Посылая въ прошломъ году въ редакцію Московской Медицинской Газеты переводъ прелестной статьи Тэна (прошу извиненія за выраженіе прелестный, но для меня въ научной статьѣ можетъ быть также много прелести, какъ въ любомъ художественномъ произведеніи) о развитіи рѣчи у ребенка[1], я не сомнѣвался, что въ самомъ непродолжительномъ времени весьма многіе наблюдатели отзовутся на нее; но признаюсь я никакъ не ожидалъ, что на нее отзовется такъ скоро, такъ сочувственно и такъ громко геніальнѣйшій наблюдатель нашего времени — Чарльзъ Дарвинъ. Отзывъ Дарвина не нуждается, конечно, ни въ какихъ комментаріяхъ; но помимо знаменитаго имени говоритъ за себя и само дѣло. Мелочность, тонкость, почти неуловимость наблюденій, эстетика-мыслителя поразила наблюдателя-натуралиста и напомнила ему что и онъ когда-то, хотя съ другой цѣлью, дѣлалъ подобныя же наблюденія; порывшись въ портфелѣ-сокровищницѣ онъ съ радостію подѣлился своими замѣтками и попадись ему удобный случай, онъ не только не погнушается заняться ими и теперь, въ ореолѣ своей славы, но съ любовію и восторгомъ примется вновь за подобныя же наблюденія и проведетъ за ними мѣсяцы и годы; въ результатѣ такихъ трудовъ была бы, конечно, не одна уже, какъ теперь, неизгладимая страница изъ психологіи человѣка; психологіи основанной не на метафизическихъ элукубраціяхъ, а на прямыхъ наблюденіяхъ, на опытѣ психологіи научной, естественно исторической. Тѣмъ то и отличаются геніальные люди, что они не брезгаютъ даже малѣйшей соломинкой, попавшейся имъ подъ ноги, зная какое мѣсто можетъ занять и она въ созидаемомъ ими зданіи. А намъ между тѣмъ, пришлось къ прискорбію здѣсь въ Москвѣ слышать свысока и съ поднятіемъ плечъ высказанное мнѣніе, что это такія мелочи, такіе пустяки, какими не стоитъ заниматься, а еще менѣе занимать мѣсто въ серьезномъ журналѣ, въ отвѣтъ этимъ глубокомудрымъ ученымъ знахарямъ мы съ наслажденіемъ посылаемъ замѣтку Дарвина, надѣясь, что редакція „Московской Медицинской Газеты“ и ее, также какъ и Тэновскую, съ удовольствіемъ пріютитъ у себя.
Интересный этюдъ Тэна объ умственномъ развитіи ребенка, напечатанный въ Revue philosophique[2], переведенный на англійскій языкъ для послѣдняго нумера журнала Mind далъ мнѣ поводъ пересмотрѣть веденный мною тридцать лѣтъ тому назадъ журналъ о развитіи одного изъ моихъ дѣтей[3]. Дѣлая эти наблюденія я старался не пропускать мельчайшихъ подробностей и тотчасъ же все записывалъ. Главнѣйшимъ предметомъ моихъ наблюденій было выраженіе физіономіи и я уже отчасти воспользовался этими замѣтками для моего сочиненія объ этомъ предметѣ; но вниманіе мое обращено было также и на многія другія явленія и потому сравненіе моихъ наблюденій съ тѣми, которыя изложилъ Тэнъ, а равно и съ тѣми, которыя несомнѣнно будутъ вызваны его статьею, принесетъ можетъ быть нѣкоторую пользу. Я вполнѣ удостовѣрился наблюденіями надъ моими дѣтьми, что время проявленія различныхъ умственныхъ способностей далеко не одинаково у разныхъ дѣтей.
