[362]Амуръ-проводникъ. Чортовъ вкусъ. Домъ умалишенныхъ.
Къ утру погода нѣсколько прояснилась, но надежды на возможность пуститься въ горы было мало. Это былъ первый ненастный день за все время моего путешествія, и съ точки зрѣнія новизны я нашелъ его даже интереснымъ, да кромѣ того утѣшалъ себя надеждою, что днемъ вѣрно прояснится! Дѣйствительно не прошло и часа, какъ ливень перешелъ въ небольшой дождичекъ. Мы воспрянули духомъ и, взявъ въ проводники десятилѣтняго крестьянскаго парнишку, отправились въ горы. Парнишка шлепалъ по лужамъ босыми ножонками, смѣялся и болталъ безъ умолку, такъ что мнѣ невольно подумалось: «Парнишка-то изъ молодыхъ, да ранній! Ужъ не самъ ли это шалунишка-Амуръ навязался намъ въ проводники?! Только бы онъ не сыгралъ съ нами какой-нибудь штуки! Его, вѣдь, взять на это! Вессель бранитъ его «соплякомъ, который пускаетъ въ людей стрѣлы»[1]. Досадно, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, что этакій мальчишка властенъ подстрѣлить любого взрослаго, почтеннаго человѣка! Влюбленные взаимно, говорятъ, помогаютъ другъ другу вытащить стрѣлы изъ раны и живо выздоравливаютъ, но бѣда, если стрѣла останется въ сердцѣ! Такая рана грозитъ смертью!»—
Путь нашъ лежалъ на Гогенштейнъ, но мы рѣшили свернуть съ дороги, чтобы взглянуть на причудливую картину природы близъ «Чортова моста». А, право, у чорта есть вкусъ! Любое мѣстечко, носящее его имя или намекающее на него, отличается особой, оригинальной картинностью! Съ именемъ его обыкновенно связаны самые романтическіе уголки земли. Повторяю, у чорта есть вкусъ,—хоть одно хорошее качество!—
Вдоль Эльбы, подъ навѣсомъ высокихъ скалъ, вьется узенькая тропинка. На той сторонѣ рѣки возвышается замокъ Зоннештейнъ; въ немъ теперь убѣжище для умалишенныхъ.
Странное чувство должно охватывать каждаго при входѣ въ этотъ замокъ. Въ стѣнахъ его заключенъ особый міръ, міръ людей, какъ бы вихремъ какимъ сметенныхъ съ своего естественнаго пути. Да, придави свѣжій, полный жизни, зеленый ростокъ, и онъ увянетъ, свернется или выростетъ уродцемъ. Фантазія, этотъ лучшій геній жизни, превращающій своими чарами пески пустыни въ Эдемъ, переносящій насъ на своихъ могучихъ крылахъ черезъ глубочайшія пропасти, черезъ высочайшія горы, и открывающій намъ небо, является здѣсь ужасною химерою съ головою Медузы.
[363]Взглядъ ея мертвитъ мысль, вовлекаетъ жертву въ магическій кругъ, изъ котораго ей уже нѣтъ выхода; она погибла для свѣта.
Видите вы эту четырехъ угольную коморку съ рѣшетчатымъ окномъ у самаго потолка? На полу солома, а въ нее зарылся голый чернобородый человѣкъ. На головѣ у него вѣнокъ изъ соломы; это его корона; въ рукахъ онъ держитъ увядшій стебель репейника; это его скипетръ. Онъ замахивается имъ на жужжащихъ вокругъ него мухъ; онъ, вѣдь, король, деспотъ, а мухи его подданныя, которыя возмутились противъ него и теперь ищутъ его головы. Онѣ уже проникли въ нее, ка́къ—онъ самъ не понимаетъ, но слышитъ, что онѣ жужжатъ тамъ! Сорвать ее съ плечъ имъ, однако, пока не удается!
А вотъ женщина; когда-то она была красива, но теперь черты ея искажены страданіемъ. «Я—Леонора, возлюбленная Тассо!» говоритъ она. «Гейне тоже воспѣлъ меня! Ахъ, сколько поэтовъ воспѣли меня! Это пріятно щекочетъ женское сердце! Я горжусь этимъ! Былъ еще одинъ… но онъ не могъ воспѣть меня и застрѣлился… Чтожъ, это, вѣдь, не хуже пѣсни! Теперь весь свѣтъ помѣшался отъ любви ко мнѣ, вотъ я и отправилась сюда, въ этотъ чужой замокъ. Но и здѣсь всѣ безъ ума отъ меня! Я тутъ, однако, ни при чемъ!»
У открытаго окна сидитъ блѣдный юноша; подперевъ голову рукою, онъ глядитъ на розовое вечернее небо и на плывущіе по Эльбѣ корабли съ распущенными парусами. Наше приближеніе не выводитъ его изъ этого задумчиво-созерцательнаго состоянія, онъ и на все существованіе свое смотритъ какъ на мечту, весь ушелъ въ воспоминанія о какихъ-то лучшихъ временахъ, и насъ, какъ и все окружающее, принимаетъ за призраки.
А вотъ этотъ человѣкъ помѣшанъ на мысли, что ему слышно біеніе сердца всѣхъ и каждаго, слышно даже, какъ сердца разрываются въ моментъ смерти, и вотъ эти звуки раздаются въ его ушахъ такъ громко, дико, раздирающе, что доводятъ его до бѣшенства. Тогда его привязываютъ къ стулу на колесахъ, который приводится въ круговое движеніе, и кружатъ, кружатъ несчастнаго, издающаго дикіе вопли, до тѣхъ поръ, пока онъ не потеряетъ сознанія.
Но скорѣе прочь отъ этого ужаснаго зрѣлища! Экипажъ уже ждетъ насъ и часа черезъ два привозитъ обратно въ Дрезденъ.—
Странно! Я не задумываюсь повѣрять свои чувства бумагѣ, хотя ея листы и являются тростникомъ царя Мидаса, готовымъ разблаговѣстить мои тайны на весь міръ, и въ то же время я усердно скрываю ихъ отъ людей, съ которыми нахожусь въ личныхъ сношеніяхъ. Въ юности я столько натерпѣлся отъ насмѣшекъ надъ моей чувствительностью, что выучился играть въ лапту собственнымъ сердцемъ и лучшими его чувствами, изъ страха
[364]прослыть чувствительнымъ глупцомъ среди другихъ разумныхъ людей. Страхъ этотъ очень часто охватываетъ меня и теперь, когда сердце вдругъ заговоритъ во мнѣ, и я поскорѣе корчу забавную мину,—авось, не замѣтятъ, что я плачу! Вотъ и сейчасъ, прощаясь съ моимъ землякомъ Далемъ, я стыдился дать ему замѣтить мою грусть, началъ смѣяться и шутить напропалую, пока не очутился на улицѣ. Тутъ ужъ, должно быть, глаза мои запорошило пескомъ,—слезы такъ и потекли по щекамъ.
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.362—364