Эдгар Аллан Поэ, его жизнь и творения (Комаров)/ДО
| Эдгаръ Алланъ Поэ, его жизнь и творенія. |
| Опубл.: 1880. Источникъ: Еженедѣльное новое время. Изданіе А. С. Суворина. 1880. Томъ V. №61. С. 548-551, №62. С. 626-639. С.-Петербургъ. Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 11-2. |
ЛЮДИ не умѣютъ быть благодарными: было время, когда романтизмъ и романтики пользовались большимъ почетомъ у насъ и въ западной Европѣ, когда романтическая школа въ литературѣ считалась единственною носительницею живыхъ идей отъ которой только и ждали обновленія общества. Прошло только нѣсколько десятковъ лѣтъ и — даже самое слово «романтикъ» стало звучать попрекомъ и насмѣшкой, а новѣйшіе критики, какъ напримѣръ, Зола во Франціи, выбиваются изъ силъ, чтобы доказать, что романтическіе писатели, какъ В. Гюго, Ж. Зандъ и другіе, не заслужили своимъ значеніемъ того почета, которымъ окружены ихъ имена. Романтизмъ, прежде всего, исходя изъ враждебнаго столкновенія писателя съ жизнью, являлся протестомъ личности противъ всякаго стѣсненія свободы мысли и чувства и противъ неудовлетворенія стремленій этой личности. Понятно, что разнообразіе въ стремленіяхъ и въ темпераментѣ неудовлетворенныхъ личностей вызывало соотвѣтствующее разнообразіе въ родахъ и видахъ самаго романтизма: болѣе энергическіе люди, съ болѣе свѣтлымъ умомъ, страстно выражали въ своихъ произведеніяхъ негодованіе на окружавшую ихъ «мерзость запустѣнія» и горячо призывали общество къ обновленію на самыхъ широкихъ и разумныхъ началахъ; другіе, болѣе мягкаго и нерѣшительнаго характера, хотя и обладающіе правильнымъ пониманіемъ жизни и ея цѣлей, всю жизнь свою скорбѣли о невозможности осуществить свой идеалъ и потому въ своихъ произведеніяхъ не шли дальше вѣчной грусти и мечты о недосягаемомъ будущемъ. Рядомъ съ выраженіемъ своихъ чувствъ, возбуждаемыхъ неудовлетворенностью ихъ стремленій въ окружающей жизни, и тѣ и другіе рисовали себѣ идеалы будущей жизни и будущихъ людей, которые, сообразно степени умственнаго развитія ихъ творцевъ, являлись или безплотнымъ олицетвореніемъ высшихъ нравственныхъ человѣческихъ качествъ, какъ напримѣръ, маркизъ Поза у Шиллера; или олицетвореніемъ страстной ненависти и презрѣнія ко всему существующему человѣчеству, каковы, напримѣръ, всѣ герои Байрона; или эти будущіе люди являлись представителями средневѣковыхъ идей, какъ это было у Шатобріана и другихъ романтическихъ писателей его пошиба. Но какъ ни были разнообразны проявленія романтизма въ литературѣ и жизни, они всѣ сводились къ недовольству окружающею жизнью и къ оппозиціи противъ тѣхъ тисковъ, въ которыхъ она держала умъ и сердце. Эта самая оппозиція повела, напримѣръ, къ тому, что воображеніе, не желая оставаться въ обыденныхъ, установленныхъ литературными традиціями предшествующихъ школъ, рамкахъ, стало искать для себя сюжеты въ сферѣ, гдѣ не существуетъ никакихъ ограниченій — фантастической, — и результаты этого мы видимъ въ обращеніи литературы къ народной и средневѣковой поэзіи, къ изображенію различныхъ сверхъестественныхъ явленій и образовъ, чѣмъ особенно богата была романтическая поэзія въ Германіи, гдѣ литература, начавши съ разработки народныхъ легендъ и сказокъ, дошла до чертовщины Гофмана. Понятно, что въ данномъ случаѣ романтизмъ заходилъ за должные предѣлы и терялъ свое значеніе. Но не надо забывать, что фантастическій элементъ въ романтизмѣ былъ наноснымъ и проявлялся только въ болѣе раннія эпохи его существованія, сущность же романтизма состояла въ возбужденіи въ обществѣ чувства неудовлетворенности рутиннымъ теченіемъ жизни и въ пробужденіи въ передовыхъ людяхъ тѣхъ стремленій къ лучшему, которыя постоянно двигали человѣчество впередъ. Въ этомъ отношеніи заслуга романтизма неоцѣнима, и онъ не потерялъ своего значенія даже и въ наше время. Коренной недостатокъ романтизма заключается въ его односторонности. Мало-пробуждать въ обществѣ стремленія къ лучшему: необходимо еще показать, какъ осуществить эти стремленія въ жизни, а для этого надо знать самую жизнь. Вотъ почему настало время, когда романтизмъ пересталъ удовлетворять требованіямъ общества, потому что понятія расширились, — и тогда на сцену выступилъ реализмъ, который и царствуетъ въ литературѣ понынѣ. Строго говоря, и романтизмъ до сихъ поръ царитъ наравнѣ съ реализмомъ, но романтизмъ, такъ сказать, очищенный отъ всякихъ наносныхъ элементовъ въ видѣ фантастичности и безпредметной тоски, тотъ здоровый романтизмъ, который заставляетъ человѣка не сидѣть сложа руки, а приносить посильную помощь человѣчеству въ какой-бы то ни было сферѣ дѣятельности.
