[245]
Жилъ-былъ человѣкъ; онъ когда-то зналъ много-много новыхъ сказокъ, но теперь запасъ ихъ—по словамъ его—истощился. Сказка, которая является сама собою, не приходила больше и не стучалась къ нему въ двери. Почему? По правдѣ-то сказать, онъ самъ нѣсколько лѣтъ не вспоминалъ о ней и не поджидалъ ее къ себѣ въ гости. Да она, конечно, и не приходила: была война, и въ странѣ нѣсколько лѣтъ стояли плачъ и стонъ, какъ и всегда во время войны.
Аисты и ласточки вернулись изъ дальняго странствованія,—они не думали ни о какой опасности; но явиться-то они явились, а гнѣздъ ихъ не оказалось больше: они сгорѣли вмѣстѣ съ домами. Границы страны были почти стерты, непріятельскіе кони топтали древнія могилы. Тяжелые, печальные то были времена! Но и имъ пришелъ конецъ.
Да, имъ пришелъ конецъ, а сказка и не думала стучаться въ тѣ двери къ сказочнику; и слуха о ней не было!
[246]
„Пожалуй, и сказкамъ пришелъ конецъ, какъ многому другому!“ вздыхалъ сказочникъ. „Но нѣтъ, сказка, вѣдь, безсмертна!“
Прошелъ годъ съ чѣмъ-то, и онъ сталъ тосковать.
„Неужели же сказка такъ и не придетъ, никогда больше не постучится ко мнѣ?“ И она воскресла въ его памяти, какъ живая. Въ какихъ только образахъ она ему не являлась! То въ образѣ прелестной молодой дѣвушки, олицетворенной весны, съ сіяющими, какъ глубокія лѣсныя озера, очами, увѣнчанной дикимъ ясминникомъ, съ буковою вѣтвью въ рукѣ. То въ образѣ коробейника, который, открывъ свой коробъ съ товарами, развѣвалъ передъ нимъ ленты, испещренныя стихами и преданіями старины. Милѣе же всего было ему ея появленіе въ образѣ старой, убѣленной сѣдинами бабушки, съ большими, умными, свѣтлыми глазами. Вотъ у нея такъ былъ запасъ разсказовъ о самыхъ древнѣйшихъ временахъ, куда древнѣе тѣхъ, когда принцессы еще пряли на золотыхъ прялкахъ, а ихъ сторожили драконы и змѣи! И она передавала ихъ такъ живо, что у слушателя темнѣло въ глазахъ, а на полу рисовались кровяныя пятна. Жутко было слушать, и все-таки куда какъ занятно! Все это было, вѣдь, такъ давно-давно!
„Неужели же она такъ-таки и не постучится больше?“ спрашивалъ себя сказочникъ, не сводя взгляда съ двери; подъ конецъ у него потемнѣло въ глазахъ, а на полу замелькали черныя пятна; онъ и самъ не зналъ, что это—кровь или траурный крепъ, въ который облеклась страна послѣ тяжелыхъ, мрачныхъ дней скорби.
Сидѣлъ онъ, сидѣлъ, и вдругъ ему пришла мысль: а что, если сказка скрывается, какъ принцесса добрыхъ старинныхъ сказокъ, и ждетъ, чтобы ее розыскали? Найдутъ ее, и она засіяетъ новою красою, лучше прежняго!
„Кто знаетъ! Можетъ быть, она скрывается въ брошенной соломинкѣ, колеблющейся вонъ тамъ, на краю колодца? Тише! Тише! Можетъ быть, она спряталась въ высохшій цвѣтокъ, что лежитъ въ одной изъ этихъ большихъ книгъ на полкѣ?“
Сказочникъ подошелъ къ полкѣ и открылъ одну изъ новѣйшихъ, просвѣтительныхъ книгъ. Не тутъ-ли сказка? Но тамъ не было даже ни единаго цвѣтка, а только изслѣдованіе о Гольгерѣ Данске[1]. Сказочникъ сталъ читать и прочелъ, что исторія эта—плодъ фантазіи одного французскаго монаха,
[247]романъ, который потомъ взяли да перевели и „тиснули на датскомъ языкѣ“, что Гольгера Данске вовсе и не существовало никогда, а, слѣдовательно, онъ никогда и не появится опять, о чемъ мы поемъ и чему такъ охотно вѣримъ. Итакъ, Гольгеръ Данске, какъ и Вильгельмъ Телль, оказывался однимъ вымысломъ! Все это было изложено въ книгѣ съ подобающею ученостью.
