Эдгар Аллан Поэ, его жизнь и творения (Комаров)
| Эдгар Аллан Поэ, его жизнь и творения. |
| Опубл.: 1880. Источник: Еженедельное новое время. Издание А. С. Суворина. 1880. Том V. №61. С. 548-551, №62. С. 626-639. С.-Петербург. Типография А. С. Суворина. Эртелев пер., д. 11-2. |
ЛЮДИ не умеют быть благодарными: было время, когда романтизм и романтики пользовались большим почетом у нас и в западной Европе, когда романтическая школа в литературе считалась единственною носительницею живых идей, от которой только и ждали обновления общества. Прошло только несколько десятков лет и — даже самое слово «романтик» стало звучать попреком и насмешкой, а новейшие критики, как например, Зола во Франции, выбиваются из сил, чтобы доказать, что романтические писатели, как В. Гюго, Ж. Занд и другие не заслужили своим значением того почета, которым окружены их имена. Романтизм, прежде всего, исходя из враждебного столкновения писателя с жизнью, являлся протестом личности против всякого стеснения свободы мысли и чувства и против неудовлетворения стремлений этой личности. Понятно, что разнообразие в стремлениях и в темпераменте неудовлетворенных личностей вызывало соответствующее разнообразие в родах и видах самого романтизма: более энергические люди, с более светлым умом, страстно выражали в своих произведениях негодование на окружавшую их «мерзость запустения» и горячо призывали общество к обновлению на самых широких и разумных началах; другие, более мягкого и нерешительного характера, хотя и обладающие правильным пониманием жизни и ее целей, всю жизнь свою скорбели о невозможности осуществить свой идеал и потому в своих произведениях не шли дальше вечной грусти и мечты о недосягаемом будущем. Рядом с выражением своих чувств, возбуждаемых неудовлетворенностью их стремлений в окружающей жизни, и те и другие рисовали себе идеалы будущей жизни и будущих людей, которые, сообразно степени умственного развития их творцов, являлись или бесплотным олицетворением высших нравственных человеческих качеств, как например, маркиз Поза у Шиллера; или олицетворением страстной ненависти и презрения ко всему существующему человечеству, каковы, например, все герои Байрона; или эти будущие люди являлись представителями средневековых идей, как это было у Шатобриана и других романтических писателей его пошиба. Но как ни были разнообразны проявления романтизма в литературе и жизни, они все сводились к недовольству окружающею жизнью и к оппозиции против тех тисков, в которых она держала ум и сердце. Эта самая оппозиция повела, например, к тому, что воображение, не желая оставаться в обыденных, установленных литературными традициями предшествующих школ, рамках, стало искать для себя сюжеты в сфере, где не существует никаких ограничений — фантастической, — и результаты этого мы видим в обращении литературы к народной и средневековой поэзии, к изображению различных сверхъестественных явлений и образов, чем особенно богата была романтическая поэзия в Германии, где литература, начавши с разработки народных легенд и сказок, дошла до чертовщины Гофмана. Понятно, что в данном случае романтизм заходил за должные пределы и терял свое значение. Но не надо забывать, что фантастический элемент в романтизме был наносным и проявлялся только в более ранние эпохи его существования, сущность же романтизма состояла в возбуждении в обществе чувства неудовлетворенности рутинным течением жизни и в пробуждении в передовых людях тех стремлений к лучшему, которые постоянно двигали человечество вперед. В этом отношении заслуга романтизма неоценима, и он не потерял своего значения даже и в наше время. Коренной недостаток романтизма заключается в его односторонности. Мало пробуждать в обществе стремления к лучшему: необходимо еще показать, как осуществить эти стремления в жизни, а для этого надо знать самую жизнь. Вот почему настало время, когда романтизм перестал удовлетворять требованиям общества, потому что понятия расширились, — и тогда на сцену выступил реализм, который и царствует в литературе поныне. Строго говоря, и романтизм до сих пор царит наравне с реализмом, но романтизм, так сказать, очищенный от всяких наносных элементов в виде фантастичности и беспредметной тоски, тот здоровый романтизм, который заставляет человека не сидеть сложа руки, а приносить посильную помощь человечеству в какой бы то ни было сфере деятельности.
То значение, которое имели для развития западноевропейского общества знаменитые романтики, как Шиллер, Байрон, Шелли, Виктор Гюго и др., — для развития американского общества имел, хотя не в такой степени, но не менее известный и европейской и русской читающей публике писатель Эдгар Аллан Поэ, совместивший в себе все хорошие и дурные стороны романтизма. Правда, у него вы не встретите таких широких идеалов, как напр., у Шиллера, Шелли или В. Гюго, но так же, как и у них, во всех произведениях Поэ бьет широкая струя живого чувства, а не той мертвечины, какою полны произведения ложноклассических писателей. Подобно им, Поэ как бы хотел вырваться из условных форм жизни, спутанной оковами рутинной морали, расчетов, предрассудков и традиций, и рвался в небо, не удовлетворяясь окружающей обстановкой. Это стремление к идеалам более возвышенным, этот вечный протест против общественного гнета и несправедливости он проявлял не только в своих произведениях, но и в частной жизни. В этом отношении Эдгар Поэ имеет много сходства с нашим Лермонтовым, оставив после себя хорошую память как о поэте и дурную как о человеке. Американцы на столько высоко ставят талант Поэ, что в 1875 году поставили ему в Бальтиморе памятник. Но поговорите с ними об их знаменитом поэте, как о человеке, и вы будете поражены отзывами их, полными презрения практика, сознающего, что «время это деньги» и что поэтому человек, который, обладая замечательным талантом, умудрился умереть в нищете, не достоин сожаления.
