ему, уже трехлѣтнему, показали портретъ дѣда, онъ его тотчасъ же узналъ и при этомъ вспомнилъ цѣлый рядъ мелкихъ происшествій, случившихся въ то время, когда онъ у него жилъ, о которыхъ съ тѣхъ поръ никто не говорилъ ни слова.
Нравственное чувство. Я подмѣтилъ пробужденіе этого чувства у моего ребенка на тринадцатомъ мѣсяцѣ. „Додди (его имя) не хочетъ поцѣловать бѣднаго папу; Додди злой“. Слова эти, безъ сомнѣнія, сконфузили его; когда я опять присѣлъ къ нему, онъ протянулъ ко мнѣ губы, видимо желая поцѣловать меня; но такъ какъ я не подвигался, то онъ сердито замахалъ руками, пока я не подвинулся. Такая же почти сцена повторилась черезъ нѣсколько дней и это ему такъ понравилось, что онъ часто дѣлалъ видъ, будто не хочетъ меня цѣловать и даже иногда билъ меня, чтобы потомъ мириться и поцѣловать меня. Не здѣсь слѣдуетъ искать начала того драматическаго искусства, которое такъ сильно развито у дѣтей? Около того же времени мнѣ уже очень легко стало управлять его чувствами и дѣлать изъ него все, что я хотѣлъ. Будучи двухъ лѣтъ и трехъ мѣсяцевъ, онъ однажды отдалъ своей сестрѣ послѣдній кусокъ пряника, приговаривая самодовольно: „О, Додди добръ, Додди добръ!“ Два мѣсяца спустя, онъ сталъ бояться показаться смѣшнымъ, и когда при немъ говорили и смѣялись, у него появлялось сомнѣніе не объ немъ ли говорятъ и не надъ нимъ ли смѣются. Немного позже, когда ему было два года и семь мѣсяцевъ, я однажды встрѣтилъ его выходящаго изъ столовой съ блестящими глазами и съ какимъ-то страннымъ, напускнымъ видомъ; я пошелъ въ столовую и удостовѣрился, что онъ бралъ мелкій сахаръ, что ему запрещалось. Такъ какъ онъ никогда не былъ наказанъ, то видъ, имъ принятый, не могъ зависѣть отъ страха, а происходилъ вѣроятно отъ борьбы между удовольствіемъ поѣсть сахару и появленіемъ раскаянія. Черезъ двѣ недѣли я опять встрѣтилъ его въ тѣхъ же дверяхъ, съ поднятымъ фартукомъ и съ такимъ же страннымъ видомъ; на вопросъ мой, что у него въ фартукѣ, онъ отвѣчалъ мнѣ, что ничего и неоднократно съ сердцемъ приказывалъ мнѣ уйдти; фар-
ему, уже трехлетнему, показали портрет деда, он его тотчас же узнал и при этом вспомнил целый ряд мелких происшествий, случившихся в то время, когда он у него жил, о которых с тех пор никто не говорил ни слова.
Нравственное чувство. Я подметил пробуждение этого чувства у моего ребенка на тринадцатом месяце. „Додди (его имя) не хочет поцеловать бедного папу; Додди злой“. Слова эти, без сомнения, сконфузили его; когда я опять присел к нему, он протянул ко мне губы, видимо желая поцеловать меня; но так как я не подвигался, то он сердито замахал руками, пока я не подвинулся. Такая же почти сцена повторилась через несколько дней и это ему так понравилось, что он часто делал вид, будто не хочет меня целовать и даже иногда бил меня, чтобы потом мириться и поцеловать меня. Не здесь следует искать начала того драматического искусства, которое так сильно развито у детей? Около того же времени мне уже очень легко стало управлять его чувствами и делать из него всё, что я хотел. Будучи двух лет и трех месяцев, он однажды отдал своей сестре последний кусок пряника, приговаривая самодовольно: „О, Додди добр, Додди добр!“ Два месяца спустя, он стал бояться показаться смешным, и когда при нём говорили и смеялись, у него появлялось сомнение, не о нём ли говорят и не над ним ли смеются. Немного позже, когда ему было два года и семь месяцев, я однажды встретил его выходящего из столовой с блестящими глазами и с каким-то странным, напускным видом; я пошел в столовую и удостоверился, что он брал мелкий сахар, что ему запрещалось. Так как он никогда не был наказан, то вид, им принятый, не мог зависеть от страха, а происходил вероятно от борьбы между удовольствием поесть сахару и появлением раскаяния. Через две недели я опять встретил его в тех же дверях, с поднятым фартуком и с таким же странным видом; на вопрос мой, что у него в фартуке, он отвечал мне, что ничего и неоднократно с сердцем приказывал мне уйти; фар-
