[286]
Зимняя пора; земля покрыта снѣжною корою, словно пластомъ мрамора, высѣченнаго изъ скалы; небо ясное, чистое; вѣтеръ колетъ, какъ остріе выкованнаго гномами меча; деревья похожи на бѣлые кораллы, на цвѣтущія миндальныя дерева; свѣжо здѣсь, какъ на вершинахъ Альпъ. Чудная ночь озаряется сѣвернымъ сіяніемъ и мерцаніемъ безчисленныхъ звѣздочекъ.
Завыли бури, облака собираются на небѣ стаями и отряхаютъ свое лебединое опереніе; снѣжные хлопья порхаютъ въ воздухѣ и усыпаютъ дорогу, домъ, открытое поле и глухіе переулки. А мы-то сидимъ у себя въ уютной комнатѣ, у пылающей печки и слушаемъ разсказы о старинѣ—сагу.
„У открытаго моря возвышается могильный курганъ; на немъ появляется въ полночный часъ призракъ погребеннаго тамъ героя, конунга. Золотой обручъ блеститъ на его челѣ, волоса развѣваются по вѣтру, грудь закована въ латы. Онъ печально поникъ головою и глубоко, горько вздыхаетъ, словно духъ обреченный на муки.
Мимо плыветъ корабль. Мореплаватели бросаютъ якорь и пристаютъ къ берегу. Между ними скальдъ; онъ подступаетъ къ призраку и вопрошаетъ его: „О чемъ ты скорбишь и страждешь?“
Мертвецъ отвѣчаетъ: „Никто не воспѣлъ моихъ подвиговъ; они забыты, умерли вмѣстѣ со мною. Пѣснь не разноситъ мою славу по свѣту, не говоритъ о ней сердцамъ людей—вотъ отчего я не знаю покоя въ могилѣ!“
И онъ повѣдалъ о своихъ славныхъ дѣлахъ и подвигахъ, оставшихся невоспѣтыми въ его время,—не было скальда.
Старый скальдъ схватываетъ свою арфу, ударяетъ по струнамъ ея… и льется пѣснь о мужествѣ героя въ юности, о силѣ его въ годахъ зрѣлости, о всѣхъ его великихъ и добрыхъ дѣяніяхъ! Лицо умершаго проясняется, словно край облака освѣщенный луною. Яркое сіяніе озаряетъ призракъ… Мгновеніе—и оно погасаетъ, словно снопъ сѣвернаго сіянія, а вмѣстѣ съ нимъ исчезаетъ и самый призракъ“.
[287]
На томъ мѣстѣ остался только зеленый холмъ, да голые камни, безъ надписей. Но надъ ними взвилась, одновременно съ послѣднимъ ударомъ скальда по струнамъ, прелестная птичка. Она какъ будто вылетѣла изъ самой арфы. Это пѣвчая птичка; она разсыпаетъ трели, какъ звонкій дроздъ, поетъ и задушевнымъ человѣческимъ голосомъ; въ ея пѣніи слышатся родные отголоски. Птичка понеслась надъ скалами, надъ долинами, надъ полями и лѣсами; то была безсмертная птица народной пѣсни!
Мы слушаемъ ея пѣніе, слушаемъ его сейчасъ, сидя вечернею порою въ теплой комнатѣ; на дворѣ же въ это время летаютъ бѣлые пчелы и воетъ буря. Птичка поетъ намъ не только суровыя богатырскія пѣсни, но и нѣжныя любовныя мелодіи о любви сѣверянъ; она знаетъ ихъ безъ конца, безъ счета. Знаетъ она и сказки, и пословицы, и поговорки въ стихахъ; она истолковываетъ намъ на нашемъ родномъ языкѣ руны—языкъ мертвецовъ, заставляетъ говорить умершія поколѣнія, и мы узнаемъ ихъ житье-бытье; оно воскресаетъ передъ нами.