И по своему характеру и по своим воззрениям, Эдгар Поэ скорее принадлежит Старому свету, чем Новому. Америка создала себе крайне своеобразную жизнь. Нет сомнения, что жизнь эта во многом лучше жизни старой Европы, никак не могущей разделаться окончательно с печальным наследством, оставленным всем ее прошлым; нет сомнения, что для развития человеческих сил и способностей почва Нового Света представляет больше простора, не стесняя деятельность личности теми условными рамками, которыми полна жизнь Старого Света. Но, тем не менее, не надо забывать, что организация жизни в Америке явилась результатом постоянной борьбы людей с силами природы, при чем человеку, обладающему слишком нежным организмом не было места в этой борьбе; на американской почве человек не имел за собой никаких поддержек ни со стороны закона, ни со стороны общества; он мог рассчитывать только на свои силы, и потому выигрывал на этой почве только человек, имевший крепкие нервы и мускулы. Понятно, что в данном случае должен был произойти естественный подбор: люди мягкие, люди, живущие больше нервами, чем мускулами, должны были погибнуть в борьбе с грозными силами природы; а люди более сильные и характером и физически сумели завоевать себе прочное положение. Понятно также, что если в Америке развилось сильное уважение к правам личности, то не в силу отвлеченного сознания справедливости таких отношений между людьми, а только потому, что всякое стремление одной какой-нибудь личности к нарушению прав другой всегда встречало сильное противодействие со стороны этой другой, одинаково закаленной и физически и нравственно, личности, вследствие чего в американском обществе инстинктивно, так сказать, мало-помалу выработалось сознание, что полезнее направлять свои силы на борьбу с силами природы, которые всегда можно победить при помощи знания, чем рисковать почти наверняка проиграть в борьбе с людьми. Но если в среду такого общества попадала личность, не обладающая должными силами, личность не могущая дать должный отпор, — она, в конце концов, пропадала, и ее не спасало никакое широкое развитие уважения прав человека. Это именно и случилось с Эдгаром Поэ. Вечная борьба, вечное сознание, что необходимо надеяться только на собственные силы, заставили американцев глубоко уважать труд и энергию характера; мягкость характера, неуменье распоряжаться своими способностями и своими средствами, отсутствие постоянства в жизни и делах, — все это казалось истому американцу просто непозволительным и в тоже время вселяло ему мысль о возможности эксплоатировать такую личность самым удобным способом, не рискуя встретить с ее стороны энергическое противодействие. Поэтому, когда американцы увидели, что Эдгар По, обладая лишним орудием в борьбе — своим талантом, не сумел выйти победителем, завоевать себе положение, — они взглянули на него с презрением и начали его эксплоатировать также, как они эксплоатировали силы природы. Один американец-биограф Эдгара Поэ, прямо говорит, что если бы Поэ правильно пользовался своим талантом и более применился к условиям и требованиям американской жизни, он был бы писателем с большими деньгами (a money making author); но так как он этого не сделал, то другие стали из него извлекать эти большие деньги, платя ему часто не более пяти долларов за труд, полный таланта и учености. Другой же американец, издатель одного из журналов, в которых работал Поэ, прямо говорит, что он потому платил ему дешево, что слог Поэ был мало доступен толпе по своей изящности! Это презрительное отношение американцев к своему великому поэту было причиной тому, что до сих пор мы не имеем полной и беспристрастной биографии Эдгара Поэ. Хорошо осуждать человека, когда не сидишь в его шкуре; но это осуждение никогда не приводит к истине; поэтому все биографии Эдгара Поэ, родившиеся на американской почве, не дают нам ясного понятия о внутренней стороне его жизни; мало того, даже извращают ее в ущерб истине. Только европейцы, люди Старого Света, сумели до известной степени понять характер Эдгара Поэ и объяснить его странности. В числе таких биографов следует упомянуть англичанина М. Жилля, давшего дельную биографию Эдгара Поэ в своем очерке «Life of Edgar Allan Poe», и француза Шарля Боделэра, приложившего к переводу сочинений Поэ небольшой, но весьма прочувствованный и беспристрастный очерк его жизни.
Американский биограф Эдгара Поэ, Грисвольд, считает годом его рождения 1811; в архив американского посольства в Петербурге, год рождения американского поэта показан 1809; наконец, Шарль Боделэр, в своем биографическом очерке, говорит, что Поэ родился в 1813 году. Боделэр ссылается в этом случае на самого Эдгара Поэ, но дальнейшие подробности жизни последнего, отмеченные годами, заставляет нас принять за год рождения писателя — 1809.
Эдгар Поэ принадлежал к семейству, весьма уважаемому и известному в Бальтиморе. Отец его получил хорошее воспитание, занимал видное место и пользовался большим уважением и дружбою Лафайета. Но будучи большим энтузиастом и впечатлительною натурою, он влюбился в прелестную молодую актрису, Елизавету Арнольд, увез ее, женился и, желая теснее связать свою судьбу с ее судьбой, решился, ради того чтобы угодить страстно любимой им женщине, пожертвовать своей блестящей карьерой и, бросив службу, поступил на сцену. Таланта у него не оказалось, и потому успеха он не имел. Не было особенного дарования и у жены его, которую публика принимала благосклонно больше за красоту ее и грациозность. Поэтому неудивительно, что жизнь молодых супругов была далеко не блестяща; постоянные лишения и порою крайняя нищета в конце концов свели их обоих почти одновременно в могилу в молодых еще летах. После них осталось трое детей, в том числе трехлетний Эдгар. Сжалившись над сиротою и пленившись его миловидностью, один богатый негоциант города Бальтимора — Аллан взял его к себе и решил даже усыновить его. Эдгар воспитывался в полном довольстве и получил от своего приемного отца самое блестящее воспитание. В 1816 году, вместе с малолетним Эдгаром, Аллан, посетил Англию, Ирландию, Шотландию. На возвратном пути Аллан оставил его у доктора Брандсбея, содержавшего учебное заведение в Сток-Невингстоне, недалеко от Лондона. Здесь Эдгар пробыл пять лет. В 1820 году он вернулся в Америку и в 1825 году поступил в Шарлотесвильский университет, где особенно страстно занялся физикой и математикой.