Въ первые семь дней своей жизни тотъ ребенокъ мой, о которомъ и буду все время говорить, дѣлалъ нѣсколько рефлективныхъ движеній, т-е. чихалъ, икалъ, зѣвалъ, потягивался и сверхъ того сосалъ и кричалъ. На седьмой день я дотронулся до его подошвы кусочкомъ бумаги; онъ быстро отодвинулъ ногу и согнулъ пальцы на ногѣ, какъ это дѣлаютъ дѣти болѣе взрослыя когда ихъ щекотятъ. Совершенство этихъ рефлективныхъ движеній ясно показываетъ, что несовершенство движеній, зависящихъ отъ воли, происходитъ не отъ недостаточнаго развитія мышцъ или центровъ координаціи, но отъ строенія мѣстонахожденія самой воли. Съ того же дня, какъ ни малъ еще былъ ребенокъ, я замѣтилъ, что когда къ его лицу прикладывали мягкую и теплую руку, онъ начиналъ дѣлать движенія сосанія. Движеніе это должно быть принято за рефлективное или инстинктивное, потому что нельзя же допустить, чтобъ тутъ дѣйствовали опытъ или какая-нибудь ассоціація идей между прикосновеніемъ руки или материнской грудью. Въ первыя двѣ недѣли онъ часто вздрагивалъ и моргалъ, услыхавъ шумъ, что я замѣчалъ я на другихъ дѣтяхъ. Ему было шестьдесятъ дней, когда я возлѣ его нечаянно чихнулъ; онъ сильно вздрогнулъ, сморщилъ лобъ, имѣлъ испуганный видъ и долго плакалъ. Цѣлый часъ послѣ этого онъ находился въ томъ состояніи, которое у взрослыхъ мы называемъ нервнымъ; при малѣйшемъ шумѣ онъ опять вздрагивалъ. За нѣсколько дней до этого онъ тоже сильно вздрогнулъ, увидавъ незнакомый ему новый предметъ; но долго послѣ, этого отъ сильныхъ звуковъ онъ вздрагивалъ и моргалъ сильнѣе, чѣмъ при видѣ новыхъ предметовъ. Такъ напр., когда ребенку было сто четырнадцать дней, я тряхнулъ возлѣ его лица картонную коробку съ сухими фруктами, онъ сильно вздрогнулъ, тогда какъ такое же движеніе этой коробкой, только пустой, произведенное даже ближе къ его лицу не производило никакого дѣйствія. Изъ всѣхъ этихъ фактовъ мы можемъ заключить, что миганіе, видимо служащее для охраненія глазъ, не зависитъ отъ опыта. Но не смотря на такую чувствительность къ звукамъ онъ не умѣлъ и позже, даже въ сто двадцать четыре дня разбирать направленія звука, такъ какъ онъ вовсе не поворачивалъ глазъ въ ту сторону, откуда приходилъ звукъ.
Теперь перейдемъ къ зрѣнію. Глаза этого ребенка устремились на зажженную свѣчу въ первый разъ на девятый день и до сорокъ пятаго дня никакой другой предметъ не привлекалъ ихъ въ такой степени; на сорокъ девятый день вниманіе его привлекла яркаго цвѣта кисть у полога, что я узналъ по устремленному взгляду и неподвижнымъ ручкамъ. Меня очень удивила медленность съ какою онъ пріучался слѣдить глазами за движеніемъ качающагося передъ нимъ предмета; даже и въ семь съ половиною мѣсяцевъ онъ этого не вполнѣ достигъ. Въ тридцать два дня онъ узналъ грудь своей матери на разстояніи 75 или 100 миллиметровъ, что можно было угадать по движенію его губъ и неподвижности глазъ; но я очень сомнѣваюсь въ томъ, что тутъ дѣйствовало одно только зрѣніе; осязаніе было тутъ, конечно, ни причемъ; но не дѣйствовало ли тутъ обоняніе или приближеніе теплаго тѣла, а можетъ быть и то положеніе, которое ему при этомъ обыкновенно давали — я не берусь рѣшить.