— Ну, а я во что вѣрю, въ то и вѣрю!—сказалъ сказочникъ.—Безъ огня и дыма не бываетъ!
И онъ закрылъ книгу, поставилъ ее на полку и подошелъ къ живымъ цвѣтамъ, стоявшимъ на подоконникѣ. Не тутъ-ли спряталась сказка? Не въ красномъ-ли тюльпанѣ съ желтыми краешками, или, можетъ быть, въ свѣжей розѣ, или въ яркой камеліи? Но между цвѣтами прятались только солнечные лучи, а не сказка.
„Цвѣты, росшіе тутъ въ тяжелое скорбное время, были куда красивѣе, но ихъ срѣзали всѣ до единаго, сплели изъ нихъ вѣнокъ и положили въ гробъ, который накрыли распущеннымъ знаменемъ. Можетъ быть, съ тѣми цвѣтами схоронили и сказку? Но цвѣты знали бы о томъ, самый гробъ, самая земля почувствовали бы это! Объ этомъ разсказала бы каждая пробившаяся изъ-подъ земли былинка! Нѣтъ, сказка умереть не можетъ! Она безсмертна!.. А можетъ быть, она и приходила сюда, стучалась въ дверь, но кому было услыхать ея стукъ, кому было дѣло до нея? Въ то мрачное время и на весеннее солнышко-то смотрѣли чуть-ли не съ озлобленіемъ, сердились, кажется, даже на щебетаніе пташекъ, на жизнерадостную зелень! Языкъ не поворачивался тогда пропѣть хоть одну изъ старыхъ, неувядающихъ народныхъ пѣсенъ; ихъ схоронили вмѣстѣ со многимъ, что было такъ дорого сердцу! Да, сказка отлично могла стучаться въ двери, но никто не слыхалъ этого стука, никто не пригласилъ ее войти, она и ушла!
Пойти, поискать ее!
За городъ! Въ лѣсъ, на берегъ моря!“
За городомъ стоитъ старый замокъ; стѣны сложены изъ краснаго кирпича, на башнѣ развѣвается флагъ. Въ тонко-вырѣзной листвѣ буковыхъ деревьевъ поетъ соловей, любуясь на цвѣты яблони и думая, что передъ нимъ розы. Лѣтомъ здѣсь суетятся пчелы, носясь гудящимъ роемъ вокругъ своей царицы, а осенью бури разсказываютъ о дикой охотѣ, объ
[248]увядающихъ и опадающихъ человѣческихъ поколѣніяхъ и листьяхъ. На Рождествѣ сюда доносится съ моря пѣніе дикихъ лебедей, а въ самомъ старомъ домѣ, у печки, въ это время такъ уютно, такъ пріятно сидѣть и слушать сказки и преданія!
Въ нижней, старой части сада находилась каштановая аллея, такъ и манившая своимъ полумракомъ. Туда-то и направился сказочникъ. Здѣсь нѣкогда прогудѣлъ ему вѣтеръ о Вальдемарѣ До и его дочеряхъ, а Дріада, обитавшая въ деревѣ—это и была сама бабушка-сказка—разсказала послѣдній сонъ стараго дуба. Во времена прабабушки здѣсь росли подстриженные кусты, теперь же—только папоротникъ да крапива. Они разрослись надъ валявшимися тутъ обломками старыхъ каменныхъ статуй. Глаза статуй заросли мхомъ, но видѣли они не хуже прежняго, а вотъ сказочникъ такъ и здѣсь не увидѣлъ сказки.
Куда же, однако, она дѣвалась?
Высоко надъ головой его и старыми деревьями носились стаи воронъ и каркали: Кра-кра! Прочь! Прочь!
Онъ и ушелъ изъ сада на валъ, окружавшій домъ, а оттуда—въ ольховую рощу. Здѣсь стоялъ шестиугольный домикъ, при которомъ былъ птичій дворъ. Въ горницѣ сидѣла старуха, смотрѣвшая за птицею; у нея было на счету каждое снесенное яйцо, каждый вылупившійся цыпленокъ, но все-таки она не была сказкой, которую розыскивалъ нашъ сказочникъ,—на это у нея имѣлись доказательства: метрическое свидѣтельство и свидѣтельство о привитіи оспы; оба хранились въ ея сундукѣ.