Эдгар был богато одарен природой, но в тоже время унаследовал впечатлительность своих родителей. «Я — говорит он устами одного из своих героев — потомок рода, всегда отличавшегося пылким воображением и раздражительным характером, и с самого раннего детства доказал, что вполне унаследовал эту фамильную черту». Понятно, что с таким впечатлительным и раздражительным ребенком никак не могли справиться и направить его способности как следует его родители, сами люди впечатлительные и раздражительные. «С годами — продолжает Эдгар По, — моя фамильная особенность стала выясняться резче и по многим причинам стала беспокоить меня самого и моих друзей. Я стал своенравен и не боролся с дурными страстями. Родители мои — люди слабого характера — ничего не могли сделать, чтобы остановить развитие моих дурных наклонностей. Их слабые попытки обуздать меня не удались и только привели к полнейшему моему торжеству. С этого времени я стал в домашнем кругу законодателем и господином своих действий в такие года, когда другие дети едва выходят из пеленок».
Окружавшая в ранней молодости Эдгара обстановка повела также и к болезненному развитию его воображения. С самого дня рождения он до смерти своих родителей провел несколько лет в мире не только искусства, но и искусственности. Поэтому еще в том возрасте, когда все краски кажутся более яркими и когда каждый звук отзывается чем-то таинственным, когда в душу ребенка глубоко залегают первые впечатления от внешней жизни, Эдгар узнал жизнь не такою, какая она есть в действительности, а искусственною. Находясь на сцене вместе с своими родителями, он видел как легко при помощи декораций менялась обстановка и потому тогда еще в нем могла зародиться смутная мысль о том, что видимый мир может заключать в себе другую изнанку и что человеку с воображением легко увидеть эту изнанку. Развитию этой мысли могло до известной степени способствовать постоянное передвижение вместе с родителями по обширной территории Соединенных Штатов, постоянно менявшее перед глазами ребенка виды и пейзажи, не дозволяя всмотреться в них как следует. То же впечатление должно было произвести на Эдгара путешествие его с своими приемным отцом по Европе. Собрав большой запас самых разнообразных впечатлений, но не получив ясного понятия об их внутренней связи в действительности, Эдгар под влиянием детских воспоминаний о том мире искусственности, в котором он провел первые годы своей жизни, весьма естественно пришел к идее о возможности соединять все свои впечатления так, как ему более нравилось. А так как у него и без того было пылкое воображение, то переход к фантастичности был весьма естествен. Поэтому, не имея ничего общего с действительным миром, он с ранних лет ушел в мир фантазии. Вот как он описывает один из важных эпизодов своего детства — пятилетнее пребывание в школе у доктора Брандсбея близь Лондона — описывает, правда, не от своего имени, а от имени героя его рассказа «Вильяма Вильсона», в котором можно видеть его автобиографию:
«Самые цветущие воспоминания о моей школьной жизни тесно переплетаются с представлением обширного дома в одной из деревень туманной Англии, где находилось много гигантских и сучковатых дерев и где все дома отличались глубокою древностью. Действительно это местечко имело вид фантастический и представлялось воображению, как мечта поэта. Дом, занимаемый нашим заведением, имел наружность ветхого и неправильного строения. Занимаемое им обширное место было со всех сторон обнесено каменною стеною, за черту которой никто из нас не смел переступить. Только три раза в неделю вырывались мы из-за этой ограды: во-первых, каждую субботу нам дозволялось общею гурьбою прогуливаться по соседним дачам, под присмотром двух воспитателей. Потом, в воскресенье утром и вечером мы отправлялись в строгом порядке в единственную церковь нашей деревни. Содержатель нашей школы вместе с тем был проповедником в этой церкви. С каким глубоким чувством удивления и недоумения устремлял я на него мои взоры в то время, когда он медленным и торжественным шагом переступал по ступеням кафедры. Мне казалось непостижимым, чтобы этот степенный старец, с кроткою и важною наружностью, облеченный в лоснящуюся и роскошно волнующуюся рясу, в тщательно напудренном парике, — был тот самый человек, который за час перед этим, сидя в классе, с линейкою в руках, приводил в исполнение драконовы законы школы».
Запертый в четырех стенах учебного заведения, находясь в руках школьной дисциплины, Эдгар всю страстность и живость своей натуры обратил на воображение и потому самые простые вещи понимал иначе и на действительную жизнь, за стенами заведения, смотрел как на нечто таинственное. «В одном из углов капитальной стены нашего заточения, говорит он в „Вильяме Вильсоне“ — грозно рисовалась довольно массивная дверь; она была испещрена гвоздями и сделана с огромным запором и железными иглами наверху. Какое-то непостижимое чувство страха невольно пробуждалось в сердцах при взгляде на эту дверь. Она была почти всегда заперта и отворялась только три раза в неделю для известных уже выходов и возвращений. Всякий раз, когда она скрипела на своих громадных петлях, этот скрип отзывался чем-то таинственным, и в душе возникал целый мир самых величественных и меланхолических мечтаний. Но что сказать о доме? На мои глаза он представлялся каким-то волшебным замком. Нельзя было перечислить всех его затейливых очертаний и поворотов. Нельзя было сказать, который из его этажей опирался один на другой. При переходе из одной комнаты в другую, наверное, можно было встретить необходимость или подняться несколько ступеней вверх или спуститься несколько ступеней вниз. Боковые коридоры были бесчисленны и совершенно непостижимы; они извивались по разным направлениям и притом часто в обратную сторону, так что иметь полное и ясное понятие о целом здании было также трудно, как иметь ясное понятие о бесконечном пространстве. В продолжение пяти лет моего пребывания в заведении, я никогда не был в состоянии с точностью определить, в какой части здания находился маленький дортуар, предназначенный для меня и других восемнадцати воспитанников».
Эта длинная выписка ясно показывает, что жизнь Эдгара в заведении была крайне односложна по богатству фактов; но эта бедность фактов заменялась замечательно сильно развившеюся в нем способностью создавать по поводу самых простых фактов самые фантастические предположения и наполнять, таким образом, жизнь ненормальною работою воображения. «Жизненная действительность — говорит Егеус, герой его повести „Берениса“ — поражала меня, как видения и только как видения, тогда как безумные мысли мира фантазий составляли не только пищу для моего повседневного существования, но положительно и исключительно мою действительную жизнь».
