Всѣ новѣйшіе критики, занимавшіеся разборомъ и оцѣнкою сочиненій Платона, какъ-то — Шлейермахеръ, Астъ, Зохеръ, Бутманъ, Штальбомъ и другіе, согласны въ томъ, что «Алкивіадъ второй», находящійся въ сборникѣ Платоновыхъ сочиненій, написанъ не Платономъ. Касательно подлинности этого діалога сомнѣвались уже и древніе филологи. Такъ, Атеней говоритъ (X, p. 506), что въ его время нѣкоторые усвояли этотъ разговоръ не Платону, а Ксенофонту. Очень вѣроятно, что къ такому мнѣнію приведены были они словами Ксенофонта, который свидѣтельствуетъ (Memor. 1, 3, 1), что Сократъ учитъ возносить богамъ молитвы осторожно и благоразумно, — какъ внушается дѣлать то же самое и въ «Алкивіадѣ второмъ». Но и ходъ разсматриваемаго разговора, и образъ выраженія заключающихся въ немъ изслѣдованій ясно показываютъ, что писатель его жилъ гораздо позднѣе Платона и Ксенофонта. Это, думаемъ мы, доказать очень нетрудно.
Нѣтъ ничего страннаго, что Сократъ могъ разсуждать о молитвѣ точно такъ, какъ разсуждаетъ онъ въ «Алкивіадѣ второмъ», — тѣмъ болѣе, что такой именно взглядъ на молитву приписываетъ ему Ксенофонтъ. Сократъ могъ доказывать, что прежде, чѣмъ вздумаемъ мы просить о чемъ-нибудь боговъ, надобно намъ стараться стяжать мудрость и добродѣтель, и потомъ уже, хорошо понявъ, въ чемъ именно заключается наша польза, обращаться къ богамъ съ молитвою объ истинно-полезномъ, чтобы чрезъ то сдѣлаться имъ благоугодными. Положивъ въ основаніе эту посылку, онъ могъ далѣе доказывать, что то полезное, въ которомъ, какъ въ полезномъ, нельзя сомнѣваться, есть честное и прекрасное, и отсюда заключать, что молитвы наши несомнѣнно благоугодны богамъ тогда, когда мы молимся о честномъ и похвальномъ; прочее же, для того или другаго признаваемое полезнымъ, надобно предоставить волѣ боговъ. Всему этому Сократъ могъ учить, такъ какъ тему сихъ мыслей повторяли еще Пиѳагорейцы: οὐκ ἐᾶ εὔχεσθαι ὑπὲρ ἑαυτῶν, διὰ τὸ μἠ εἰδέναι τὸ συμφέρον (Diog. Laert. VIII, 9), или одинъ комикъ: μή μοι γένοιθ᾽ ἃ βούλομαι, ἀλλ᾽ ἃ σνμφέρει. Но обработка и изложеніе содержанія въ этомъ разговорѣ далеко не платоновскія. Мы видимъ, что «Алкивіадъ» первый и второй во многомъ сходны между собою (сравн. p. 141 A. 148 A. съ Алкив. 1 p. 105 A; 145 B. съ Алк. 1 107 E. 108 A; 145 D. съ Алк. 1 p. 108 B слл.). Однакожъ во «второмъ Алкивіадѣ» встрѣчается много особенностей и отступленій отъ «Алкивіада перваго», какъ въ языкѣ, такъ и въ мысляхъ. Здѣсь, напримѣръ, Сократъ является уже не такимъ строгимъ и взыскательнымъ учителемъ, какъ тамъ; да и Алкивіадъ говоритъ рѣшительнѣе и даже осмѣливается противорѣчить Сократу, чего тамъ не замѣчается. 143 A. C. 147 B. Лакедемонъ, по «первому Алкивіаду» — 122 D — самый богатый городъ въ Элладѣ, а по второму — 149 A, — въ отношеніи къ богатству, онъ равняется Аѳинамъ. Въ «первомъ Алкивіадѣ» все направлено къ самопознанію; а во второмъ главное дѣло — познаніе наилучшаго. Притомъ въ этомъ послѣднемъ разговорѣ утверждаются нѣкоторыя мысли, вовсе не платоновскія: напримѣръ, добро и знаніе противуполагаются одно другому такъ, что незнаніе часто бываетъ лучше знанія. Нельзя не замѣтить также, что изслѣдованіе въ « Алкивіадѣ второмъ» мѣстами запутывается и уклоняется далеко въ сторону: одно и то же мнѣніе Алкивіада опровергается нѣсколько разъ — единственно съ цѣлію исторгнуть у него согласіе въ томъ, что мы не знаемъ, о чемъ надобно молить боговъ; а отсюда происходитъ то, что изъ разговора многія мѣста можно выкинуть, не вредя цѣлому, чего въ подлинныхъ сочиненіяхъ Платона никогда не бываетъ. Кромѣ того, нѣкоторыя мысли этого діалога выражены темно и неопредѣленно; Сократъ вдается въ длинныя декламаціи, обнаруживаетъ вовсе не свойственный себѣ характеръ разсужденій, является какимъ-то хвастливымъ резонеромъ и обширно объясняетъ то, что не требуетъ объясненій. Такіе недостатки видны на стр. 141 B sqq. 147 B sqq. 148 C. до 150 A. Здѣсь напрасно стали бы мы искать искусной и изящной бесѣды, тонкой и пріятной шутливости, ловкой и забавной ироніи, легкаго и мѣткаго очерка характеровъ: напротивъ, здѣсь иногда измышляются выходки грубыя и оскорбительныя, какова, напримѣръ, та, что Сократъ предполагаетъ въ Алкивіадѣ желаніе убить своего опекуна, и т. п. Мѣстами замѣтны также неискусныя заимствованія изъ другихъ, подлинныхъ діалоговъ Платона. Такъ, на стр. 141 A. B видна мысль, занятая изъ «Алкивіада перваго» p. 105 A. Но тамъ честолюбіе Алкивіада представляется до того великимъ, что для чести согласился бы онъ пожертвовать жизнію; а здѣсь, напротивъ, Сократъ приписываетъ ему такое расположеніе, что жизнь почитаетъ онъ выше всякихъ гражданскихъ почестей. Столь же неловко въ этомъ разговорѣ, на стр. 151 A, писатель воспользовался прекраснымъ оборотомъ въ Платоновомъ Симпосіонѣ, p. 213 E, гдѣ Алкивіадъ беретъ вѣнокъ отъ Агатона и возлагаетъ его на голову Сократа. Въ «Алкивіадѣ второмъ» этотъ вѣнокъ представляется весьма непріятною вставкою и внесенъ сюда вовсе не кстати.
Кромѣ этихъ и другихъ многихъ несообразностей, замѣчаемыхъ въ содержаніи и изложеніи разсматриваемаго діалога, какихъ подлинныя сочиненія Платона нигдѣ не представляютъ, есть много неплатоновскаго и въ самомъ его языкѣ: встрѣчается въ немъ много такихъ выраженій и словъ, которыя ясно доказываютъ, что онъ написанъ далеко позднѣе, чѣмъ когда жилъ Платонъ. Довольно прочитать въ немъ одинъ или два періода, чтобы видѣть, какъ мало правильности и чистоты въ его рѣчи: вездѣ встрѣчаешь то странную безсвязность понятій, то необыкновенную иносказательность выраженія, то небывалое сближеніе реченій, то изысканную кудрявость фразы. Все это внѣшней формѣ разговора сообщаетъ какую-то непріятную пестроту и разнохарактерность; и по всему этому «Алкивіадъ второй» не можетъ быть усвоенъ нетолько Платону, но и никакому другому лучшему и извѣстнѣйшему въ древности писателю, а долженъ быть признаваемъ за произведеніе какого-нибудь Грека, жившаго во времена уже позднѣйшія. Напримѣръ, на страницѣ 148 B, странно читать: ὡς πάντας αἰσθέσθαι, гдѣ ὡς πάντας очевидно стоитъ вмѣсто ὡς πλείστους; потому что предъ πᾶς у писателя, говорящаго по-гречески чисто и правильно, никогда не встрѣтишь частицы ὡς. Столь же далеко отъ чистоты Платонова языка выраженіе: ὅ τι ἐν νῷ ἔχεις πρὸς ταῦτα — 150 B, и множество другихъ, о которыхъ мы по мѣстамъ сдѣлали замѣчанія подъ текстомъ перевода.
