[284]
Чайникъ былъ таки горденекъ[1]; онъ гордился и фарфоромъ своимъ, и длиннымъ носикомъ, и широкой ручкою—всѣмъ. У него была приставка и спереди, и сзади; спереди—носикъ, сзади—ручка; объ этомъ-то онъ и говорилъ. О томъ же, что крышка у него была разбита и склеена—молчалъ. Это, вѣдь, недостатокъ, а кто же любитъ говорить о своихъ недостаткахъ,—это и другіе сдѣлаютъ. Чашки, сливочникъ, сахарница, словомъ, весь чайный приборъ, конечно, больше помнилъ и охотнѣе говорилъ о недостаткѣ чайника, нежели о его прекрасной ручкѣ и о великолѣпномъ носикѣ. Чайникъ зналъ это.
„Знаю я ихъ!“ разсуждалъ онъ самъ съ собою. „Знаю и сознаю и свой недостатокъ,—я скроменъ, смирененъ! Недостатки у всѣхъ у насъ есть, но у каждаго есть зато и свои преимущества. У чашекъ есть ручка, у сахарницы—крышка, а у меня и то и другое, да еще кое-что сверхъ того, чего у нихъ
[285]никогда не будетъ—носикъ! Благодаря ему, я—король всего чайнаго стола. Сахарницѣ и сливочнику тоже выпало на долю услаждать вкусъ, но я—главный; я утоляю жажду людей; во мнѣ кипящая безвкусная вода перерабатывается въ китайскій ароматный напитокъ!“
Все это говорилъ чайникъ въ пору безпечальной юности. Тогда онъ стоялъ на накрытомъ столѣ; чай разливала тонкая изящная ручка, но не ловка она была, чайникъ выскользнулъ изъ нея, упалъ и—носика какъ не бывало, ручки тоже, о крышкѣ же и говорить нечего,—о ней сказано уже довольно. Калѣка-чайникъ безъ чувствъ лежалъ на полу, горячая вода бѣжала изъ него ручьемъ. Ему былъ нанесенъ тяжелый ударъ, и тяжелѣе всего было то, что смѣялись-то не надъ неловкою рукою, а надъ нимъ.
„Этого мнѣ никогда не забыть!“ говорилъ чайникъ, разсказывая впослѣдствіи свою біографію самому себѣ. „Меня прозвали калѣкою, ткнули куда-то въ уголъ, а на другой день подарили женщинѣ, получавшей обыкновенно остатки со стола. Пришлось мнѣ попасть въ бѣдную обстановку, стоять безъ пользы, безъ всякой цѣли—и внутренней и внѣшней. Но вотъ стоялъ я, стоялъ, и вдругъ—для меня началась новая, лучшая жизнь. Да, бываешь тѣмъ, а становишься совсѣмъ инымъ. Меня набили землею,—для чайника это то же, что быть зарытымъ въ землю, но въ эту землю посадили цвѣточную луковицу. Кто посадилъ, кто подарилъ ее мнѣ, не знаю, но она была дана мнѣ взамѣнъ китайской травки, взамѣнъ кипятка, взамѣнъ отбитой ручки и носика. Луковица лежала въ землѣ, лежала во мнѣ, стала моимъ сердцемъ, моимъ живымъ сердцемъ, какого прежде во мнѣ никогда не бывало. И во мнѣ зародилась жизнь, закипѣли силы, забился пульсъ; луковица пустила ростки; она готова была лопнуть отъ избытка мыслей и чувствъ. Они и вылились въ цвѣткѣ! Я любовался на него, я держалъ его въ своихъ объятіяхъ, я забывалъ себя самого ради его красоты. Какое блаженство забывать себя самого ради другихъ! А цвѣтокъ даже не сказалъ мнѣ за то спасибо, онъ и не думалъ обо мнѣ,—ему всѣ удивлялись, имъ всѣ восхищались, и если я былъ такъ радъ этому, то какъ же долженъ былъ радоваться онъ самъ? Но вотъ, однажды, я услышалъ слова: „такой цвѣтокъ достоинъ лучшаго горшка!“ Меня разбили… Ужасно было больно! Зато цвѣтокъ пересадили въ лучшій горшокъ! Меня же выбросили
[286]на дворъ, и я теперь валяюсь тамъ, какъ старый черепокъ, но воспоминаній моихъ у меня никто не отниметъ!“