Неподалеку отъ домика возвышался холмъ, поросшій терномъ и желтою акаціей. Тутъ же лежалъ старый могильный памятникъ, привезенный сюда, много лѣтъ тому назадъ, со стараго кладбища, какъ память объ одномъ изъ честныхъ „отцовъ города“. Памятникъ изображалъ его самого, а вокругъ него были высѣчены изъ камня его супруга и пять дочерей, всѣ со сложенными руками и въ высокихъ стоячихъ воротничкахъ. Долгое, пристальное созерцаніе памятника дѣйствовало на мысли, а мысли, въ свою очередь, дѣйствовали на камень, и этотъ начиналъ разсказывать о старинѣ; такъ по крайней мѣрѣ бывало съ человѣкомъ, розыскивавшимъ сказку. Придя сюда, онъ увидалъ на лбу каменнаго „отца города“ живую бабочку; вотъ она взмахнула крылышками, полетала-полетала и усѣлась на травку неподалеку отъ памятника, какъ бы
[249]желая обратить вниманіе сказочника на то, что тамъ росло. А росъ тамъ четырехлистный клеверъ; да не одна такая былинка, а цѣлыхъ семь, одна подлѣ другой. Да, счастье коли привалитъ, такъ ужъ привалитъ разомъ! Сказочникъ сорвалъ ихъ всѣ и сунулъ себѣ въ карманъ. Счастье, вѣдь, не хуже чистыхъ денегъ, но новая хорошая сказка была бы, однако, еще лучше—думалось сказочнику. Сказки-то онъ, однако, такъ и не нашелъ.
Солнце садилось, большое, красное; луга дымились, Болотница варила пиво.
Свечерѣло; сказочникъ стоялъ одинъ въ своей комнатѣ и смотрѣлъ черезъ садъ и лугъ на болото и морской берегъ. Ярко свѣтилъ мѣсяцъ; надъ лугами стоялъ такой туманъ, что лугъ казался огромнымъ озеромъ. Онъ и былъ имъ когда-то, гласили преданія; теперь же, благодаря лунному свѣту, преданіе превратилось въ дѣйствительность. Сказочнику вспомнилось то, что онъ прочелъ сегодня въ книгѣ о Вильгельмѣ Теллѣ и Гольгерѣ Данске—будто они никогда не существовали; они, однако, жили въ народномъ повѣрьѣ, какъ вотъ и это озеро, вновь ставшее вдругъ дѣйствительностью! Значитъ, и Гольгеръ Данске можетъ воскреснуть!
Въ эту минуту что-то сильно стукнуло въ окно. Что это? Птица, летучая мышь, сова? Ну, такимъ гостьямъ не отворяютъ! Но вотъ, окно распахнулось само-собою, и въ него просунулась старушечья голова.
— Это еще что?—спросилъ сказочникъ.—Кто это? И какъ она можетъ заглянуть въ окно второго этажа? Что она, на лѣстницѣ стоитъ?
— У васъ въ карманѣ четырехлистный клеверъ!—отозвалась старуха.—У васъ даже цѣлыхъ семь такихъ былинокъ, и одна изъ нихъ шестилистная!
— Кто ты?—спросилъ ее сказочникъ.
— Болотница!—отвѣтила она.—Болотница, что варитъ пиво. Я и возилась съ пивомъ, да одинъ изъ болотныхъ чертенятъ расшалился, выдернулъ изъ бочки втулку и бросилъ ее сюда во дворъ, прямо въ окно. Теперь пиво такъ и бѣжитъ изъ бочки, а это невыгодно.
— А скажите…—началъ было сказочникъ.
— Постойте маленько!—прервала его Болотница.—Теперь у меня есть дѣло поважнѣе!—И она исчезла.
[250]
Сказочникъ только что собрался затворить окно, какъ старуха показалась опять.
— Ну вотъ, дѣло и сдѣлано!—сказала она. Остальную половину пива я доварю завтра, коли погода будетъ хороша. О чемъ же вы хотѣли спросить меня? Я вернулась потому, что всегда держу слово, да къ тому же у васъ въ карманѣ семь былинокъ четырехлистнаго клевера, изъ которыхъ одна даже шестилистная,—это внушаетъ уваженіе! Такой четырехлистникъ—что твой орденъ; правда, онъ растетъ прямо у дороги, но находитъ-то его не всякій! Такъ что же вы хотѣли спросить? Ну, не мямлите же, я тороплюсь!