То значеніе, которое имѣли для развитія западноевропейскаго общества знаменитые романтики, какъ Шиллеръ, Байронъ, Шелли, Викторъ Гюго и др., — для развитія американскаго общества имѣлъ, хотя не въ такой степени, но не менѣе извѣстный и европейской и русской читающей публикѣ писатель Эдгаръ Алланъ Поэ, совмѣстившій въ себѣ всѣ хорошія и дурныя стороны романтизма. Правда, у него вы не встрѣтите такихъ широкихъ идеаловъ, какъ напр., у Шиллера, Шелли или В. Гюго, но также, какъ и у нихъ, во всѣхъ произведеніяхъ Поэ бьетъ широкая струя живаго чувства, а не той мертвечины, какою полны произведенія ложноклассическихъ писателей. Подобно имъ, Поэ какъ бы хотѣлъ вырваться изъ условныхъ формъ жизни, спутанной оковами рутинной морали, разсчетовъ, предразсудковъ и традицій, и рвался въ небо, не удовлетворяясь окружающей обстановкой. Это стремленіе къ идеаламъ болѣе возвышеннымъ, этотъ вѣчный протестъ противъ общественнаго гнета и несправедливости онъ проявлялъ не только въ своихъ произведеніяхъ, но и въ частной жизни. Въ этомъ отношеніи Эдгаръ Поэ имѣетъ много сходства съ нашимъ Лермонтовымъ, оставивъ послѣ себя хорошую память какъ о поэтѣ и дурную какъ о человѣкѣ. Американцы на столько высоко ставятъ талантъ Поэ, что въ 1875 году поставили ему въ Бальтиморѣ памятникъ. Но поговорите съ ними объ ихъ знаменитомъ поэтѣ, какъ о человѣкѣ, и вы будете поражены отзывами ихъ, полными презрѣнія практика, сознающаго, что «время это деньги» и что поэтому человѣкъ, который, обладая замѣчательнымъ талантомъ, умудрился умереть въ нищетѣ, не достоинъ сожалѣнія.
И по своему характеру и по своимъ воззрѣніямъ, Эдгаръ Поэ скорѣе принадлежитъ Старому свѣту, чѣмъ Новому. Америка создала себѣ крайне своеобразную жизнь. Нѣтъ сомнѣнія, что жизнь эта во многомъ лучше жизни старой Европы, никакъ не могущей раздѣлаться окончательно съ печальнымъ наслѣдствомъ, оставленнымъ всѣмъ ея прошлымъ; нѣтъ сомнѣнія, что для развитія человѣческихъ силъ и способностей почва Новаго Свѣта представляетъ больше простора, не стѣсняя дѣятельность личности тѣми условными рамками, которыми полна жизнь Стараго Свѣта. Но тѣмъ не менѣе не надо забывать, что организація жизни въ Америкѣ явилась результатомъ постоянной борьбы людей съ силами природы, при чемъ человѣку, обладающему слишкомъ нѣжнымъ организмомъ не было мѣста въ этой борьбѣ; на американской почвѣ человѣкъ не имѣлъ за собой никакихъ поддержекъ ни со стороны закона, ни со стороны общества; онъ могъ разсчитывать только на свои силы, и потому выигрывалъ на этой почвѣ только человѣкъ, имѣвшій крѣпкіе нервы и мускулы. Понятно, что въ данномъ случаѣ долженъ былъ произойти естественный подборъ: люди мягкіе, люди живущіе больше нервами, чѣмъ мускулами, должны были погибнуть въ борьбѣ съ грозными силами природы; а люди болѣе сильные и характеромъ и физически съумѣли завоевать себѣ прочное положеніе. Понятно также, что если въ Америкѣ развилось сильное уваженіе къ правамъ личности, то не въ силу отвлеченнаго сознанія справедливости такихъ отношеній между людьми, а только потому, что всякое стремленіе одной какой-нибудь личности къ нарушенію правъ другой всегда встрѣчало сильное противодѣйствіе со стороны этой другой, одинаково закаленной и физически и нравственно, личности, вслѣдствіе чего въ американскомъ обществѣ инстинктивно, такъ сказать, мало по малу выработалось сознаніе, что полезнѣе направлять свои силы на борьбу съ силами природы, которыя всегда можно побѣдить при помощи знанія, чѣмъ рисковать почти навѣрняка проиграть въ борьбѣ съ людьми. Но если въ среду такого общества попадала личность, необладающая должными силами, личность немогущая дать должный отпоръ, — она въ концѣ концовъ пропадала и ее не спасало никакое широкое развитіе уваженія правъ человѣка. Это именно и случилось съ Эдгаромъ Поэ. Вѣчная борьба, вѣчное сознаніе, что необходимо надѣяться только на собственныя силы, заставили американцевъ глубоко уважать трудъ и энергію характера; мягкость характера, неумѣнье распоряжаться своими способностями и своими средствами, отсутствіе постоянства въ жизни и дѣлахъ, — все это казалось