Все новейшие критики, занимавшиеся разбором и оценкою сочинений Платона, как то — Шлейермахер, Аст, Зохер, Бутман, Штальбом и другие, согласны в том, что «Алкивиад второй», находящийся в сборнике Платоновых сочинений, написан не Платоном. Касательно подлинности этого диалога сомневались уже и древние филологи. Так, Атеней говорит (X, p. 506), что в его время некоторые усвояли этот разговор не Платону, а Ксенофонту. Очень вероятно, что к такому мнению приведены были они словами Ксенофонта, который свидетельствует (Memor. 1, 3, 1), что Сократ учит возносить богам молитвы осторожно и благоразумно, — как внушается делать то же самое и в «Алкивиаде втором». Но и ход рассматриваемого разговора, и образ выражения заключающихся в нём исследований ясно показывают, что писатель его жил гораздо позднее Платона и Ксенофонта. Это, думаем мы, доказать очень нетрудно.
Нет ничего странного, что Сократ мог рассуждать о молитве точно так, как рассуждает он в «Алкивиаде втором», — тем более, что такой именно взгляд на молитву приписывает ему Ксенофонт. Сократ мог доказывать, что прежде, чем вздумаем мы просить о чём-нибудь богов, надобно нам стараться стяжать мудрость и добродетель, и потом уже, хорошо поняв, в чём именно заключается наша польза, обращаться к богам с молитвою об истинно-полезном, чтобы чрез то сделаться им благоугодными. Положив в основание эту посылку, он мог далее доказывать, что то полезное, в котором, как в полезном, нельзя сомневаться, есть честное и прекрасное, и отсюда заключать, что молитвы наши несомненно благоугодны богам тогда, когда мы молимся о честном и похвальном; прочее же, для того или другого признаваемое полезным, надобно предоставить воле богов. Всему этому Сократ мог учить, так как тему сих мыслей повторяли еще Пифагорейцы: οὐκ ἐᾶ εὔχεσθαι ὑπὲρ ἑαυτῶν, διὰ τὸ μἠ εἰδέναι τὸ συμφέρον (Diog. Laert. VIII, 9), или один комик: μή μοι γένοιθ᾽ ἃ βούλομαι, ἀλλ᾽ ἃ σνμφέρει. Но обработка и изложение содержания в этом разговоре далеко не платоновские. Мы видим, что «Алкивиад» первый и второй во многом сходны между собою (сравн. p. 141 A. 148 A. с Алкив. 1 p. 105 A; 145 B. с Алк. 1 107 E. 108 A; 145 D. с Алк. 1 p. 108 B слл.). Однакож во «втором Алкивиаде» встречается много особенностей и отступлений от «Алкивиада первого», как в языке, так и в мыслях. Здесь, например, Сократ является уже не таким строгим и взыскательным учителем, как там; да и Алкивиад говорит решительнее и даже осмеливается противоречить Сократу, чего там не замечается. 143 A. C. 147 B. Лакедемон, по «первому Алкивиаду» — 122 D — самый богатый город в Элладе, а по второму — 149 A, — в отношении к богатству, он равняется Афинам. В «первом Алкивиаде» всё направлено к самопознанию; а во втором главное дело — познание наилучшего. Притом в этом последнем разговоре утверждаются некоторые мысли, вовсе не платоновские: например, добро и знание противуполагаются одно другому так, что незнание часто бывает лучше знания. Нельзя не заметить также, что исследование в « Алкивиаде втором» местами запутывается и уклоняется далеко в сторону: одно и то же мнение Алкивиада опровергается несколько раз — единственно с целью исторгнуть у него согласие в том, что мы не знаем, о чём надобно молить богов; а отсюда происходит то, что из разговора многие места можно выкинуть, не вредя целому, чего в подлинных сочинениях Платона никогда не бывает. Кроме того, некоторые мысли этого диалога выражены темно и неопределенно; Сократ вдается в длинные декламации, обнаруживает вовсе не свойственный себе характер рассуждений, является каким-то хвастливым резонером и обширно объясняет то, что не требует объяснений. Такие недостатки видны на стр. 141 B sqq. 147 B sqq. 148 C. до 150 A. Здесь напрасно стали бы мы искать искусной и изящной беседы, тонкой и приятной шутливости, ловкой и забавной иронии, легкого и меткого очерка характеров: напротив, здесь иногда измышляются выходки грубые и оскорбительные, какова, например, та, что Сократ предполагает в Алкивиаде желание убить своего опекуна, и т. п. Местами заметны также неискусные заимствования из других, подлинных диалогов Платона. Так, на стр. 141 A. B видна мысль, занятая из «Алкивиада первого» p. 105 A. Но там честолюбие Алкивиада представляется до того великим, что для чести согласился бы он пожертвовать жизнью; а здесь, напротив, Сократ приписывает ему такое расположение, что жизнь почитает он выше всяких гражданских почестей. Столь же неловко в этом разговоре, на стр. 151 A, писатель воспользовался прекрасным оборотом в Платоновом Симпосионе, p. 213 E, где Алкивиад берет венок от Агатона и возлагает его на голову Сократа. В «Алкивиаде втором» этот венок представляется весьма неприятною вставкою и внесен сюда вовсе не кстати.