Сказочникъ и спросилъ о сказкѣ, спросилъ, не встрѣчала-ли ее Болотница.
— Охъ, ты, пиво мое, пиво!—сказала старуха.—Вы все еще не сыты сказками? А я такъ думаю, что онѣ всѣмъ ужъ набили оскомину. Теперь у людей есть чѣмъ заняться другимъ! Даже дѣти-то, и тѣ переросли сказки. Теперь подавайте мальчикамъ сигары, а дѣвочкамъ кринолины; вотъ что имъ по вкусу! А то сказки?! Нѣтъ, теперь есть чѣмъ заняться поважнѣе!
— Что вы хотите сказать?—спросилъ сказочникъ.—И что вы знаете о людяхъ? Вы, вѣдь, имѣете дѣло только съ лягушками да блуждающими огоньками!
— Да, берегитесь-ка этихъ огоньковъ!—сказала старуха.—Они теперь на волѣ! Вырвались! Объ нихъ-то мы и поговоримъ съ вами! Только приходите ко мнѣ въ болото, а то меня тамъ дѣло ждетъ. Тамъ я и разскажу вамъ обо всемъ. Но торопитесь, пока ваши четырехлистныя да одна шестилистная былинки клевера не завяли, и мѣсяцъ не зашелъ.
И Болотница исчезла.
Башенные часы пробили двѣнадцать, и не успѣли еще они пробить четверть перваго, какъ сказочникъ, выйдя изъ дома и миновавъ садъ, стоялъ на лугу. Туманъ улегся; Болотница кончила варку пива.
— Долгонько же вы собирались!—сказала ему она.—Нечистая сила куда проворнѣе людей; я рада, что родилась Болотницею!
— Ну, что же вы мнѣ скажете?—спросилъ сказочникъ.—Что нибудь о сказкѣ?
— Вы ни о чемъ другомъ и говорить не можете?—отвѣтила старуха.
[251]
— Такъ рѣчь пойдетъ о поэзіи будущаго?
— Только не залетайте слишкомъ высоко!—сказала Болотница.—Тогда я и буду съ вами разговаривать. Вы только и бредите поэзіей, говорите только о сказкѣ, точно она всему міру голова! А она хоть и постарше всѣхъ, да считается-то самою младшею, вѣчно юною! Я хорошо знаю ее! И я когда-то была молода, а молодость, вѣдь, не то, что дѣтская болѣзнь. И я когда-то была хорошенькою лѣсною дѣвой, плясала вмѣстѣ съ подругами при лунномъ свѣтѣ, заслушивалась соловья, бродила по лѣсу и не разъ встрѣчала дѣвицу-сказку,—она вѣчно шатается по свѣту. То она ночуетъ въ полураспустившемся тюльпанѣ, то въ жолудѣ, то шмыгнетъ въ церковь и закутается тамъ въ крепъ, ниспадающій съ подсвѣчниковъ въ алтарѣ!
— Да вы очень свѣдущи!—замѣтилъ сказочникъ.
— Должна же я знать по крайней мѣрѣ съ ваше!—отозвалась Болотница.—Поэзія и сказка обѣ одного поля ягоды, и пора имъ обѣимъ убираться по добру по здорову! Ихъ теперь можно отлично поддѣлать; и дешево и сердито выходитъ! Хотите, я дамъ вамъ ихъ сколько вамъ угодно задаромъ! У меня полный шкафъ поэзіи въ бутылкахъ. Въ нихъ налита эссенція, самый экстрактъ поэзіи, извлеченный изъ разныхъ корней—и горькихъ, и сладкихъ. У меня имѣются всѣ сорта поэзіи, въ которой нуждаются люди. По праздникамъ я употребляю эти эссенціи вмѣсто духовъ,—лью нѣсколько капель на носовой платокъ.
— Удивительныя вещи вы разсказываете!—проговорилъ сказочникъ.—Такъ у васъ поэзія разлита по бутылкамъ?
— И у меня ея столько, что вамъ и не переварить!—отвѣтила старуха.—Вы, вѣдь, знаете исторію о дѣвочкѣ, наступившей на хлѣбъ, чтобы не запачкать новыхъ башмачковъ? Она и написана и напечатана.