истому американцу просто непозволительнымъ и въ тоже время вселяло ему мысль о возможности эксплоатировать такую личность самымъ удобнымъ способомъ, не рискуя встрѣтить съ ея стороны энергическое противодѣйствіе. Поэтому, когда американцы увидѣли, что Эдгаръ По, обладая лишнимъ орудіемъ въ борьбѣ — своимъ талантомъ, не съумѣлъ выйти побѣдителемъ, завоевать себѣ положеніе, — они взглянули на него съ презрѣніемъ и начали его эксплоатировать также, какъ они эксплоатировали силы природы. Одинъ американецъ-біографъ Эдгара Поэ, прямо говоритъ, что "если бы Поэ правильно пользовался своимъ талантомъ и болѣе примѣнился къ условіямъ и требованіямъ американской жизни, онъ былъ-бы писателемъ съ большими деньгами «a money making author»; но такъ какъ онъ этого не сдѣлалъ, то другіе стали изъ него извлекать эти большія деньги, платя ему часто не болѣе пяти долларовъ за трудъ, полный таланта и учености. Другой же американецъ, издатель одного изъ журналовъ, въ которыхъ работалъ Поэ, прямо говоритъ, что онъ потому платилъ ему дешево, что слогъ Поэ былъ мало доступенъ толпѣ по своей изящности! Это презрительное отношеніе американцевъ къ своему великому поэту было причиной тому, что до сихъ поръ мы не имѣемъ полной и безпристрастной біографіи Эдгара Поэ. Хорошо осуждать человѣка, когда не сидишь въ его шкурѣ; но это осужденіе никогда не приводитъ къ истинѣ; поэтому всѣ біографіи Эдгара Поэ, родившіяся на американской почвѣ, не даютъ намъ яснаго понятія о внутренней сторонѣ его жизни; мало того, даже извращаютъ ее въ ущербъ истинѣ. Только европейцы, люди Стараго Свѣта, съумѣли до извѣстной степени понять характеръ Эдгара Поэ и объяснить его странности. Въ числѣ такихъ біографовъ слѣдуетъ упомянуть англичанина М. Жилля, давшаго дѣльную біографію Эдгара Поэ въ своемъ очеркѣ «Life of Edgar Allan Poe», и француза Шарля Боделэра, приложившаго къ переводу сочиненій Поэ небольшой, но весьма прочувствованный и безпристрастный очеркъ его жизни.
Американскій біографъ Эдгара Поэ, Грисвольдъ, считаетъ годомъ его рожденія 1811; въ архивъ американскаго посольства въ Петербургѣ, годъ рожденія американскаго поэта показанъ 1809; наконецъ, Шарль Боделэръ, въ своемъ біографическомъ очеркѣ, говоритъ, что Поэ родился въ 1813 году. Боделэръ ссылается въ этомъ случаѣ на самого Эдгара Поэ, но дальнѣйшія подробности жизни послѣдняго, отмѣченные годами, заставляетъ насъ принять за годъ рожденія писателя — 1809.
Эдгаръ Поэ принадлежалъ къ семейству, весьма уважаемому и извѣстному въ Бальтиморѣ. Отецъ его получилъ хорошее воспитаніе, занималъ видное мѣсто и пользовался большимъ уваженіемъ и дружбою Лафайета. Но будучи большимъ энтузіастомъ и впечатлительною натурою, онъ влюбился въ прелестную молодую актрису, Елизавету Арнольдъ, увезъ ее, женился и, желая тѣснѣе связать свою судьбу съ ея судьбой, рѣшился, ради того чтобы угодить страстно любимой имъ женщинѣ, пожертвовать своей блестящей карьерой и, бросивъ службу, поступилъ на сцену. Таланта у него не оказалось и потому успѣха онъ не имѣлъ. Не было особеннаго дарованія и у жены его, которую публика принимала благосклонно больше за красоту ея и граціозность. Поэтому неудивительно, что жизнь молодыхъ супруговъ была далеко не блестяща; постоянныя лишенія и порою крайняя нищета въ концѣ концовъ свели ихъ обоихъ почти одновременно въ могилу въ молодыхъ еще лѣтахъ. Послѣ нихъ осталось трое дѣтей, въ томъ числѣ трехлѣтній Эдгаръ. Сжалившись надъ сиротою и плѣнившись его миловидностью, одинъ богатый негоціантъ города Бальтимора — Алланъ взялъ его къ себѣ и рѣшилъ даже усыновить его. Эдгаръ воспитывался въ полномъ довольствѣ и получилъ отъ своего пріемнаго отца самое блестящее воспитаніе. Въ 1816 году, вмѣстѣ съ малолѣтнимъ Эдгаромъ, Алланъ, посѣтилъ Англію, Ирландію, Шотландію. На возвратномъ пути Алланъ оставилъ его у доктора Брандсбея, содержавшаго учебное заведеніе въ Стокъ-Невингстонѣ, недалеко отъ Лондона. Здѣсь Эдгаръ пробылъ пять лѣтъ. Въ 1820 году онъ вернулся въ Америку и въ 1825 году поступилъ въ Шарлотесвильскій университетъ, гдѣ особенно страстно занялся физикой и математикой.