Кроме этих и других многих несообразностей, замечаемых в содержании и изложении рассматриваемого диалога, каких подлинные сочинения Платона нигде не представляют, есть много неплатоновского и в самом его языке: встречается в нём много таких выражений и слов, которые ясно доказывают, что он написан далеко позднее, чем когда жил Платон. Довольно прочитать в нём один или два периода, чтобы видеть, как мало правильности и чистоты в его речи: везде встречаешь то странную бессвязность понятий, то необыкновенную иносказательность выражения, то небывалое сближение речений, то изысканную кудрявость фразы. Всё это внешней форме разговора сообщает какую-то неприятную пестроту и разнохарактерность; и по всему этому «Алкивиад второй» не может быть усвоен нетолько Платону, но и никакому другому лучшему и известнейшему в древности писателю, а должен быть признаваем за произведение какого-нибудь Грека, жившего во времена уже позднейшие. Например, на странице 148 B, странно читать: ὡς πάντας αἰσθέσθαι, где ὡς πάντας очевидно стоит вместо ὡς πλείστους; потому что пред πᾶς у писателя, говорящего по-гречески чисто и правильно, никогда не встретишь частицы ὡς. Столь же далеко от чистоты Платонова языка выражение: ὅ τι ἐν νῷ ἔχεις πρὸς ταῦτα — 150 B, и множество других, о которых мы по местам сделали замечания под текстом перевода.
Вникая теперь во внутренние и внешние свойства «Алкивиада второго», нет ли возможности по крайней мере приблизительно определить время появления его на свет? Бэкк, на основании доказываемого в «Алкивиаде втором» положения, что πᾶς ἄφρων μαίνεται, — p. 139 B. C, заключает, что этот разговор написан в период процветания стоической школы и вышел из-под пера какого-то поверхностного мыслителя, любившего пересказывать и доказывать стоические парадоксы, к которым принадлежит и приведенное положение. Если мы возьмем в рассмотрение образ выражения в «Алкивиаде втором» и будем сравнивать его с внешним характером греческой речи в ту или другую эпоху; то подойдем еще ближе к тому времени, в которое этот разговор мог быть написан, и выскажем, как догадку правдоподобную, что его происхождение относится к эпохе греческой литературы после Александра Македонского; потому что до той эпохи язык древних Греков сохранял правильность аттического выражения и не принимал в себя барбаризмов. Притом известно, что вопрос о молитве около того времени у Стоиков был в большом ходу, и они могли рассуждать об этом предмете со свойственными им тонкостями. По крайней мере многое, что касательно молитвы высказано в «Алкивиаде втором», мы находим также у Арриана и Эпиктета. Снес. p. 138 C. Epict. Enchirid. XXXI, 4. Arrian. II, 22. IV, 5. Но нельзя полагать, что этот диалог написан после Р. Х.; потому что о нём упоминают Элиан (Varr. Hist. VIII, 4), Атеней (X p. 506 C) и Диог. Лаэрций (III, 59), по свидетельству которого (II, 58) еще Тразилл, живший в царствование Августа и Тиверия, внес его в одну из тетралогий, чего никак не могло бы быть, если бы этого диалога тогда не существовало и если бы не привыкли уже смотреть на него, как на сочинение Платона. Итак можно думать, что «Алкивиад второй» составлен во втором или третьем веке пред Р. Х. и внесен в сборник Платоновых сочинений александрийскими грамматиками; потому что и из других примеров довольно известно, что в те особенно времена было в обычае делать литературные подлоги. И неудивительно, что это сочинение украшено было тогда именем Платона. Писатель его выбрал такой предмет, о котором Сократ, по свидетельству Ксенофонта, действительно рассуждал; в способе изложения этого предмета следовал он, по возможности, Сократу, или лучше — Платону; излагая свой взгляд на молитву, кажется, хотел к Платонову «Алкивиаду» приделать вторую часть. В самом деле, как в «первом Алкивиаде» гордый юноша, стремящийся к владычеству над афинскою республикою, наконец должен был согласиться, что еще не приобрел знания для наилучшего управления ею: так в «Алкивиаде втором» он же, намереваясь принести богам жертву, приходит к убеждению, что ему неизвестно еще, каким образом лучше благоугодить им. Такая связь двух «Алкивиадов» легко могла ввести в обман грамматиков, и ради «Алкивиада первого», написанного действительно Платоном, внести в сборник Платоновых сочинений и «Алкивиада второго». А на различие языка тогдашние критики, привыкшие к языку современному, и незамечавшие его упадка, вероятно не обращали внимания.