Вникая теперь во внутреннія и внѣшнія свойства «Алкивіада втораго», нѣтъ ли возможности по крайней мѣрѣ приблизительно опредѣлить время появленія его на свѣтъ? Бэккъ, на основаніи доказываемаго въ «Алкивіадѣ второмъ» положенія, что πᾶς ἄφρων μαίνεται, — p. 139 B. C, заключаетъ, что этотъ разговоръ написанъ въ періодъ процвѣтанія стоической школы и вышелъ изъ подъ пера какого-то поверхностнаго мыслителя, любившаго пересказывать и доказывать стоическіе парадоксы, къ которымъ принадлежитъ и приведенное положеніе. Если мы возьмемъ въ разсмотрѣніе образъ выраженія въ «Алкивіадѣ второмъ» и будемъ сравнивать его съ внѣшнимъ характеромъ греческой рѣчи въ ту или другую эпоху; то подойдемъ еще ближе къ тому времени, въ которое этотъ разговоръ могъ быть написанъ, и выскажемъ, какъ догадку правдоподобную, что его происхожденіе относится къ эпохѣ греческой литературы послѣ Александра Македонскаго; потому что до той эпохи языкъ древнихъ Грековъ сохранялъ правильность аттическаго выраженія и не принималъ въ себя барбаризмовъ. Притомъ извѣстно, что вопросъ о молитвѣ около того времени у Стоиковъ былъ въ большомъ ходу, и они могли разсуждать объ этомъ предметѣ съ свойственными имъ тонкостями. По крайней мѣрѣ многое, что касательно молитвы высказано въ «Алкивіадѣ второмъ», мы находимъ также у Арріана и Эпиктета. Снес. p. 138 C. Epict. Enchirid. XXXI, 4. Arrian. II, 22. IV, 5. Но нельзя полагать, что этотъ діалогъ написанъ послѣ Р. Х.; потому что о немъ упоминаютъ Эліанъ (Varr. Hist. VIII, 4), Атеней (X p. 506 C) и Діог. Лаэрцій (III, 59), по свидѣтельству котораго (II, 58) еще Тразиллъ, жившій въ царствованіе Августа и Тиверія, внесъ его въ одну изъ тетралогій, чего никакъ не могло бы быть, еслибы этого діалога тогда не существовало и еслибы не привыкли уже смотрѣть на него, какъ на сочиненіе Платона. Итакъ можно думать, что «Алкивіадъ второй» составленъ во второмъ или третьемъ вѣкѣ предъ Р. Х. и внесенъ въ сборникъ Платоновыхъ сочиненій александрійскими грамматиками; потому что и изъ другихъ примѣровъ довольно извѣстно, что въ тѣ особенно времена было въ обычаѣ дѣлать литературные подлоги. И неудивительно, что это сочиненіе украшено было тогда именемъ Платона. Писатель его выбралъ такой предметъ, о которомъ Сократъ, по свидѣтельству Ксенофонта, дѣйствительно разсуждалъ; въ способѣ изложенія этого предмета слѣдовалъ онъ, по возможности, Сократу, или лучше — Платону; излагая свой взглядъ на молитву, кажется, хотѣлъ къ Платонову «Алкивіаду» придѣлать вторую часть. Въ самомъ дѣлѣ, какъ въ «первомъ Алкивіадѣ» гордый юноша, стремящійся къ владычеству надъ аѳинскою республикою, наконецъ долженъ былъ согласиться, что еще не пріобрѣлъ знанія для наилучшаго управленія ею: такъ въ «Алкивіадѣ второмъ» онъ же, намѣреваясь принести богамъ жертву, приходитъ къ убѣжденію, что ему неизвѣстно еще, какимъ образомъ лучше благоугодить имъ. Такая связь двухъ «Алкивіадовъ» легко могла ввести въ обманъ грамматиковъ, и ради «Алкивіада перваго», написаннаго дѣйствительно Платономъ, внести въ сборникъ Платоновыхъ сочиненій и «Алкивіада втораго». А на различіе языка тогдашніе критики, привыкшіе къ языку современному, и незамѣчавшіе его упадка, вѣроятно не обращали вниманія.