— Я самъ разсказалъ ее!—сказалъ сказочникъ.
— Ну такъ вы знаете ее и знаете, что дѣвочка провалилась сквозь землю, ко мнѣ въ пивоварню, какъ разъ въ то время, когда у меня была въ гостяхъ чортова прабабушка; она пришла посмотрѣть, какъ варятъ пиво, увидала дѣвочку и выпросила ее себѣ въ истуканы, на память о посѣщеніи пивоварни. Чортова прабабушка получила, что желала, меня же отдарила такою вещью, которая мнѣ совсѣмъ не ко двору! Она изволила подарить мнѣ дорожную аптечку, шкафъ, полнехонькій бутылокъ съ поэзіей!
[252]Прабабушка сказала, гдѣ надо поставить шкафъ, тамъ онъ и стоитъ до сихъ поръ. Взгляните! У васъ въ карманѣ семь четырехлистныхъ былинокъ клевера, изъ которыхъ одна даже шестилистная, такъ вамъ можно взглянуть!
И въ самомъ дѣлѣ, посреди болота лежало что-то вродѣ большого ольховаго пня, но оказалось, что это-то и есть прабабушкинъ шкафъ. Онъ былъ открытъ для самой Болотницы и для всякаго, кто только зналъ, гдѣ долженъ стоять шкафъ[2],—сказала Болотница.
Шкафъ открывался и спереди, и сзади, со всѣхъ сторонъ и угловъ. Прехитрая штука! И все же на видъ онъ былъ ни дать ни взять старый ольховый пень! Тутъ имѣлись въ искусныхъ поддѣлкахъ всевозможные поэты, но преобладали все-таки туземные. Изъ твореній каждаго былъ извлеченъ самый ихъ духъ, квинтъ-эссенція ихъ содержанія; затѣмъ, добытое было раскритиковано, обновлено, сконцентрировано и закупорено въ бутылку. Руководимая высокимъ инстинктомъ,—какъ принято говорить въ тѣхъ случаяхъ, когда нежелательно назвать это геніальностью—чортова прабабушка отыскивала въ природѣ то, что отзывалось тѣмъ или другимъ поэтомъ, прибавляла къ этому немножко чертовщины и такимъ образомъ запасалась поэзіею даннаго рода.
— Ну покажите же мнѣ эту поэзію!—попросилъ сказочникъ.
— Сперва вамъ надо послушать кое о чемъ поважнѣе!—возразила Болотница.
— Да, вѣдь, мы какъ разъ у шкафа!—сказалъ сказочникъ и заглянулъ въ шкафъ.—Э, да тутъ бутылки всѣхъ величинъ! Что въ этой? Или въ этой?
— Въ этой такъ называемые „майскіе духи“. Я еще не нюхала ихъ, но знаю, что сто́итъ чуть плеснуть изъ этой бутылки на полъ, и сейчасъ передъ тобой будетъ чудное лѣсное озеро, поросшее кувшинками. Если же капнуть всего капельки двѣ на тетрадку ученика, хотя бы изъ самаго низшаго класса—въ тетрадкѣ окажется такая душистая комедія, что хоть сейчасъ ставь ее на сцену да засыпай подъ нее—такъ сильно отъ нея пахнетъ! На бутылкѣ написано: „Варки Болотницы“—вѣроятно, изъ вѣжливости ко мнѣ!
А вотъ бутылка со скандальною поэзіею. Съ виду въ ней налита одна грязная вода; такъ оно и есть, но къ этой водѣ
[253]подмѣшанъ шипучій порошокъ изъ городскихъ сплетенъ, три лота лжи и два грана истины; все это перемѣшано березовымъ прутомъ, не изъ розогъ, помоченныхъ въ разсолѣ и обрызганныхъ кровью преступника, даже не изъ пучка школьныхъ розогъ, нѣтъ, просто изъ метлы, которою прочищали уличную канаву.
Вотъ бутылка съ минорно-набожною поэзіей. Каждая капля издаетъ визгъ, напоминающій скрипѣніе ржавыхъ петель въ воротахъ ада; извлечена же эта эссенція изъ пота и крови самобичующихся. Поговариваютъ, правда, что это только голубиная желчь, но другіе спорятъ, что голубь—птица благочестивая, и въ ней даже желчи нѣтъ; видно, что эти мудрецы не учились естественной исторіи!