Эдгаръ былъ богато одаренъ природой, но въ тоже время унаслѣдовалъ впечатлительность своихъ родителей. «Я — говоритъ онъ устами одного изъ своихъ героевъ — потомокъ рода, всегда отличавшагося пылкимъ воображеніемъ и раздражительнымъ характеромъ, и съ самаго ранняго дѣтства доказалъ, что вполнѣ унаслѣдовалъ эту фамильную черту». Понятно, что съ такимъ впечатлительнымъ и раздражительнымъ ребенкомъ никакъ не могли справиться и направить его способности какъ слѣдуетъ его родители, сами люди впечатлительные и раздражительные. «Съ годами — продолжаетъ Эдгаръ По — моя фамильная особенность стала выясняться рѣзче и по многимъ причинамъ стала безпокоить меня самого и моихъ друзей. Я сталъ своенравенъ и не боролся съ дурными страстями. Родители мои — люди слабаго характера — ничего не могли сдѣлать, чтобы остановить развитіе моихъ дурныхъ наклонностей. Ихъ слабыя попытки обуздать меня не удались и только привели къ полнѣйшему моему торжеству. Съ этого времени я сталъ въ домашнемъ кругу законодателемъ и господиномъ своихъ дѣйствій въ такіе года, когда другія дѣти едва выходятъ изъ пеленокъ.»
Окружавшая въ ранней молодости Эдгара обстановка повела также и къ болѣзненному развитію его воображенія. Съ самого дня рожденія онъ до смерти своихъ родителей провелъ нѣсколько лѣтъ въ мірѣ не только искусства, но и искусственности. Поэтому еще въ томъ возрастѣ, когда всѣ краски кажутся болѣе яркими и когда каждый звукъ отзывается чѣмъ-то таинственнымъ, когда въ душу ребенка глубоко залегаютъ первыя впечатлѣнія отъ внѣшней жизни, Эдгаръ узналъ жизнь не такою, какая она есть въ дѣйствительности, а искусственною. Находясь на сценѣ вмѣстѣ съ своими родителями, онъ видѣлъ какъ легко при помощи декорацій мѣнялась обстановка и потому тогда еще въ немъ могла зародиться смутная мысль о томъ, что видимый міръ можетъ заключать въ себѣ другую изнанку и что человѣку съ воображеніемъ легко увидѣть эту изнанку. Развитію этой мысли могло до извѣстной степени способствовать постоянное передвиженіе вмѣстѣ съ родителями по обширной територіи Соединенныхъ Штатовъ, постоянно мѣнявшее передъ глазами ребенка виды и пейзажи, не дозволяя всмотрѣться въ нихъ какъ слѣдуетъ. Тоже впечатлѣніе должно было произвести на Эдгара путешествіе его съ своими пріемнымъ отцемъ по Европѣ. Собравъ большой запасъ самыхъ разнообразныхъ впечатлѣній, но не получивъ яснаго понятія объ ихъ внутренней связи въ дѣйствительности, Эдгаръ подъ вліяніемъ дѣтскихъ воспоминаній о томъ мірѣ искусственности, въ которомъ онъ провелъ первые годы своей жизни, весьма естественно пришелъ къ идеѣ о возможности соединять всѣ свои впечатлѣнія такъ-какъ ему болѣе нравилось. А такъ какъ у него и безъ того было пылкое воображеніе, то переходъ къ фантастичности былъ весьма естественъ. Поэтому, не имѣя ничего общаго съ дѣйствительнымъ міромъ, онъ съ раннихъ лѣтъ ушелъ въ міръ фантазіи. Вотъ какъ онъ описываетъ одинъ изъ важныхъ эпизодовъ своего дѣтства — пятилѣтнее пребываніе въ школѣ у доктора Брандсбея близь Лондона — описываетъ, правда, не отъ своего имени, а отъ имени героя его разсказа «Вильяма Вильсона», въ которомъ можно видѣть его автобіографію:
«Самыя цвѣтущія воспоминанія о моей школьной жизни тѣсно переплетаются съ представленіемъ обширнаго дома въ одной изъ деревень туманной Англіи, гдѣ находилось много гигантскихъ и сучковатыхъ деревъ и гдѣ всѣ дома отличались глубокою древностью. Дѣйствительно это мѣстечко имѣло видъ фантастическій и представлялось воображенію, какъ мечта поэта. Домъ, занимаемый нашимъ заведеніемъ, имѣлъ наружность ветхаго и неправильнаго строенія. Занимаемое имъ обширное мѣсто было со всѣхъ сторонъ обнесено каменною стѣною, за черту которой никто изъ насъ не смѣлъ переступить. Только три раза въ недѣлю вырывались мы изъ за этой ограды: во первыхъ, каждую субботу намъ дозволялось общею гурьбою прогуливаться по сосѣднимъ дачамъ, подъ присмотромъ двухъ воспитателей. Потомъ, въ воскресенье утромъ и вечеромъ мы отправлялись въ строгомъ порядкѣ въ единственную церковь нашей деревни. Содержатель нашей школы вмѣстѣ съ тѣмъ былъ проповѣдникомъ въ этой церкви. Съ какимъ глубокимъ чувствомъ удивленія и недоумѣнія устремлялъ я на него мои взоры въ то время, когда онъ медленнымъ и торжественнымъ шагомъ переступалъ по ступенямъ кафедры. Мнѣ казалось непостижимымъ, чтобы этотъ степенный старецъ, съ кроткою и важною наружностью, облеченный въ лоснящуюся и роскошно волнующуюся рясу, въ тщательно напудренномъ парикѣ, — былъ тотъ самый человѣкъ, который за часъ передъ этимъ, сидя въ классѣ, съ линейкою въ рукахъ, приводилъ въ исполненіе драконовы законы школы».
Запертый въ четырехъ стѣнахъ учебнаго заведенія, находясь въ рукахъ школьной дисциплины, Эдгаръ всю страстность и живость своей натуры обратилъ на воображеніе и потому самыя простыя вещи понималъ иначе и на дѣйствительную жизнь, за стѣнами заведенія, смотрѣлъ какъ на нѣчто таинственное. «Въ одномъ изъ угловъ капитальной стѣны нашего заточенія, говоритъ онъ въ „Вильямѣ Вильсонѣ“ — грозно рисовалась довольно массивная дверь; она была испещрена гвоздями и сдѣлана съ огромнымъ запоромъ и желѣзными иглами на верху. Какое-то непостижимое чувство страха невольно пробуждалось въ сердцахъ при взглядѣ на эту дверь. Она была почти всегда заперта и отворялась только три раза въ недѣлю для извѣстныхъ уже выходовъ и возвращеній. Всякій разъ, когда она скрипѣла на своихъ громадныхъ петляхъ, этотъ скрипъ отзывался чѣмъ-то таинственнымъ, и въ душѣ возникалъ цѣлый міръ самыхъ величественныхъ и меланхолическихъ мечтаній. Но что сказать о домѣ? На мои глаза онъ представлялся какимъ-то волшебнымъ замкомъ. Нельзя было перечислить всѣхъ его затѣйливыхъ очертаній и поворотовъ. Нельзя было сказать, который изъ его этажей опирался одинъ на другой. При переходѣ изъ одной комнаты въ другую, навѣрное можно было встрѣтить необходимость или подняться нѣсколько ступеней вверхъ или спуститься нѣсколько ступеней внизъ. Боковые корридоры были безчисленны и совершенно непостижимы; они извивались по разнымъ направленіямъ и притомъ часто въ обратную сторону, такъ что имѣть полное и ясное понятіе о цѣломъ зданіи было также трудно, какъ имѣть ясное понятіе о безконечномъ пространствѣ. Въ продолженіи пяти лѣтъ моего пребыванія въ заведеніи, я никогда не былъ въ состояніи съ точностью опредѣлить въ какой части зданія находился маленькій дортуаръ, предназначенный для меня и другихъ восемьнадцати воспитанниковъ».
Эта длинная выписка ясно показываетъ, что жизнь Эдгара въ заведеніи была крайне односложна по богатству фактовъ; но эта бѣдность фактовъ замѣнялась замѣчательно сильно развившеюся въ немъ способностью создавать по поводу самыхъ простыхъ фактовъ самыя фантастическія предположенія и наполнять такимъ образомъ жизнь ненормальною работою воображенія. «Жизненная дѣйствительность — говоритъ Егеусъ, герой его повѣсти „Берениса“ — поражала меня, какъ видѣнія и только какъ видѣнія, тогда какъ безумныя мысли міра фантазій составляли не только пищу для моего повседневнаго существованія, но положительно и исключительно мою дѣйствительную жизнь».