С таким сильно развитым воображением вернулся Эдгар Поэ в Америку. Школьная дисциплина для не умевшего владеть своими страстями юноши должна была вселить в его сердце горечь, — недаром в его описании о жизни в школе слышится меланхолическая нотка. На родине он попал в другую обстановку: Аллан, республиканец старого закала, хотел сделать из Эдгара человека, страстно любящего свободу и уважающего поэтому права других; с этою целию, не желая ломать его убеждений, чтобы тем не сломать силы его характера, — он предоставил Эдгару полную свободу во всем, даже в выборе занятий. Но Аллан не принял, однако, в расчет, впечатлительной и раздражительной натуры Эдгара Поэ, испытавшего уже всю горечь школьной жизни под палкой наставника, не умевшего деликатно обращаться с нервною и нежною натурою своенравного ребенка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда Эдгар из мальчика стал становиться мужчиной, он, сдерживаемый в школе от проявления своих страстей не силою убеждения, а страхом наказания, не мог справиться с своими страстями, да и не пытался сделать это, тем более что характер американской жизни, расчетливой и в известной степени сухой и бессердечной, не мог дать требуемого удовлетворения стремлениям его нежной и обладающей тонким чувством натуры, — и потому он бросился в разгул, с целью потопить в ней скуку нравственного и умственного одиночества. Аллан спохватился, но было уже поздно; да при том же он не нашел другого средства к исправлению Эдгара, как в постоянных упреках и попреках. Дело доходило до разрыва. К тому же Аллан, овдовев, женился вторично и имел детей от второй жены, которую Эдгар почему-то недолюбливал. Произошла какая-то темная история, и Эдгар, воспитанный в роскоши, получивший воспитание пригодное для жизни на старом материке, где существуют привилегии для избранных натур и слоев общества, очутился без всяких средств к существованию, без выдержки и достаточной энергии, на американской почве, не пригодной для благополучного существования таких людей, каким был Эдгар Поэ.
СВОЮ самостоятельную жизнь Эдгар Поэ начал с того, что возымел мысль отправиться в Грецию с целью принять участие в борьбе за ее свободу. Но в Грецию Поэ почему-то не попал: один из его биографов говорит, что «по недостатку средств»; но так как недостаток средств не помешал Эдгару прожить целый год в Европе и забраться затем к нам в Петербург, то очевидно, что не в недостатке средств надо искать объяснения неучастия его в освобождении потомков древних эллинов. Вернее всего, что когда первый пыл простыл у Эдгара и он увидел, что вблизи греки не те, какими он себе представлял, — его увлечение ими исчезло, и он решил, что не стоит жертвовать собой за людей, с которыми он не имел ничего общего. Как бы то ни было, в 1829 году мы видим его в Петербурге, где он затеял какой-то скандал с полицией и чтобы избегнуть ее кары вынужден был обратиться к американскому консулу Генриху Мидльтону, который помог ему возвратиться на родину. Вообще пребывание Эдгара Поэ в Европе и в Петербурге до сих пор остается необъясненным во всех его биографиях, и хотя опубликование его писем за эту эпоху часто обещалось американскими журналистами, но до сих пор не было приведено в исполнение.
Возвратившись в Америку, Поэ поступил в Вест-Пойнтскую военную школу, но через десять месяцев был исключен оттуда «за буйство». Затем он поступает солдатом в пехотный полк; но и здесь он оставался недолго: друзья его сильно хлопотали, чтобы доставить ему место офицера и были близки к этому, когда они совершенно неожиданно узнали, что их протеже уже покончил с военною службою. «Эдгар Поэ — говорит справка американского посольства — дезертировал и стал заниматься литературой».
Еще в 1829 году он издал томик стихотворений под заглавием «Al Araaff, Tamerlan and minor poems», в которых просвечивает поэтический порыв к какой-то заоблачной дали и полное очарования меланхолическое настроение души. Стихотворения эти были приняты благосклонно критикой, но в продаже шли туго и финансовые дела поэта по-прежнему оставались далеко не в блестящем положении. Первые неудачи не остановили Эдгара: он продолжал писать в многочисленные «Обозрения»; делал компиляции и переводы, сочинял шарады и сказки. Его произведения принимались издателями охотно, но оплачивались весьма плохо и потому неудивительно, что Поэ впал в положительную нищету и почти умирал с голода. Счастливый случай помог ему выбраться из неизвестности благодаря четкости его почерка, хотя не помог устроиться хорошо в финансовом положении. Издатель одного еженедельного «Обозрения» в Бальтиморе «Saturday Visitor» предложил две премии: одну за лучшую сказку, а другую за лучшую поэму. Эдгар послал в комитет, которому поручено было рассмотреть присланные на премии сочинения, — свою «Рукопись, найденную в бутылке» и несколько поэм. Красота и четкость почерка рукописей поэта обратили на себя внимание членов комитета; вместо того, чтобы просмотреть первые строчки, как это всегда делалось и делается в подобных случаях, председатель комитета М. Кеннеди прочел внимательно все рукописи Эдгара Поэ с начала до конца. Содержание их произвело сильное впечатление и обе премии были присуждены «первому гениальному человеку, обладающему четким почерком». Пакет, заключавший в себе имя автора, был вскрыт, и взорам изумленных судей представилось совершенно неизвестное имя какого-то Эдгара Аллана Поэ.
Издатель «Saturday Visitor’а» изъявил желание видеть новое восходящее литературное светило, и Кеннеди на другой день пошел навестить Эдгара с целью сообщить ему об его успехе и о желании издателя. Он нашел нашего героя в самом бедственном положении: лишения Эдгара были так велики, что он иссох как скелет. На нем был надет сюртук из самого толстого сукна, застегнутый по довольно понятным для всякого причинам до самого подбородка, панталоны изорваны и в лохмотьях, падающих бахромой на сапоги, надетые на босую ногу и из которых выглядывали пальцы. И при всем этом Эдгар имел гордый вид, благородные манеры и глаза, в которых горело вдохновение. Кеннеди, как истый американец, понял, что положением бедняка можно воспользоваться с большей выгодой для себя: он одел его, обещал ему свою помощь и стал хлопотать, как бы пристроить Эдгара Поэ к какому-нибудь литературному делу и извлечь из него пользу.