Довольно долго всѣ движенія его конечностей и тѣла были неопредѣленны и безцѣльны и походили болѣе на вздрагиванія; но тутъ надо сдѣлать одно исключеніе: очень рано, конечно, еще до сорока дней, онъ умѣлъ уже придвигать руки ко рту. Семидесяти дней онъ схватывалъ правой рукой рожокъ, изъ котораго его прикармливали, на какой бы рукѣ его ни держала няня; мнѣ стоило цѣлой недѣли труда заставить его взять рожокъ лѣвой рукой; стало-быть правая рука опередила лѣвую на цѣлую недѣлю, несмотря на то, что ребенокъ сдѣлался потомъ лѣвшой, что было, конечно, явленіемъ наслѣдственнымъ, такъ какъ его дѣдъ, мать и одинъ изъ братьевъ были лѣвши. Между восьмидесятымъ и девяностымъ днями онъ началъ пихать въ ротъ все, что ему ни попадется и черезъ двѣ или три недѣли дѣлалъ это уже очень ловко; однако ему случалось иногда поднести предметъ сперва къ носу, а потомъ уже спуститься ко рту. Когда онъ подносилъ мой палецъ ко рту, его рука мѣшала ему сосать палецъ; но на сто четырнадцатый день, поднеся опять ко рту мой палецъ въ своей рукѣ, онъ сдвинулъ ее ниже и принялся сосать мой палецъ; онъ повторилъ это нѣсколько разъ и видимо было, что это было не случайность, а обдуманное движеніе. Произвольныя движенія кистей и рукъ значительно опередили движенія туловища и ногъ, хотя съ самаго рожденія почти ноги его двигались поперемѣнно, какъ при ходьбѣ.
Четырехъ мѣсяцевъ онъ часто смотрѣлъ на свои руки и на другіе близко находящіеся предметы, причемъ страшно косилъ внутрь. Черезъ двѣ недѣли — ему было тогда сто тридцать два дня — я замѣтилъ, что онъ началъ хватать тѣ предметы, которые были на одинаковомъ разстояніи съ руками но вовсе не тянулся къ предметамъ, которые были подальше. Я полагаю, что онъ дѣйствовалъ такъ вслѣдствіе конвергенціи глазъ.
Хотя ребенокъ этотъ началъ очень рано владѣть руками, но позже у него не проявилось никакой особой способности въ этомъ отношеніи; въ два года и четыре мѣсяца онъ держалъ карандаши, перья и другіе предметы гораздо слабѣе и владѣлъ ими гораздо хуже, чѣмъ его меньшая сестра, которой было только четырнадцать мѣсяцевъ; надо, впрочемъ, замѣтить, что она была вообще очень ловка.
Гнѣвъ. Трудно указать опредѣленную эпоху, съ которой ребенокъ началъ испытывать чувство гнѣва; уже на седьмой день онъ хмурилъ брови и морщилъ лобъ передъ началомъ крика; но это было, можетъ быть, выраженіемъ боли, а не гнѣва. На десятой недѣлѣ ему подали холодноватаго молока; все время, какъ онъ его пилъ, онъ хмурилъ брови и былъ похожъ на человѣка, котораго заставили дѣлать, что ему не хочется. На четвертомъ мѣсяцѣ, а можетъ быть и гораздо ранѣе, стало ужь очень замѣтно, по сильному приливу крови къ лицу и по краснотѣ кожи на всей головѣ, что онъ злится. Для этого достаточно было иногда самой ничтожной причины; такъ разъ на седьмомъ мѣсяцѣ онъ разозлился, потому что у него изъ рукъ выпалъ лимонъ. Одиннадцати мѣсяцевъ онъ отталкивалъ и билъ игрушку, если ему подавали не ту, которую онъ желалъ; это послѣднее движеніе (билъ) я считаю за инстинктивное выраженіе гнѣва, подобное щелканью челюстями крокодила тотчасъ по выходѣ изъ яйца, а вовсе не за выраженіе желанія причинить боль. Въ два года и три мѣсяца онъ взялъ привычку бросать книгами, палками и всѣмъ, что попадется подъ руку въ тѣхъ, кто ему не нравился; это же я замѣчалъ и у другихъ моихъ сыновей, но у дочерей я не замѣтилъ даже и слѣдовъ подобной наклонности, почему я и заключаю, что мальчикамъ достается по наслѣдству наклонность швырять вещами.
Страхъ. Это чувство пріобрѣтается маленькими дѣтьми вѣроятно прежде всѣхъ другихъ, потому что когда имъ только нѣсколько недѣль они уже вздрагиваютъ и плачутъ при малѣйшемъ шумѣ.