Съ такимъ сильно развитымъ воображеніемъ вернулся Эдгаръ Поэ въ Америку. Школьная дисциплина для неумѣвшаго владѣть своими страстями юноши должна была вселить въ его сердце горечь, — не даромъ въ его описаніи о жизни въ школѣ слышится меланхолическая нотка. На родинѣ онъ попалъ въ другую обстановку: Алланъ, республиканецъ стараго закала, хотѣлъ сдѣлать изъ Эдгара человѣка, страстно любящаго свободу и уважающаго поэтому права другихъ; съ этою цѣлію, не желая ломать его убѣжденій, чтобы тѣмъ не сломать силы его характера, — онъ предоставилъ Эдгару полную свободу во всемъ, даже въ выборѣ занятій. Но Алланъ не принялъ однако въ расчетъ, впечатлительной и раздражительной натуры Эдгара Поэ, испытавшаго уже всю горечь школьной жизни подъ палкой наставника, не умѣвшаго деликатно обращаться съ нервною и нѣжною натурою своенравнаго ребенка. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что когда Эдгаръ изъ мальчика сталъ становиться мужчиной, онъ, сдерживаемый въ школѣ отъ проявленія своихъ страстей не силою убѣжденія, а страхомъ наказанія, не могъ справиться съ своими страстями, да и не пытался сдѣлать это, тѣмъ болѣе что характеръ американской жизни, разсчетливой и въ извѣстной степени сухой и безсердечной, не могъ дать требуемаго удовлетворенія стремленіямъ его нѣжной и обладающей тонкимъ чувствомъ натуры, — и потому онъ бросился въ разгулъ, съ цѣлью потопить въ ней скуку нравственнаго и умственнаго одиночества. Алланъ спохватился, но было уже поздно; да при томъ же онъ не нашелъ другаго средства къ исправленію Эдгара, какъ въ постоянныхъ упрекахъ и попрекахъ. Дѣло доходило до разрыва. Къ тому же Алланъ, овдовѣвъ, женился вторично и имѣлъ дѣтей отъ второй жены, которую Эдгаръ почему-то не долюбливалъ. Произошла какая-то темная исторія и — Эдгаръ, воспитанный въ роскоши, получившій воспитаніе пригодное для жизни на старомъ материкѣ, гдѣ существуютъ привиллегіи для избранныхъ натуръ и слоевъ общества, — очутился безъ всякихъ средствъ къ существованію, безъ выдержки и достаточной энергіи, на американской почвѣ, не пригодной для благополучнаго существованія такихъ людей, какимъ былъ Эдгаръ Поэ.
СВОЮ самостоятельную жизнь Эдгаръ Поэ началъ съ того, что возъимѣлъ мысль отправиться въ Грецію съ цѣлью принять участіе въ борьбѣ за ея свободу. Но въ Грецію Поэ почему-то не попалъ: одинъ изъ его біографовъ говоритъ, что «по недостатку средствъ»; но такъ какъ недостатокъ средствъ не помѣшалъ Эдгару прожить цѣлый годъ въ Европѣ и забраться затѣмъ къ намъ въ Петербургъ, — то очевидно, что не въ недостаткѣ средствъ надо искать объясненія неучастія его въ освобожденіи потомковъ древнихъ Эллиновъ. Вѣрнѣе всего, что когда первый пылъ простылъ у Эдгара и онъ увидѣлъ, что вблизи греки не тѣ, какими онъ себѣ представлялъ, — его увлеченіе ими исчезло и онъ рѣшилъ, что не стоитъ жертвовать собой за людей, съ которыми онъ не имѣлъ ничего общаго. Какъ бы то ни было, въ 1829 году мы видимъ его въ Петербургѣ, гдѣ онъ затѣялъ какой-то скандалъ съ полиціей и чтобы избѣгнуть ея кары вынужденъ былъ обратиться къ американскому консулу Генриху Мидльтону, который помогъ ему возвратиться на родину. Вообще пребываніе Эдгара Поэ въ Европѣ и въ Петербургѣ до сихъ поръ остается необъясненнымъ во всѣхъ его біографіяхъ и хотя опубликованіе его писемъ за эту эпоху часто обѣщалось американскими журналистами, но до сихъ поръ не было приведено въ исполненіе.
Возвратившись въ Америку, Поэ поступилъ въ Вестъ-Пойнтскую военную школу, но черезъ десять мѣсяцевъ былъ исключенъ оттуда «за буйство». Затѣмъ онъ поступаетъ солдатомъ въ пѣхотный полкъ; но и здѣсь онъ оставался недолго: друзья его сильно хлопотали, чтобы доставить ему мѣсто офицера и были близки къ этому, когда они совершенно неожиданно узнали, что ихъ протеже уже покончилъ съ военною службою. «Эдгаръ Поэ — говоритъ справка американскаго посольства — дезертировалъ и сталъ заниматься литературой».