Это было в 1833 году, когда Эдгару было всего 24 года. В следующем году один из литературных торгашей в Ричмонде, М. Вайт, основал журнал «Южный Литературный Вестник», главным редактором которого, по совету и желанию Кеннеди пригласил быть Эдгара Поэ с жалованьем по 2,500 франков в год. Считая себя вполне обеспеченным, Эдгар поспешил жениться на девушке, которую он любил раньше, но за которой он не взял ничего кроме хорошенького личика. Хотя Поэ оставался редактором «Южного Литературного Вестника» в течение двух с половиной лет, но с первого же года не оправдал надежд своего покровителя М. Кеннеди и своего издателя М. Вайта, думавших найти в нем дойную корову, способную только слабо мычать, как бы с ней ни обращались. Эдгар, с самого детства воспитавший в душе своей отвращение к складу американской жизни, бившей единственно на практичность в ущерб чувству, скоро разгадал своих патронов; к тому же монотонная работа редактирования журнала, постоянная полемика с литературными врагами, сознание, что все они ниже его по своим стремлениям и убеждениям, — все это вместе взятое заставило Эдгара почувствовать свое умственное и нравственное одиночество и пустоту жизни. Он обратился снова к источнику забвения, к которому он прибегал и раньше, — к вину. Эдгар стал проводить дни и ночи в самых грязных кабаках; номера «Вестника» стали опаздывать, что не входило в расчет издателя, и он прочел нотацию своему даровитому, но беспутному сотруднику. Протрезвившись и понимая, что он теперь не один и не может рисковать верным заработком, Эдгар давал обещание исправиться; но одиночество продолжало давить его и снова вело к забвению в вине, а напыщенно-приторные послания издателя подливали только масло в огонь. «Мой дорогой Эдгар, — писал М. Вайт, — позвольте мне быть с вами откровенным. Я вполне верю в искренность ваших обещаний, но, к сожалению, убежден, что когда на вас найдет искушение, ваша твердая решимость ослабеет и вы снова напьетесь до потери рассудка. Если вы рассчитываете только на самого себя, а не ждете помощи от Господа Бога, — вы погибший человек! Одному Богу известно, как мне тяжело расставаться с вами. Я вас всегда любил, люблю и теперь, и потому от чистого сердца говорю вам: образумьтесь, пока есть надежда на ваше исправление. Если вы согласитесь жить у меня или у кого другого, в доме которого царит порядок, я еще буду иметь некоторую надежду на вас. Ответьте же мне: да или нет. Если да, то переселитесь ко мне, но если я узнаю, что вы опять запьянствовали, я прекращу с вами всякие отношения». Понятно, что нахальный тон письма, прикрывающий маскою дружбы желание не упустить своей выгоды, не мог не покоробить человека с тонко развитым чувством собственного достоинства. Сознавать, что человек стоит ниже вас и выслушивать от него наставления, крайне глупые и грубые, — было выше сил Эдгара Поэ. Он долго терпел, но наконец не вытерпел и решился лучше остаться без куска хлеба, чем переносить постоянно унижение и нравственную пытку… Он снова запустил дело ведения журнала и получил отставку от своего издателя. Но для существования все-таки необходимо было иметь средства и вот Эдгар Поэ начинает переходить из одного журнала в другой, всюду расточая искры своего таланта и получая за это гроши. Всюду с ними повторялась та же история, что и с М. Вайтом: для постоянной, монотонной работы он был неспособен; она мучила его и доводила до стремления искать отдыха и подкрепления в вине. К этому его доводило и сознание своего умственного и нравственного одиночества между людьми, которые были для него совершенно чужды. Это же сознание заставляло Эдгара Поэ наполнять пустоту нравственной своей жизни новыми впечатлениями от перемены мест. В 1844 г. мы видим его уже в Нью-Йорке; здесь он издавал и редактировал журнал «Brandway Journal», который в его руках сделался грозным орудием для его собратьев по литературе. Обширное знакомство Эдгара с литературой Старого Света и изумительная память давали ему возможность всегда проследить процесс заимствования и развития основной идеи того или другого автора, и, ставши на эту точку зрения, Эдгару легко было поймать и обвинить в литературном воровстве почти всех и каждого. В своих очерках «литераторы Нью-Йорка» он подверг такого рода критике произведения всех своих современников (мы говорили об американских писателях) и как дважды два четыре доказал, на сколько мало оригинальности в мыслях и таланте каждого из них. От его преследований не ушел даже Лонгфелло. Понятно, что такое отношение Эдгара к своим литературным собратам должно было нажить ему кучу врагов. И этим отчасти можно объяснить причину холодности и даже затаенной злобы со стороны литературного мира, как при жизни, так и после его смерти.
В это время слава его достигла полного апогея, что, впрочем, не мешало ему по-прежнему голодать от недостатка средств. Энтузиазм, вызванный в обществе его произведениями, был настолько велик, что когда жена его, Виржиния Клемм, умерла после целого ряда страданий и лишений, претендентками на ее место явились двадцать молодых девушек. Смерть страстно любимой жены сильно подействовала на Эдгара. С нею он терял последнее существо, симпатизирующее ему и понимающее его характер, все его странности и выходки, которые заставляли других видеть в нем погибшего человека. Сначала он думал найти себе другую подругу жизни. Биографы рассказывают много о любовных похождениях Эдгара за это время; он даже остановил свой выбор на одной девушке; но образ первой жены продолжал носиться перед ним и пробудил в нем угрызения совести: он, тот самый Эдгар, который опоэтизировал свою Виржинию в грациозном и полном прелести рассказе «Annabel Lee», так скоро решился забыть ее и найти ей соперницу в своем сердце! Это сознание возмутило Эдгара против самого себя, и, чтобы отрезать себе всякий путь к новому преступлению против памяти своей жены, он в пьяном виде, произвел грандиозный скандал около дома невесты и тем покончил свое намерение жениться во второй раз.