Прежде, чѣмъ ребенокъ, о которомъ я говорю, достигъ четырехмѣсячнаго возраста, я сталъ нарочно дѣлать около его кровати самые разнообразные, странные и громкіе крики и шумы, что онъ и принималъ обыкновенно за шутку; но разъ, когда ему было мѣсяца четыре, я сталъ возлѣ него снова храпѣть, чего прежде никогда не дѣлалъ; онъ тотчасъ сильно задумался и потомъ расплакался. Дня черезъ два или три я опять нечаянно захрапѣлъ — результатъ былъ тотъ же. Около того же времени, на сто тридцать седьмой день, я подходилъ къ нему задомъ и вдругъ остановился: онъ сдѣлался очень озабоченнымъ и удивленнымъ и вѣрно сильно расплакался бы, еслибъ я не повернулся къ нему; тогда на немъ просіяло что-то въ родѣ улыбки. Всѣмъ извѣстно какія страшныя и дѣйствительныя мученія переносятъ и болѣе взрослыя дѣти отъ воображаемыхъ и неопредѣленныхъ страховъ, когда имъ приходится напр. оставаться однимъ въ темнотѣ или пройти черезъ неосвѣщенную большую залу. Когда моему сыну было два года и три мѣсяца, я взялъ его однажды съ собой въ Зоологическій садъ, гдѣ онъ очень любовался всѣми уже знакомыми ему животными, какъ-то: дикими козами, антилопами и всѣми птицами — даже страусами, но страшно боялся всѣхъ большихъ животныхъ, запертыхъ въ клѣтки. Въ послѣдствіи онъ говорилъ, что охотно пошелъ бы въ Зоологическій садъ, но не желаетъ видѣть „большихъ звѣрей въ домахъ“; трудно было объяснить себѣ причину этого страха. Не въ правѣ ли мы предположить, что эти неопредѣленные, но тѣмъ не менѣе весьма реальные страхи у дѣтей, когда они являются не вслѣдствіе опыта, суть явленія наслѣдственныя, слѣды тѣхъ дѣйствительныхъ опасностей и невѣжественныхъ предразсудковъ, которые человѣчество пережило въ дикомъ состояніи. И то, что они появляются на зарѣ жизни, чтобъ исчезнуть позже, вполнѣ соотвѣтствуетъ именно тому, что мы знаемъ о передачѣ вполнѣ развитыхъ характеровъ отъ предковъ.
Чувство удовольствія. Можно предположить, что при сосаніи дѣти испытываютъ чувство удовольствія уже но одному выраженію ихъ глазъ. Ребенокъ, о которомъ я говорю, сталъ улыбаться на сорокъ пятый день; другой мой сынъ улыбался на сорокъ шестомъ; это были настоящія улыбки, выражающія удовольствіе, потому что въ это время глаза ихъ блестѣли и вѣки до половины закрывались. Они улыбались обыкновенно при видѣ матери, стало-быть тутъ надо предположить какую-нибудь интеллектуальную причину; но нашъ ребенокъ улыбался часто и долго послѣ, отъ какого-то внутренняго удовольствія, безъ всякаго къ тому наружнаго, видимаго, повода. Онъ очень любилъ, когда ему закрывали лицо фартукомъ и быстро потомъ отдергивали; когда ему было сто десять дней, я разъ, играя съ нимъ такъ, закрылъ фартукомъ свое лицо и быстро подвинулся къ нему — тутъ я услыхалъ впервые легкій звукъ, въ родѣ хохота. Тутъ главной причиной удовольствія была неожиданность, что и у большихъ вызываетъ обыкновенно хохотъ. Я припоминаю, что три или четыре недѣли ранѣе того времени, когда его занимало закрыванье и раскрыванье лица, онъ уже принималъ за шутку легкое щипанье его носа или щекъ. Мнѣ показалось сначала страннымъ, что трехмѣсячный ребенокъ понимаетъ шутку, но я вспомнилъ, какъ рано начинаютъ играть котяты и щеняты. Въ четыре мѣсяца онъ очень ясно выражалъ удовольствіе, слушая игру на фортепіано — это можно принять за первое проявленіе эстетическаго чувства, если не принять за таковое же удовольствіе еще ранѣе производимое на него яркими красками.
Привязанность. Чувство это зародилось у моего ребенка вѣроятно почти вмѣстѣ съ жизнію, потому что еще до двухъ мѣсяцевъ онъ уже улыбался тѣмъ, кто за нимъ ходилъ; но только въ четыре мѣсяца онъ ясно далъ понять, что онъ узнаетъ и отличаетъ лица. На шестомъ мѣсяцѣ онъ ясно выражалъ желаніе идти на руки къ нянѣ. Началъ же онъ выражать свою привязанность произвольными движеніями только послѣ года; тутъ онъ иногда принимался по нѣскольку разъ цѣловать, вернувшуюся послѣ недолгой отлучки, свою няню. Что касается до симпатіи, чувства столь близкаго къ привязанности, то онъ выразилъ ее въ первый разъ шести мѣсяцевъ и одиннадцати дней; — няня его притворилась плачущей; онъ сдѣлался грустенъ, причемъ углы рта опустились внизъ. Когда я ласкалъ при немъ большую куклу, или когда я взвѣшивалъ его маленькую сестру, а ему было тогда пятнадцать съ половиною мѣсяцевъ, онъ ясно выказывалъ признаки ревности. Такъ какъ чувство это очень сильно развито у собакъ, то весьма вѣроятно что у дѣтей оно можетъ проявляться и гораздо ранѣе, лишь бы къ тому представлялись случаи.
Ассоціація идей, разумъ и пр. Я уже указалъ какое было первое движеніе у ребенка, въ которомъ я примѣтилъ родъ практическаго размышленія — это было то сдвиганіе своей руки по моему пальцу, чтобы ввести конецъ его въ ротъ; это произошло на сто четырнадцатый день. Въ четыре съ половиной мѣсяца онъ часто улыбался, видя мое и свое лица въ зеркалѣ; вѣроятно онъ принималъ эти образы за реальныя существа; въ то же время онъ выказалъ уже нѣкоторую разсудительность, когда удивился, услыхавъ мой голосъ позади себя. Какъ и всѣ дѣти, онъ очень любилъ смотрѣться въ зеркало и менѣе чѣмъ въ два мѣсяца совершенно понялъ, что онъ видитъ только образы, потому что когда я въ это время молча дѣлалъ какую нибудь гримасу, онъ быстро оглядывался на меня. Однако разъ, мѣсяцевъ семи, будучи въ саду, онъ увидалъ меня черезъ окно и не зналъ, что это — я, или мой образъ. Другое мое дитя, маленькая дѣвочка, даже въ годъ, далеко не такъ была развита; она видимо удивлялась, видя въ зеркалѣ изображеніе человѣка, приближающагося къ ней сзади. Обезьяны высшихъ родовъ, которымъ я показывалъ зеркало, поступали иначе: они протягивали руки за зеркало, что было очень разумно, но смотрѣться онѣ не любили — напротивъ, разъ посмотрѣвшись, сердились и болѣе глядѣть не хотѣли.
Ребенку было пять мѣсяцевъ, когда проявилась у него первая ассоціація идей, независящая ни отъ какого урока; когда ему надѣвали шляпу и манто и не шли тотчасъ же гулять, онъ сердился. Семи мѣсяцевъ онъ сдѣлалъ большой шагъ — онъ соединилъ свою няню съ ея именемъ; всякій разъ, какъ я ее звалъ, онъ вездѣ искалъ ее глазами. Другой ребенокъ повадился ворочать головой справа налѣво; мы ему подражали и поощряли его приговаривая „ворочай головку;“ въ семь мѣсяцевъ онъ дѣлалъ тоже движеніе, когда мы произносили только эти слова, не дѣлая никакого движенія. Первое дитя, о которомъ я все время веду рѣчь, отъ семи до одиннадцати мѣсяцевъ научился соединять много предметовъ и дѣйствій съ словами; такъ, когда ему говорили „поцѣлуй“, онъ протягивалъ губки и оставался недвижимымъ; когда онъ видѣлъ ящикъ съ углемъ, иди пролитую воду, онъ говорилъ а! потому что ему не разъ повторяли, что это грязно. Я долженъ прибавить, что семи мѣсяцевъ, безъ нѣсколькихъ дней, онъ соединялъ свое имя съ своимъ изображеніемъ въ зеркалѣ, такъ что когда его звали, онъ всегда