Потомъ сказочникъ увидалъ еще бутылку. Вотъ такъ была бутылка! Изъ бутылокъ бутылка! Она занимала чуть не половину шкафа; это была бутылка съ „обыкновенными исторіями“. Горлышко ея было обвязано свиною кожею и обтянуто пузыремъ, чтобы эссенція не выдохлась. Каждый народъ могъ добыть изъ нея свой національный супъ,—все зависѣло отъ того, какъ повернуть и тряхнуть бутылку. Тутъ былъ и старинный нѣмецкій кровяной супъ съ разбойничьими клецками, и жиденькій домашній супецъ, сваренный изъ настоящихъ надворныхъ совѣтниковъ вмѣсто кореньевъ; на поверхности его плавали философскія жирныя точки. Былъ тутъ также и англійскій гувернантскій супъ, и французскій „potage à la Kock“, сваренный изъ пѣтушьей ноги и воробьинаго яйца, и на датскомъ языкѣ носящій названіе „канканнаго супа“. Лучшимъ же изъ всѣхъ суповъ былъ копенгагенскій. Такъ по крайней мѣрѣ говорили свои люди.
Въ бутылкѣ изъ подъ шампанскаго содержалась трагедія, она могла и должна была вышибать пробку и хлопать; комедія же была похожа на мелкій-мелкій песокъ, пыль, которую можно было бы пустить людямъ въ глаза; это была, конечно, высокая комедія. Низкая комедія, впрочемъ, тоже имѣлась въ особой бутылкѣ, но она состояла изъ однихъ афишъ будущаго, въ которыхъ названіе пьесы играло главную роль. И тутъ попадались замѣчательныя названія; напримѣръ: „А ну, плюнь-ка въ нутро!“[3] „Въ морду!“ „Душка-скотина!“ „Пьяна, какъ стелька!“
[254]
Сказочникъ слушалъ, слушалъ и совсѣмъ задумался, но мысли болотницы забѣгали впередъ, и ей хотѣлось поскорѣе положить этому думанью конецъ.
— Ну, теперь насмотрѣлись на это сокровище! Знаете теперь, въ чемъ тутъ дѣло! Но есть кое-что поважнѣе, чего вы еще не знаете: блуждающіе огоньки въ городѣ! Это поважнѣе всякой поэзіи и сказки. Мнѣ бы слѣдовало, конечно, держать языкъ за зубами, но судьба сильнѣе меня, на меня точно нашло что-то, языкъ такъ вотъ и чешется! Блуждающіе огоньки въ городѣ! Вырвались на волю! Берегитесь ихъ, люди?
— Ни слова не понимаю!—сказалъ сказочникъ.
— Присядьте, пожалуйста, на шкафъ!—сказала старуха.—Только не провалитесь въ него, да не перебейте бутылокъ! Вы, вѣдь, знаете, что́ въ нихъ. Я разскажу вамъ сейчасъ о великомъ событіи; случилось оно не далѣе, какъ вчера, но случалось и прежде. Длиться же ему еще триста шестьдесятъ четыре дня. Вы, вѣдь, знаете, сколько дней въ году?
И она повела разсказъ.
— Вчера въ болотѣ была такая суетня! Праздновали рожденіе малютокъ! Родилось двѣнадцать блуждающихъ огоньковъ изъ того сорта, что могутъ по желанію вселяться въ людей и дѣйствовать между ними, какъ настоящіе люди. Это великое событіе въ болотѣ, вотъ почему по болоту и лугу и началась пляска. Плясали всѣ блуждающіе огоньки—и мужского и женскаго пола. Среди нихъ есть и женскій полъ, но о немъ не принято упоминать. Я сидѣла на шкафу, держа на колѣняхъ двѣнадцать новорожденныхъ огоньковъ. Они свѣтились, какъ Ивановы червячки, начинали уже попрыгивать и съ каждою минутою становились все больше и больше. Не прошло и четверти часа, какъ всѣ они стали величиной со своихъ папашъ или дядюшекъ. По древнему закону блуждающіе огоньки, родившіеся въ такой-то часъ и минуту, при такомъ именно положеніи мѣсяца, какое было вчера, и при такомъ вѣтрѣ, какой дулъ вчера, пользуются особымъ преимуществомъ, принимать человѣческій образъ и дѣйствовать, какъ человѣкъ—но, конечно, сообразно съ своею натурой—цѣлый годъ. Такой блуждающій огонекъ можетъ обѣжать всю страну, даже весь свѣтъ, если только не боится упасть въ море или погаснуть отъ сильнаго вѣтра. Онъ можетъ прямехонько вселиться въ человѣка, говорить за него, двигаться и дѣйствовать по своему усмотрѣнію.