Если талант Эдгара Поэ с течением времени все более и более усиливался, то в тоже время его антипатия к окружавшей его жизни мало-помалу стихала под влиянием постоянных невзгод; по крайней мере, он смирился до известной степени и перестал бравировать против рутинной морали выходками, весьма понятными в его характере, но коробившими его соотечественников, привыкших к известной порядочности и условиям жизни. Эта покорность окружающей жизни дошла до того, что под конец своей жизни Эдгар Поэ, прослывший горьким пьяницей по всему пространству Соединенных штатов, был принят в общество потребителей одной только воды. Смирившись несколько и поняв, что лбом стены не прошибешь, Эдгар начал мечтать о новой жизни. Он занялся публичными чтениями в разных американских городах. Прочитанная им в Ричмонде публичная лекция «о началах поэзии» вызвала громадный энтузиазм, который наполнил бальзамом его измученную душу и удовлетворил его гордое сердце настолько, что он окончательно решил поселиться в Ричмонде, чтобы «окончить остаток дней своих» там, где протекли счастливые годы его детства. Грустное настроение, выразившееся в фразе, поставленной нами в кавычках, объясняется, помимо утомления от постоянной борьбы и одиночества, еще тем что он чувствовал в то время сильную физическую слабость и лихорадочное состояние. Полубольной, полуизмученный он вынужден был по делу вернуться в Нью-Йорк. В Бальтиморе, чувствуя себя нехорошо, он зашел, чтобы согреться, в таверну, где на свое несчастие встретил одного из старых своих знакомых по прежней разгульной жизни, который пригласил его выпить стакан-другой вина; вежливость не позволила Эдгару отказаться. Ослабленный организм не выдержал нового испытания. С Эдгаром сделалась белая горячка и — на другой день на улице нашли почти безжизненный труп американского поэта. В тот же день, вечером 7 октября 1849 года Эдгара Поэ не стало.
Тотчас после смерти Эдгара Поэ на него посыпались обвинения, тем более что самая смерть его от delirium tremens давала повод к тому. Общество знало только поэта, глубоко заглядывавшего к нему в душу; литературные же друзья, в сущности, были врагами Эдгара, с одной стороны потому, что, будучи американцами, они не понимали этого человека, которому скорее следовало родиться где-нибудь во Франции или Германии, чем в Америке; с другой стороны, его литературные собраты не любили его за то, что он относился к ним всегда презрительно и публично ошельмовал их, показав, насколько мало у них в произведениях своего собственного и как много чужого, заимствованного. Единственное существо, которое могло бы открыть нам душу поэта, его внутреннюю жизнь — его жена, умерла раньше его. Поэтому понятно, что за Эдгара заступиться было некому, и его память осталась до сих пор не очищенной от всякого рода обвинений, порою весьма тяжких. Его обвиняли в ненависти к целому свету, в презрении ко всем тем людям, которые имели право считать себя его друзьями; обвиняли в пьянстве, в разврате, в желании воспользоваться своим положением редактора для личных целей, чуждых литературы и ее задач. Но все эти обвинения рушатся сами собой, когда мы обратим внимание на то положение, в котором находился Поэ среди своих соотечественников. Наследственные особенности характера, полученное им воспитание, обстоятельства первых лет его жизни на свободе — все это, как мы уже видели, привело к тому, что из Эдгара Поэ выработался человек, для которого практичность, сухость и размеренность американской жизни была противна; с своей стороны, и его соотечественники, видя в Эдгара Поэ полное отступление от того идеала гражданина Великой республики, который они себе создали, не могли примириться с этим и смотрели на него с презрением или с плохо скрываемою снисходительностью, как обыкновенно смотрят на недалеких людей, на исправление которых мало надежды. Разность взглядов, характера, стремлений повела ко взаимному отчуждению Эдгара Поэ и его соотечественников. Но для массы американцев, живущих одною жизнью, отчужденность Эдгара Поэ ничего не значила; они ее даже не замечали, потому что всегда могли наказать дерзновенного за его своенравие. Не так легко переносил эту отчужденность сам Поэ, будучи один против нескольких миллионов людей, живущих совершенно другою, крайне антипатичною для него, жизнью. Мало того, что он сознавал полное свое одиночество, и в нравственном и в умственном отношении, он в тоже время сознавал, что для него нет выхода из этого одиночества: перемениться сам он не мог, а переменить общество смешно было и думать. И, тем не менее, не смотря на всю бесплодность, ему приходилось вести борьбу с этим обществом с ясным сознанием, что из этой борьбы ничего путного для него не выйдет и что все его силы будут растрачены по-пустому. Эта бесцельность и пустота жизни, наполненной сознательно бесплодными попытками завоевать себе уголок сообразно своим стремлениям, не могли не давить сердце и ум Эдгара Поэ тяжелым бременем. Исхода никакого не было и не могло быть. Эдгар Поэ это понимал и мстил обществу, не дающему ему жить, дикими выходками, возмущавшими предрассудки и рутинную мораль этого общества. Он в этом находил как бы громоотвод своему бессильному негодованию против людей, желающих его заставить мыслить и чувствовать по-своему. Это негодование росло еще более и ненависть к людям становилась еще сильней при мысли, что он должен свести к нулю все свои помыслы только вследствие того, что этого не хотят люди, и по уму и по нравственному развитию стоящие далеко ниже его. Понятно поэтому, что Эдгар Поэ видел в окружавших его людях не человека, а хищных зверей, и поступал сообразно с этим. Он не мог их уничтожить, но он был в состоянии хотя несколько отравить им жизнь — и он делал это, делал не разбирая друзей от врагов, потому что и друзья были, прежде всего, американцами, т. е. людьми совершенно другого склада, чем он. Теперь понятно, почему Эдгар Поэ ненавидел, как говорят про него, тех людей, которые имели право считать себя его друзьями. Дело все в том, что если эти люди считали себя друзьями Эдгара Поэ и думали, что они имеют на это право, — то еще вопрос, считал ли их друзьями сам Эдгар Поэ. Раньше мы видели, что и М. Вайт считал себя другом нашего поэта, но мы думаем, что наглость и нахальство, которые проглядывают в цитированном нам письме этого «друга», не особенно-то способствовали пробуждению в сердце Эдгара Поэ дружеских чувств по отношении к этой личности. Поэтому же нет ничего удивительного и в том, что, как говорит один из биографов Эдгара Поэ, он часто в задушевной беседе озадачивал вдруг своих друзей какой-нибудь цинической выходкой и тем внезапно разрушал все очарование этой беседы. Слишком уже сильно было в нем чувство ненависти к обществу и сознание, что борьба с этим обществом ему не под силу и должна кончиться плохо для него.