обращался къ зеркалу, какъ бы далеко оно отъ него ни было. Въ десять мѣсяцевъ и нѣсколько дней онъ самъ догадался, что когда передъ нимъ является на стѣнѣ тѣнь отъ руки ила другаго предмета, то предметъ этотъ надо искать сзади. Ему еще не было году, когда уже довольно было повторить ему два или три раза какую-нибудь фразу, чтобы онъ усвоилъ себѣ ея смыслъ. У ребенка, описаннаго Тэномъ, ассоціація идей появилась гораздо позже, хотя могло случиться и то, что первыя проявленія ея ускользнули отъ наблюдателя. Способность усвоить ассоціацію идей только путемъ ученія и проявленіе произвольной ассоціаціи и составляетъ то громадное разстояніе, которое отдѣляетъ умъ маленькаго ребенка отъ ума самой способной взрослой собаки. Какое разстояніе между умомъ ребенка и щуки, цитируемой Мёбіусомъ[4]. Онъ разсказываетъ, что щука, пущенная въ акваріумъ, три мѣсяца сряду бросалась изо всей мочи на стеклянную перегородку, отдѣлявшую ее отъ нѣсколькихъ гольцовъ; когда она наконецъ убѣдилась, что невыгодно и безполезно нападать на нихъ, то ихъ пустили въ одинъ съ ней акваріумъ и она не смѣла до нихъ дотронуться.
Любопытство, по замѣчанію Тэна, развивается у дѣтей очень рано и имѣетъ весьма важное вліяніе на развитіе ихъ умственныхъ способностей, но мнѣ, къ сожалѣнію, не пришлось дѣлать наблюденій надъ этимъ явленіемъ.
Подражаніе тоже играетъ очень важную роль. Моему ребенку было только четыре мѣсяца, когда я замѣтилъ у него наклонность подражать нѣкоторымъ звукамъ; но это можетъ быть мнѣ такъ показалось; но въ десять съ половиною мѣсяцевъ онъ уже несомнѣнно сталъ многому подражать. Одиннадцати съ половиной мѣсяцевъ онъ напр. говорилъ а! и качалъ головой, когда видѣлъ что нибудь нечистое или грязное; когда ему запѣвали извѣстную дѣтскую пѣсенку, онъ проворно приставлялъ указательный палецъ одной руки къ ладони другой. И мило же было смотрѣть, какую самодовольную рожицу онъ корчилъ, когда ему что удавалось. Я не знаю, слѣдуетъ ли указать, какъ на особенное развитіе памяти у ребенка, на то, что, когда ему, уже трехлѣтнему, показали портретъ дѣда, онъ его тотчасъ же узналъ и при этомъ вспомнилъ цѣлый рядъ мелкихъ происшествій, случившихся въ то время, когда онъ у него жилъ, о которыхъ съ тѣхъ поръ никто не говорилъ ни слова.
Нравственное чувство. Я подмѣтилъ пробужденіе этого чувства у моего ребенка на тринадцатомъ мѣсяцѣ. „Додди (его имя) не хочетъ поцѣловать бѣднаго папу; Додди злой“. Слова эти, безъ сомнѣнія, сконфузили его; когда я опять присѣлъ къ нему, онъ протянулъ ко мнѣ губы, видимо желая поцѣловать меня; но такъ какъ я не подвигался, то онъ сердито замахалъ руками, пока я не подвинулся. Такая же почти сцена повторилась черезъ нѣсколько дней и это ему такъ понравилось, что онъ часто дѣлалъ видъ, будто не хочетъ меня цѣловать и даже иногда билъ меня, чтобы потомъ мириться и поцѣловать меня. Не здѣсь слѣдуетъ искать начала того драматическаго искусства, которое такъ сильно развито у дѣтей? Около того же времени мнѣ уже очень легко стало управлять его чувствами и дѣлать изъ него все, что я хотѣлъ. Будучи двухъ лѣтъ и трехъ мѣсяцевъ, онъ однажды отдалъ своей сестрѣ послѣдній кусокъ пряника, приговаривая самодовольно: „О, Додди добръ, Додди добръ!