Въ древнія языческія времена, во времена викинговъ, гнѣздо птицы качалось на струнахъ арфы скальда. А въ рыцарскую эпоху, когда кулакъ склонялъ чашки вѣсовъ правосудія, когда сила была правомъ, когда крестьянъ мѣняли на собакъ—тогда гдѣ находила себѣ пріютъ птица народной пѣсни? Невѣжеству и мелочности не до нея было, но въ оконной нишѣ сидѣла за пергаментомъ благородная владѣтельница замка и записывала старыя преданія въ пѣсняхъ, которыя сказывала ей старушка изъ крестьянской хижины или странствующій коробейникъ, и вотъ тутъ-то вилась и щебетала безсмертная птичка! Птица народной пѣсни, вѣдь, не умретъ, пока на землѣ останется для ея ногъ хоть единая точка опоры!
Теперь она поетъ намъ въ теплой, уютной комнатѣ, а на дворѣ бушуетъ снѣжная мятель, царитъ мракъ. Птица переводитъ на нашъ языкъ древнія руны, и, благодаря ей, мы познаемъ свою родину. Самъ Богъ говоритъ намъ на нашемъ родномъ языкѣ устами птички. Старыя преданія возстаютъ изъ могилъ, потускнѣвшія краски освѣжаются. Пѣсня и сказаніе—благодатный напитокъ, возвышающій душу и мысль. Простой зимній вечеръ становится рождественскимъ сочельникомъ! Вьюга крутится, ледъ трещитъ, буря бушуетъ; она сильна, она господствуетъ, но надъ нею есть еще Господинъ.
[288]
Зимняя пора; вѣтеръ колетъ, какъ остріе меча, выкованнаго гномами; вьюга крутится; сдается, что она крутится уже цѣлые дни, недѣли, что весь городъ погребенъ подъ снѣжными сугробами и погруженъ въ тяжелый зимній сонъ. Все занесено снѣгомъ; надъ бѣлою насыпью возвышается только золотой крестъ церкви, символъ вѣры въ Распятаго, и сіяетъ подъ лучами солнца.
И вотъ надъ погребеннымъ городомъ пролетаютъ птички небесныя, большія, и малыя. Онѣ щебечутъ, поютъ, каждая по своему.
Прежде всѣхъ являются воробьи. Они чирикаютъ о малыхъ міра сего, обитающихъ въ улицахъ и переулкахъ, гнѣздахъ и домахъ. Они знаютъ, что творится и въ большихъ домахъ, и въ надворныхъ флигеляхъ. „Знаемъ мы этотъ погребенный городъ!“ говорятъ они. „Все живое въ немъ чирикаетъ по-своему! Пипъ! Пипъ!“
Надъ бѣлою снѣжною пеленой пролетаютъ и черные во́роны и воро́ны. „Каръ! Каръ!“ кричатъ они. „Городъ похороненъ! Но тамъ все-таки найдется еще чѣмъ набить зобы! А это, вѣдь, первое дѣло! Такъ думаетъ большинство, а оно всегда пра-пра-право!“
Пролетаютъ, шумя крылами, и дикіе лебеди и поютъ о всемъ великомъ и прекрасномъ, что еще пробивается изъ сердецъ и мыслей людей, обитающихъ въ этомъ занесенномъ снѣгомъ городѣ.
Но не смерть тамъ царитъ; тамъ кипитъ жизнь. Мы внемлемъ ей; она выливается въ звукахъ, мощныхъ, какъ звуки церковного органа, хватающихъ за сердце, какъ мелодіи изъ „Лѣсного холма“, какъ пѣснь Оссіана, какъ бурный полетъ валькирій! Какія созвучія! Они говорятъ нашему сердцу, возвышаютъ мысли,—мы внемлемъ имъ въ пѣніи птицы народной пѣсни! Мы внемлемъ ея пѣнію, и—съ неба вѣетъ теплымъ дыханіемъ Божіимъ, ледяная кора даетъ трещины, въ нихъ проникаютъ лучи солнца, вѣстники шествующей весны, прилетаютъ птицы—новыя птицы все съ тѣми же старыми, родными пѣснями! Слушай-же, слушай эпосъ года! Неистовство снѣжной бури, тяжелый сонъ зимней ночи—все исчезаетъ, все забывается при звукахъ чуднаго пѣнія безсмертной птицы народной пѣсни!