[255]Онъ можетъ избрать для себя любой образъ, вселиться въ мужчину или женщину, дѣйствовать въ ихъ духѣ, но сообразно своей натурѣ. Зато впродолженіи года онъ долженъ совратить съ прямого пути триста шестьдесятъ пять человѣкъ, да совратить основательно. Тогда блуждающій огонекъ удостаивается у насъ высшей награды: его жалуютъ въ скороходы, что бѣгутъ передъ парадною колесницей чорта, одѣваютъ въ огненно-красную ливрею и даруютъ ему способность изрыгать пламя прямо изо рта! А простые-то блуждающіе огоньки глядятъ на это великолѣпіе да только облизываются! Но честолюбивому огоньку предстоитъ тоже не мало хлопотъ и заботъ и даже опасностей. Если человѣкъ разгадаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и сможетъ задуть огонекъ—тогда этотъ пропалъ: полѣзай назадъ въ болото! Если же самъ огонекъ не выдержитъ срока испытанія, соскучится по семьѣ, онъ тоже пропалъ, не можетъ уже горѣть такъ ярко, скоро потухаетъ, и—навсегда. Если же годъ пройдетъ, а онъ не успѣетъ за это время совратить съ пути истины трехсотъ шестидесяти пяти человѣкъ, его наказываютъ заключеніемъ въ гнилушку: лежи себѣ тамъ, да свѣти, не шевелясь! А это для шустраго блуждающаго огонька хуже всякого наказанія. Все это я знала и разсказала двѣнадцати молодымъ огонькамъ, которыхъ держала на колѣняхъ, а они такъ и бѣсились отъ радости. Я сказала имъ, что вѣрнѣе, удобнѣе всего отказаться отъ чести и ничего не дѣлать. Но огоньки не захотѣли этого: всѣ они уже видѣли себя въ огненной ливреѣ и съ пламенемъ изо рта! „Оставайтесь-ка дома!“ совѣтовали имъ нѣкоторые изъ старшихъ. „Подурачьте людей!“ говорили другіе. „Люди осушаютъ наши луга! Что будетъ съ нашими потомками?“
— Мы хотимъ горѣть, пламя насъ возьми!—сказали новорожденные огоньки, и слово ихъ было твердо.
Сейчасъ же устроился минутный балъ,—короче балы ужъ не бываютъ! Лѣсныя дѣвы сдѣлали по три тура со всѣми гостями, чтобы не показаться спѣсивыми; вообще же онѣ охотнѣе танцуютъ однѣ. Потомъ начали дарить новорожденнымъ „на зубокъ“, какъ это называется. Подарки летѣли со всѣхъ сторонъ, словно въ болото швыряли камушки. Каждая изъ лѣсныхъ дѣвъ дала огонькамъ по клочку отъ своего воздушнаго шарфа. „Возьмите ихъ“, сказали онѣ: „и вы сейчасъ же выучитесь труднѣйшимъ танцамъ и изворотамъ, которые могутъ понадобиться въ минуту трудную, а также пріобрѣтете
[256]надлежащую осанку, такъ что не ударите лицомъ въ грязь въ самомъ чопорномъ обществѣ!“ Ночной воронъ выучилъ всѣхъ новорожденныхъ огоньковъ говорить: „Браво! Браво!“ и говорить всегда кстати, а это, вѣдь, ужъ такое искусство, которое никогда не остается безъ награды. Сова и аистъ тоже кое-что обронили въ болото, но „о такой малости не стоитъ и говорить“—заявили они сами, мы и не будемъ говорить. Въ это же время мимо проносилась „дикая охота[4] короля Вальдемара“; господа узнали, что́ за пиръ у насъ идетъ, и прислали въ подарокъ двухъ лучшихъ собакъ; онѣ носились съ быстротою вѣтра и могли снести на спинѣ хоть трехъ блуждающихъ огоньковъ. Двѣ старыя бабы-кошмарихи, которыя промышляютъ ѣздою, тоже присутствовали на пиру и научили огоньковъ искусству пролѣзать въ замочную скважину,—такимъ образомъ передъ ними были открыты всѣ двери. Онѣ предложили также отвезти молоденькихъ огоньковъ въ городъ, гдѣ знали всѣ ходы и выходы. Обыкновенно кошмарихи ѣздятъ, сидя верхомъ на собственныхъ косахъ,—онѣ связываютъ ихъ на кончикѣ въ узелокъ, чтобы сидѣть тверже. Теперь же онѣ усѣлись верхомъ на дикихъ охотничьихъ собакъ, взяли на руки молоденькихъ огоньковъ, которые отправлялись въ свѣтъ соблазнять людей, и—маршъ! Все это было вчера ночью. Теперь блуждающіе огоньки въ городѣ и взялись за дѣло, но какъ, гдѣ? Да, вотъ скажите-ка мнѣ! Впрочемъ, у меня большой палецъ на ногѣ—что твой барометръ, и кое о чемъ да даетъ мнѣ знать.