“ Два мѣсяца спустя, онъ сталъ бояться показаться смѣшнымъ, и когда при немъ говорили и смѣялись, у него появлялось сомнѣніе не объ немъ ли говорятъ и не надъ нимъ ли смѣются. Немного позже, когда ему было два года и семь мѣсяцевъ, я однажды встрѣтилъ его выходящаго изъ столовой съ блестящими глазами и съ какимъ-то страннымъ, напускнымъ видомъ; я пошелъ въ столовую и удостовѣрился, что онъ бралъ мелкій сахаръ, что ему запрещалось. Такъ какъ онъ никогда не былъ наказанъ, то видъ, имъ принятый, не могъ зависѣть отъ страха, а происходилъ вѣроятно отъ борьбы между удовольствіемъ поѣсть сахару и появленіемъ раскаянія. Черезъ двѣ недѣли я опять встрѣтилъ его въ тѣхъ же дверяхъ, съ поднятымъ фартукомъ и съ такимъ же страннымъ видомъ; на вопросъ мой, что у него въ фартукѣ, онъ отвѣчалъ мнѣ, что ничего и неоднократно съ сердцемъ приказывалъ мнѣ уйдти; фартукъ быль весь въ вареньѣ, стоявшемъ въ столовой; стало-быть тутъ уже было предумышленное лганье. Такъ какъ мы воспитывали его только ласкою, то вскорѣ онъ сдѣлался съ нами такъ прямодушенъ, такъ откровененъ и такъ ласковъ, какъ только можно было желать.
Смѣлость и застѣнчивость. Всякаго, кто сколько-нибудь занимался наблюденіемъ надъ дѣтьми не могла не поразить та смѣлость, съ которою дѣти смотрятъ не спуская глазъ на незнакомыхъ имъ людей; взрослыя смотрятъ такъ только на животныхъ или на неодушевленные предметы. Это зависитъ вѣроятно отъ того, что они въ это время вовсе не думаютъ о себѣ, почему у нихъ застѣнчивость и не выражается, хотя они иногда и боятся незнакомыхъ. Первый признакъ застѣнчивости я замѣтилъ у своего ребенка, когда ему было два года и три мѣсяца; она выразилась тѣмъ, что когда я вернулся послѣ десятидневнаго отсутствія онъ долго избѣгалъ встрѣчи моего взгляда; затѣмъ онъ подошелъ ко мнѣ и когда я его поцѣловалъ, сталъ ласкаться уже безъ всякой застѣнчивости.
Средства сообщеній. Хотя крики ребенка совершенно инстинктивны, но они служатъ ему также для выраженія боли. Черезъ нѣсколько времени самые крики уже модифицируются и становится возможнымъ отличать крикъ голода, отъ криковъ боли. Я это замѣтилъ у одного моего ребенка на одиннадцатой недѣлѣ, а у другаго еще ранѣе. Сверхъ того онъ очень рано выучился кричать когда вздумается и дѣлать такую гримасу, которая выражала, что ему чего то хочется. Сорока шести дней онъ началъ издавать, разные ничего не значущіе, звуки, такъ для забавы и началъ уже ихъ разнообразить. На сто тридцатомъ днѣ я примѣтилъ намекъ на улыбку; у другаго это явилось гораздо раньше. Въ то же время я замѣтилъ, какъ сказано было выше, что онъ началъ подражать различнымъ звукамъ, что, нѣсколько позже, и дѣлалъ уже несомнѣнно. Въ пять съ половиною мѣсяцевъ онъ произнесъ слово да, не придавая ему никакого значенія. Когда ему было съ небольшимъ годъ онъ выражалъ свои желанія жестами; такъ онъ бралъ кусочекъ бумажки и показывалъ на огонь, что означало требованіе зажечь бумажку, горѣніе которой ему очень нравилось. Будучи еще году онъ видимо дѣлалъ усилія, чтобъ найти слово какъ назвать свою пищу и неизвѣстно почему сказалъ мумъ! Съ той минуты онъ уже болѣе не плакалъ, когда чувствовалъ голодъ, а произносилъ это слово какъ будто говоря: „дайте мнѣ есть“. Это слово мумъ совершенно соотвѣтствуетъ тому амъ, которое употребляла четырнадцатимѣсячная дѣвочка Тэна. Впрочемъ въ устахъ моего ребенка это мумъ дѣлалось и существительнымъ съ довольно широкимъ значеніемъ; такъ сахаръ онъ называлъ „шумумъ“ (сахаръ поанглійски шугаръ), а нѣсколько позже, когда ему объяснили слово черный, онъ называлъ лакрицу „черная шу-мумъ“ — черная сахаръ пища.