Также легко объяснима и страсть Эдгара Поэ к вину, в которой его обвиняют все биографы и которая свела его в могилу. Здесь, прежде всего, мы должны отметить тот замечательный факт, что самое ничтожное количество спиртных напитков способно было вызвать у Эдгара Поэ сильнейшее опьянение. Это одно уже доказывает, что он не был пьяницей, а если и пил, то не потому, что самый процесс действия алкоголя был приятен ему, а потому только, что этим он достигал двух целей: во-первых, опьянение, действуя ослабляющим образом на его внешние чувства, удаляло его, так сказать, от внешнего мира и тем заставляло его забыть горечь своей жизни, с другой же стороны, алкоголь возбуждал работу его нервов и мозга и дозволял ему входить в более тесное сношение с миром фантазий. Да, наконец, самый характер его творений, в большинстве случаев фантастических, требовал усиленной работы воображения над противуестественным сочетанием впечатлений и потому скоро утомлял эту способность человеческой души; алкоголь же позволял воображению длить дольше свою работу, и в силу этого страсть Эдгара Поэ к вину являлась уже методом работы, правда ведущим к верной гибели, но зато наиболее энергическим, прямым и вполне пригодным для страстной натуры Эдгара Поэ. Но, тем не менее, Эдгар понимал весь вред и безнравственную сторону пьянства, и устами героя своего рассказа «Черный Кот» с ужасом восклицал: «Какая болезнь может сравниться с пьянством?!» Наконец, он не на одних словах, но и на деле показал, что для него вино вовсе не необходимость: мы уже видели, что когда в душе Эдгара зародилась надежда на более счастливую и спокойную жизнь, он бросил пить и даже сделался членом общества трезвости. Как хотите, а это знаменательный факт для человека, которого выдают за неисправимого пьяницу.
Обвиняют Эдгара Поэ в том, что он злоупотреблял своим положением редактора для личных целей. Обвинение это основывают на письме, которое было написано ему М. Буртоном, издателем «Gentlemeny Magazine», где Поэ был редактором: «Добрейший г. Поэ! — говорилось в этом письме — посетившее вас горе вызвало в вас расстройство рассудка, которое вы обязаны победить как редактор журнала и как христианин. Я надеюсь, что мы впоследствии сойдемся ближе, так как я вполне верю в ваши обещания. Но я не могу согласиться на то, чтобы мой журнал служил ареной для той критики, которою вы занимаетесь в последнее время и которая бьет на удовлетворение вкусов массы. Необходимо во что бы то ни стало, чтобы вы победили ваши антипатии к вашим собратьям по оружию». Приводя это письмо, один из позднейших биографов Поэ с иронией говорит, что «Эдгар еще в ту эпоху, когда литературные нравы не дошли до широкого развития клеветы и диффамации, сумел ввести в свою литературную деятельность благородное искусство литературной ругани». Но нам кажется, что намек на диффамацию тут ни на чем не основан: Эдгар Поэ ругал своих литературных собратов потому, что они стоили этого по своей тупости и отсутствию живой мысли, ругал потому, что он не мог хладнокровно переносить позорного зрелища литературной арены, которою завладели люди недостойные звания литератора. В данном случае Эдгара можно обвинить только в излишней горячности, но не более.
Затем на нашего поэта взводится целый ряд обвинений в скандальных любовных похождениях. Но, во-первых, кто может сказать про себя, что он свободен от подобных обвинений; а во-вторых, в пользу Эдгара Поэ в данном случае говорит то обстоятельство, что как бы сильно не предавался разврату Эдгар Поэ, если только это правда, — в произведениях его вы нигде не встретите ни одной сальности, ни одного описания чувственной любви, чем грешат почти все писатели; напротив, у него женщина является постоянно окруженною поэтическим ореолом, а любовь настолько возвышенной, что описание ее никогда не вызывает грязных мыслей.
Таков был Эдгар Поэ, как человек: впечатлительный, с тонко развитым чувством справедливости и сознания человеческого достоинства, проникнутый сознанием, что впереди его ничего не ждет, что его жизнь — вечная и при том бесплодная борьба с бессердечным обществом практиков и денежных людей, — таким он является и в своих произведениях, которыми он оказал немаловажную помощь в нравственном развитии общества. Правда, в его произведениях вы не найдете решения широких социальных задач, не найдете даже определенных взглядов на жизнь и ее требования; но зато всегда встретите глубокое чувство неудовлетворенности стремления высоконравственной человеческой личности, чувство — которое непременно должно было действовать на читателей и пробуждать в их душевном мире заглушенные практичностью и сухостью жизни благородные инстинкты, заставляющие человека видеть в жизни нечто большее, чем погоня за наживой и устройство себе хорошего материального положения.