— Да это цѣлая сказка!—воскликнулъ сказочникъ.
— Нѣтъ, только присказка, а сказка-то еще впереди!—отвѣтила Болотница.—Вотъ вы и разскажите мнѣ, какъ ведутъ себя огоньки, какія личины на себя надѣваютъ, чтобы совращать людей?
— Я думаю, что объ огонькахъ можно написать цѣлый романъ въ двѣнадцати частяхъ, по одной о каждомъ, или еще лучше—народную комедію!—сказалъ сказочникъ.
— Ну и напишите!—сказала старуха.—Или лучше отложите попеченіе!
— Да, оно, пожалуй, и удобнѣе и пріятнѣе!—отозвался сказочникъ.—По крайней мѣрѣ тебя не будутъ трепать въ газетахъ, а отъ этого, вѣдь, приходится иной разъ такъ же тяжко, какъ блуждающему огоньку отъ сидѣнья въ гнилушкѣ!
— Мнѣ-то это все едино!—сказала старуха.—А лучше
[257]все-таки предоставьте писать объ этомъ другимъ—и тѣмъ, кто можетъ и тѣмъ, кто не можетъ! Я же дамъ имъ старую втулку отъ моей бочки; ею они могутъ открыть себѣ шкафъ съ поэзіей, разлитою по бутылкамъ, и почерпнуть оттуда все, чего у нихъ самихъ не хватаетъ. Ну, а вы, милый человѣкъ, по-моему, довольно попачкали себѣ пальцы чернилами, да и въ такихъ уже годахъ, что пора вамъ перестать круглый годъ гоняться за сказкой! Теперь есть чѣмъ заняться поважнѣе. Вы, вѣдь, слышали, что случилось?
— Блуждающіе огоньки въ городѣ!—отвѣтилъ сказочникъ.—Слышать-то я слышалъ и понялъ! Но что же мнѣ, по вашему, дѣлать? Меня забросаютъ грязью, если я скажу людямъ: „Берегитесь, вонъ идетъ блуждающій огонекъ въ почетномъ мундирѣ!“
— Они ходятъ и въ юбкахъ!—сказала болотница.—Блуждающіе огоньки могутъ принимать на себя всякія личины и являться во всѣхъ мѣстахъ. Они ходятъ и въ церковь—не ради молитвы, конечно! Пожалуй, кто нибудь изъ нихъ вселится въ самого пастора! Они произносятъ рѣчи и на выборахъ, но не на пользу страны и государства, а на свою собственную. Они вмѣшиваются и въ области искусства, но удастся имъ утвердить тамъ свою власть—прощай искусство! Однако, я все болтаю да болтаю, языкъ у меня такъ и чешется, и я говорю во вредъ своей же семьѣ! Но мнѣ, видно, на роду написано быть спасительницею рода человѣческаго! Конечно, я дѣйствую не по доброй волѣ и не ради медали! Что ни говори, однако, я творю глупости: разсказываю все поэту,—скоро объ этомъ узнаетъ и весь городъ!
— Очень ему нужно знать это!—сказалъ сказочникъ.—Да ни одинъ человѣкъ и не повѣритъ этому! Скажи я людямъ: „Берегитесь! Блуждающіе огоньки въ городѣ!“ они подумаютъ, что я опять сказки разсказывать принялся!