Меня особенно поразило, что употребляя слово „мумъ“ для требованія пищи, онъ придавалъ ему весьма замѣтную вопросительную интонацію. Также точно слову а, которое онъ употреблялъ при видѣ незнакомаго ему человѣка или вещи онъ придавалъ интонацію восклицательную, подобную той какъ мы выражаемъ удивленіе. Я замѣтилъ, что употребленіе этихъ интонацій явилось у него инстинктивно, но очень сожалѣю, что недостаточно наблюдалъ эту черту; однако далѣе въ своихъ замѣткахъ я нашелъ, что между семнадцатымъ и двадцать первымъ мѣсяцами, когда онъ не хотѣлъ чего-нибудь сдѣлать, то придавалъ своему голосу интонацію вызывающую, какъ будто говоря „а вотъ не сдѣлалось же“; точно также какъ его утвердительное гумъ значило: „да, навѣрно!“ — Тэнъ обращаетъ особенное вниманіе на опредѣленное выраженіе, которое его дочь придавала звукамъ, пока еще не умѣла говорить. Вопросительная интонація, которую мой ребенокъ придавалъ слову мумъ, когда просилъ ѣсть, очень замѣчательна; попробуйте выразить какое-нибудь желаніе однимъ словомъ или очень хорошенькой фразой и вы увидите, что къ концу звукъ очень подымается. Въ то время я и не замѣтилъ, что фактъ этотъ совершенно сходится съ высказаннымъ мною въ другомъ мѣстѣ мнѣніемъ, что человѣкъ, до пріобрѣтенія членосоставной рѣчи, употреблялъ рядъ нотъ, составлявшихъ полную музыкальную гамму, какъ это дѣлаютъ и теперь гилобаты, антропоидныя обезьяны.
Какъ выводъ изъ всего сказаннаго, какъ резюме, мы можемъ сказать, что ребенокъ выражаетъ свои нужды сначала инстинктивными криками, которые въ очень короткое время измѣняются частію непроизвольно, а частію, я думаю, произвольно какъ средство сообщенія, передачи; затѣмъ безсознательнымъ выраженіемъ лица, жестами и различными, опредѣленными интонаціями, и наконецъ словами сперва имъ самимъ изобрѣтенными, а потомъ заимственными, подслушанными, которые и усвояются имъ съ поразительною быстротой. Ребенокъ понимаетъ до нѣкоторой степени и по моему очень рано, намѣренія или чувства лицъ его окружающихъ по выраженію ихъ лица. Что касается до вліянія улыбки, то это не подлежитъ никакому сомнѣнію; но ребенокъ, котораго біографію я здѣсь изложилъ, понималъ выраженіе состраданія, когда ему было только пять мѣсяцевъ. Въ шесть мѣсяцевъ и одиннадцать дней онъ ясно выразилъ чувство симпатіи, когда его няня притворялась плачущей. Году, оставшись доволенъ какимъ-нибудь своимъ поступкомъ, онъ видимо изучалъ выраженіе физіономій лицъ его окружающихъ. Уже въ шесть мѣсяцевъ нѣкоторыя лица ему нравились болѣе чѣмъ другія — не по формѣ чертъ своего лица, конечно, а по его выраженію. До году еще онъ понималъ интонаціи и жесты, равно какъ нѣсколько словъ и короткихъ фразъ. Еще за пять мѣсяцевъ до изобрѣтенія своего перваго слова мумъ, онъ уже понималъ очень хорошо другое слово — имя своей няни, — и это не должно нисколько казаться намъ достойнымъ удивленія, потому что мы знаемъ, что и низшія животныя легко пріучаются понимать иныя слова.
(Чарльзъ Дарвинъ. Revue scientifique. 2-me serie, 7-me année, № 2).