Будучи в частной жизни врагом всего обыденного, условленного, закованного в рамки общественных приличий и предрассудков, Эдгар Поэ и в литературной своей деятельности сторонился установившихся литературных традиций и школ. Предметом его произведений, помимо чувства неудовлетворенности стремлений страстной и нежной души, были прежде всего изображение исключительных явлений внешнего и внутреннего мира, переходящее нередко в изображение фантастических явлений. Как во внешней природе, так и в душе человеческой он отыскивал только явления, выходящие из ряда обыкновенных. Ко внутреннему миру человека он обращался чаще и он ему давался больше, потому что в этом случае Эдгар Поэ рисовал с самого себя: он сам был исключением среди людей. Но и эти исключительные и потому странные явления он умел облекать в самую поэтическую форму. Для примера возьмите его рассказ «Овальный Портрет». Он основан целиком на рассказе об одном молодом художнике, который, сгорая страстью к своему искусству, задумал снять портрет с своей жены. Работа шла успешно, но жена художника постепенно чахла. Когда наконец портрет был окончен, художник сам испугался совершенству его: глаза на портрете были просто живые, на щеках пробивался нежный румянец, заставлявший трепетать голубые жилки; уста полуоткрылись и как будто хотели что-то сказать; как будто душа молодой женщины переселилась целиком на полотно. В испуге художник оглянулся на свою жену: она была мертва. — В другом рассказе «Двойное убийство в улице Морг», Эдгар Поэ задается мыслею проследить обратный ход нашего мышления и этим путем доходит до объяснения зверского убийства, совершенного обезьяной. На содержание рассказов Эдгара нередко имели влияние и обстоятельства личной его жизни. Так мы из его биографии знаем уже, что он был постоянно в крайности; поэтому естественно у него должна была явиться мечта о том, что хорошо было бы, если он вдруг сделался богатым, а так как он был настолько честен, что разбогатеть на чей-либо счет считал в высшей степени безнравственным, да и невозможным, то весьма естественно его воображение должно было нарисовать ему самым ясным образом находку большого клада, что и послужило основой для его рассказа «Золотой Жук».
Фантастичностью и выбором исключительных явлений внешнего и внутреннего мира для сюжетов своих произведений Эдгар Поэ выражал протест своего ума и воображения против господствовавших в жизни и литературе традиций. Свой же протест против общего течения американской жизни он выразил в постоянно пробивающейся у него нотке чувства неудовлетворенности стремлений и в том поклонении искусству, которым полны в особенности его публичные лекции.
Его возмущало отношение американцев к искусству, как к какой-нибудь торговле свиным мясом или к кафешантану, и он восстал против такого взгляда в своей публичной лекции «О началах поэзии». «Ум наш — говорит он, — обладает способностями, цели которых различны: одни стремятся к удовлетворению требований рассудка, другие различают оттенки и формы, третьи созидают из отдельных частей целое. Логика, живопись, механика — суть плоды этих способностей. Как мы имеем нервы для ощущения приятного запаха, нервы для различения лучших цветов и нервы, доставляющие нам приятное чувство от прикосновения к гладкому телу, — также точно нам дана способность постигать прекрасное; эта способность имеет свою цель и свои средства, ей собственно принадлежащие. Поэзия вытекает из этой способности; она согласуется только с понятием о прекрасном и больше ни с чем. Значило бы оскорблять поэзию, если бы мы подчинили ее другим способностям человеческого духа. Что поэзия действительно приносит пользу, — с этим никто не спорит; но пользы нельзя считать ее конечною целью: это — неожиданная выгода, получаемая от нее. Никто не станет удивляться, если какой-нибудь рынок или пристань, при всех условиях коммерческого удобства, будут иметь красивую и даже изящную наружность, хотя это последнее условие не составляло конечной цели инженера или архитектора».
Но главную силу Эдгара Поэ составляли стихи. Правда, он писал их немного, потому что для своей отделки они требовали больше времени, а денег давали меньше; но зато эти стихи, выражая собой, протест личности против неудовлетворенности стремлений ее души окружающею жизнью, всегда найдут отголосок в сердцах, не успевших еще духовно замереть людей, в особенности в период упадка или застоя нравственной жизни общества. Тем более, должны были они иметь влияние во время Эдгара Поэ, когда он первый заговорил понятным языком о том, что в жизни есть что-то выше вечной возни с долларами. Не в деньгах счастье — эту избитую в наше время пословицу, Эдгару пришлось пропагандировать как новую истину, и он исполнил свою задачу как нельзя более лучше. В этом отношении лучшим его стихотворением является поэма «Ворон», рисующая горесть человека при сознании о невозвратимой потере прежнего счастия и душевного покоя. Поэма эта была недавно дважды переведена на русский язык и потому вероятно известна нашим читателям, что дает нам возможность не распространяться о ней более.
Как в стихотворениях, так и в прозе Эдгар Поэ является постоянно замечательным знатоком и художником в описании движений человеческого сердца и в этом отношении может быть поставлен в иных произведениях на ряду с Шекспиром. Разница только та, что всеобъемлющий гений Шекспира сосредоточивался более на изображении сильных и более общих страстей, каковы честолюбие, любовь, ревность, скупость; Эдгар же Поэ в своих произведениях имеет дело почти исключительно с болезненными движениями человеческой души и с такими побуждениями и чувствами, истинность которых сознается каждым, но которым иногда нельзя подобрать названия. Поэтому как психиатр Эдгар Поэ, и теперь может служить примером писателю, желающему заглянуть поглубже в сердце человека. Эта особенность таланта Эдгара Поэ заниматься исключительно болезненными движениями человеческой души пришлась как нельзя кстати для американского общества, потому что только исключительность изображаемых им психических явлений могла подействовать на огрубелые нервы его соотечественников.
И самый слог Эдгара Поэ как нельзя более соответствовал характеру его произведений. Он умел на столько ясно и понятно выразить основную мысль того или другого рассказа в немногих словах, что редкий рассказ его может быть назван длинным. Слог же его настолько прост и чужд всякой вычурности, что казался его современникам недоступным для массы публики, привыкшей к вычурности ложно классической школы и потому неудивительно, что один из журналистов Нового Света, как мы уже упоминали выше, с циническою наивностью объяснял, что он потому платил дешево Эдгару Поэ, что его стиль непонятен для массы. Эдгар Поэ умел в своих произведениях мешать весьма тонкую иронию с меланхолическими настроениями души и этот странный контраст всегда производил сильное впечатление. В общих чертах, мрачная запутанная драма, болезненность души, ирония и грусть — вот основные элементы поэзии Эдгара Поэ.
Прошло уже 30 лет со времени смерти великого американского писателя, но произведения его не потеряли своего значения и теперь в особенности, когда нервность стала общею болезнью Европейцев, Поэ должен быть еще больше понимаем и ценим.
В свое время, как писатель, способствовавший пробуждению в американском обществе благородных инстинктов, двигающих вперед жизнь, Эдгар Поэ принес громадную пользу своему отечеству и вполне заслуживает того памятника, который ему поставили американцы в Бальтиморе в 1875 году.