слыть чувствительнымъ глупцомъ среди другихъ разумныхъ людей. Страхъ этотъ очень часто охватываетъ меня и теперь, когда сердце вдругъ заговоритъ во мнѣ, и я поскорѣе корчу забавную мину,—авось, не замѣтятъ, что я плачу! Вотъ и сейчасъ, прощаясь съ моимъ землякомъ Далемъ, я стыдился дать ему замѣтить мою грусть, началъ смѣяться и шутить напропалую, пока не очутился на улицѣ. Тутъ ужъ, должно быть, глаза мои запорошило пескомъ,—слезы такъ и потекли по щекамъ.
слыть чувствительным глупцом среди других разумных людей. Страх этот очень часто охватывает меня и теперь, когда сердце вдруг заговорит во мне, и я поскорее корчу забавную мину, — авось, не заметят, что я плачу! Вот и сейчас, прощаясь с моим земляком Далем, я стыдился дать ему заметить мою грусть, начал смеяться и шутить напропалую, пока не очутился на улице. Тут уж, должно быть, глаза мои запорошило песком, — слёзы так и потекли по щекам.
Передъ нами лежалъ Людвигслюстъ со своимъ замкомъ, огромными садами и широкими аллеями. Мы остановились въ гостиницѣ. Одно окно было открыто; на выступъ его усѣлся воробей и весело зачирикалъ. О чемъ онъ чирикалъ, я не разобралъ, но самая птичка и звукъ ея голоса показались мнѣ удивительно знакомыми. Право, это тотъ самый пернатый господинъ, котораго я слышалъ у себя подъ окномъ наканунѣ своего отъѣзда изъ родного города; но и тогда я не понялъ, о чемъ собственно онъ чирикалъ. Близъ Лауенбурга пошли песчаныя дюны, дюны безъ конца! Право, какъ будто море только что отхлынуло съ берега, да забыло захватить ихъ съ собою. Дорога то раздавалась вширь такъ, что и сама не знала, гдѣ собственно кончается, то еле протискивалась между бѣлыми песчаными холмами, и колеса экипажа такъ глубоко вязли въ пескѣ, что мы еле-еле двигались. Прибавьте къ этому яркое лунное сіяніе, нѣмую тишину и полное безлюдье вокругъ.
Я хотѣлъ было описать эту поѣздку поподробнѣе, а также нарисовать вамъ картины Гамбурга и Любека, черезъ которые я проѣхалъ на обратномъ пути, но когда я, сидя спокойно за валами Копенгагена, уже взялъ въ руки перо, на окно ко мнѣ опять сѣлъ воробей и зачирикалъ, какъ и въ день моего отъѣзда отсюда, какъ и въ Людвигслюстѣ! И, право, кажется, онъ твердилъ всѣ разы одно и то же! Должно быть, это рецензентъ: онъ нагналъ на меня хандру! Значитъ, конецъ тѣневымъ картинамъ! Мнѣ не удалось даже описать и дивнаго моря, которое тоже хандрило, когда я переплывалъ его, возвращаясь домой. А какъ шли къ нему этотъ мрачный взоръ и свѣжій вѣтерокъ, что раздувалъ паруса и взвивалъ на воздухъ густой столбъ пароходнаго дыма!
Я увидѣлъ башни Копенгагена, и онѣ показались мнѣ такими остроконечными, такими насмѣшливыми, такъ живо напомнили мнѣ перья, которыя, быть можетъ, скоро исчиркаютъ мои «тѣневыя картины» и вдоль, и поперекъ!…
Перед нами лежал Людвигслюст со своим замком, огромными садами и широкими аллеями. Мы остановились в гостинице. Одно окно было открыто; на выступ его уселся воробей и весело зачирикал. О чём он чирикал, я не разобрал, но самая птичка и звук её голоса показались мне удивительно знакомыми. Право, это тот самый пернатый господин, которого я слышал у себя под окном накануне своего отъезда из родного города; но и тогда я не понял, о чём собственно он чирикал. Близ Лауенбурга пошли песчаные дюны, дюны без конца! Право, как будто море только что отхлынуло с берега, да забыло захватить их с собою. Дорога то раздавалась вширь так, что и сама не знала, где собственно кончается, то еле протискивалась между белыми песчаными холмами, и колёса экипажа так глубоко вязли в песке, что мы еле-еле двигались. Прибавьте к этому яркое лунное сияние, немую тишину и полное безлюдье вокруг.
Я хотел было описать эту поездку поподробнее, а также нарисовать вам картины Гамбурга и Любека, через которые я проехал на обратном пути, но когда я, сидя спокойно за валами Копенгагена, уже взял в руки перо, на окно ко мне опять сел воробей и зачирикал, как и в день моего отъезда отсюда, как и в Людвигслюсте! И, право, кажется, он твердил все разы одно и то же! Должно быть, это рецензент: он нагнал на меня хандру! Значит, конец теневым картинам! Мне не удалось даже описать и дивного моря, которое тоже хандрило, когда я переплывал его, возвращаясь домой. А как шли к нему этот мрачный взор и свежий ветерок, что раздувал паруса и взвивал на воздух густой столб пароходного дыма!
Я увидел башни Копенгагена, и они показались мне такими остроконечными, такими насмешливыми, так живо напомнили мне перья, которые, быть может, скоро исчиркают мои «теневые картины» и вдоль, и поперёк!…