Еще въ 1829 году онъ издалъ томикъ стихотвореній подъ заглавіемъ «Al Araaff, Tamerlan and minor poems», въ которыхъ просвѣчиваетъ поэтическій порывъ къ какой-то заоблачной дали и полное очарованія меланхолическое настроеніе души. Стихотворенія эти были приняты благосклонно критикой, но въ продажѣ шли туго и финансовыя дѣла поэта по прежнему оставались далеко не въ блестящемъ положеніи. Первыя неудачи не остановили Эдгара: онъ продолжалъ писать въ многочисленныя «Обозрѣнія»; дѣлалъ компиляціи и переводы, сочинялъ шарады и сказки. Его произведенія принимались издателями охотно, но оплачивались весьма плохо и потому неудивительно, что Поэ впалъ въ положительную нищету и почти умиралъ съ голода. Счастливый случай помогъ ему выбраться изъ неизвѣстности благодаря четкости его почерка, хотя не помогъ устроиться хорошо въ финансовомъ положеніи. Издатель одного еженедѣльнаго «Обозрѣнія» въ Бальтиморѣ «Saturday Visitor» предложилъ двѣ преміи: одну за лучшую сказку, а другую за лучшую поэму. Эдгаръ послалъ въ комитетъ, которому поручено было разсмотрѣть присланныя на преміи сочиненія, — свою «Рукопись, найденную въ бутылкѣ» и нѣсколько поэмъ. Красота и четкость почерка рукописей поэта обратили на себя вниманіе членовъ комитета; вмѣсто того, чтобы просмотрѣть первыя строчки, какъ это всегда дѣлалось и дѣлается въ подобныхъ случаяхъ, предсѣдатель комитета М. Кеннеди прочелъ внимательно всѣ рукописи Эдгара Поэ съ начала до конца. Содержаніе ихъ произвело сильное впечатлѣніе и обѣ преміи были присуждены «первому геніальному человѣку, обладающему четкимъ почеркомъ». Пакетъ, заключавшій въ себѣ имя автора, былъ вскрытъ и взорамъ изумленныхъ судей представилось совершенно неизвѣстное имя какого-то Эдгара Аллана Поэ.
Издатель «Saturday Visitor’а» изъявилъ желаніе видѣть новое восходящее литературное свѣтило и Кеннеди на другой день пошелъ навѣстить Эдгара съ цѣлью сообщить ему объ его успѣхѣ и о желаніи издателя. Онъ нашелъ нашего героя въ самомъ бѣдственномъ положеніи: лишенія Эдгара были такъ велики, что онъ изсохъ какъ скелетъ. На немъ былъ надѣтъ сюртукъ изъ самаго толстаго сукна, застегнутый по довольно понятнымъ для всякаго причинамъ до самаго подбородка, панталоны изорваны и въ лохмотьяхъ, падающихъ бахромой на сапоги, надѣтые на босую ногу и изъ которыхъ выглядывали пальцы. И при всемъ этомъ Эдгаръ имѣлъ гордый видъ, благородныя манеры и глаза, въ которыхъ горѣло вдохновеніе. Кеннеди, какъ истый американецъ, понялъ, что положеніемъ бѣдняка можно воспользоваться съ большей выгодой для себя: онъ одѣлъ его, обѣщалъ ему свою помощь и сталъ хлопотать, какъ бы пристроить Эдгара Поэ къ какому-нибудь литературному дѣлу и извлечь изъ него пользу.
Это было въ 1833 году, когда Эдгару было всего 24 года. Въ слѣдующемъ году одинъ изъ литературныхъ торгашей въ Ричмондѣ, М. Вайтъ, основалъ журналъ «Южный Литературный Вѣстникъ», главнымъ редакторомъ котораго, по совѣту и желанію Кеннеди пригласилъ быть Эдгара Поэ съ жалованьемъ по 2,500 франковъ въ годъ. Считая себя вполнѣ обезпеченнымъ, Эдгаръ поспѣшилъ жениться на дѣвушкѣ, которую онъ любилъ раньше, но за которой онъ не взялъ ничего кромѣ хорошенькаго личика. Хотя Поэ оставался редакторомъ «Южнаго Литературнаго Вѣстника» въ теченіе двухъ съ половиной лѣтъ, но съ перваго же года не оправдалъ надеждъ своего покровителя М. Кеннеди и своего издателя М. Вайта, думавшихъ найти въ немъ дойную корову, способную только слабо мычать, какъ бы съ ней ни обращались. Эдгаръ, съ самаго дѣтства воспитавшій въ душѣ своей отвращеніе къ складу американской жизни, бившей единственно на практичность въ ущербъ чувству, скоро разгадалъ своихъ патроновъ; къ тому же монотонная работа редактированія журнала, постоянная полемика съ литературными врагами, сознаніе, что всѣ они ниже его по своимъ стремленіямъ и убѣжденіямъ, — все это вмѣстѣ взятое заставило Эдгара почувствовать свое умственное и нравственное одиночество и пустоту жизни. Онъ обратился снова къ источнику забвенія, къ которому онъ прибѣгалъ и раньше, — къ вину. Эдгаръ сталъ проводить дни и ночи въ самыхъ грязныхъ кабакахъ; номера «Вѣстника» стали опаздывать, что не входило въ разсчетъ издателя, и онъ прочелъ нотацію своему даровитому, но безпутному сотруднику. Протрезвившись и понимая, что онъ теперь не одинъ и не можетъ рисковать вѣрнымъ заработкомъ, Эдгаръ давалъ обѣщаніе исправиться; но одиночество продолжало давить его и снова вело къ забвенію въ винѣ, а напыщенно-приторныя посланія издателя подливали только масло въ огонь. «Мой дорогой Эдгаръ, писалъ М. Вайтъ, позвольте мнѣ быть съ вами откровеннымъ. Я вполнѣ вѣрю въ искренность вашихъ обѣщаній, но къ сожалѣнію убѣжденъ, что когда на васъ найдетъ искушеніе, ваша твердая рѣшимость ослабѣетъ и вы снова напьетесь до потери разсудка. Если вы разсчитываете только на самаго себя, а не ждете помощи отъ Господа Бога, — вы погибшій человѣкъ! Одному Богу извѣстно, какъ мнѣ тяжело разставаться съ вами. Я васъ всегда любилъ, люблю и теперь, и потому отъ чистаго сердца говорю вамъ: образумьтесь, пока есть надежда на ваше исправленіе. Если вы согласитесь жить у меня или у кого другаго, въ домѣ котораго царитъ порядокъ, я еще буду имѣть нѣкоторую надежду на васъ. Отвѣтьте же мнѣ: да или нѣтъ. Если да, то переселитесь ко мнѣ, но если я узнаю, что вы опять запьянствовали, я прекращу съ вами всякія отношенія». Понятно, что нахальный тонъ письма, прикрывающій маскою дружбы желаніе не упустить своей выгоды, не могъ не покоробить человѣка съ тонко развитымъ чувствомъ собственнаго достоинства. Сознавать, что человѣкъ стоитъ ниже васъ и выслушивать отъ него наставленія, крайне глупыя и грубыя, — было выше силъ Эдгара Поэ. Онъ долго терпѣлъ, но наконецъ не вытерпѣлъ и рѣшился лучше остаться безъ куска хлѣба, чѣмъ переносить постоянно униженіе и нравственную пытку… Онъ снова запустилъ дѣло веденія журнала и получилъ отставку отъ своего издателя. Но для существованія все-таки необходимо было имѣть средства и вотъ Эдгаръ Поэ начинаетъ переходить изъ одного журнала въ другой, всюду расточая искры своего таланта и получая за это гроши. Всюду съ ними повторялась таже исторія, что и съ М. Вайтомъ: для постоянной, монотонной работы онъ былъ неспособенъ; она мучила его и доводила до стремленія искать отдыха и подкрѣпленія въ винѣ. Къ этому его доводило и сознаніе своего умственнаго и нравственнаго одиночества между людьми, которые были для него совершенно чужды. Это же сознаніе заставляло Эдгара Поэ наполнять пустоту нравственной своей жизни новыми впечатлѣніями отъ перемѣны мѣстъ. Въ 1844 г. мы видимъ его уже въ Нью-Іоркѣ; здѣсь онъ издавалъ и редактировалъ журналъ «Brandway Journal», который въ его рукахъ сдѣлался грознымъ орудіемъ для его собратьевъ по литературѣ. Обширное знакомство Эдгара съ литературой стараго свѣта и изумительная память давали ему возможность всегда прослѣдить процессъ заимствованія и развитія основной идеи того или другаго автора, и, ставши на эту точку зрѣнія, Эдгару легко было поймать и обвинить въ литературномъ воровствѣ почти всѣхъ и каждаго. Въ своихъ очеркахъ «литераторы Нью-Іорка» онъ подвергъ такого рода критикѣ произведенія всѣхъ своихъ современниковъ (мы говорили объ американскихъ писателяхъ) и какъ дважды два четыре доказалъ, на сколько мало оригинальности въ мысляхъ и талантѣ каждаго изъ нихъ. Отъ его преслѣдованій не ушелъ даже Лонгфелло. Понятно, что такое отношеніе Эдгара къ своимъ литературнымъ собратамъ должно было нажить ему кучу враговъ. И этимъ отчасти можно объяснить причину холодности и даже затаенной злобы со стороны литературнаго міра какъ при жизни такъ и послѣ его смерти.
Въ это время слава его достигла полнаго апогея, что впрочемъ не мѣшало ему по прежнему голодать отъ недостатка средствъ. Энтузіазмъ, вызванный въ обществѣ его произведеніями, былъ на столько великъ, что когда жена его, Виржинія Клеммъ, умерла послѣ цѣлаго ряда страданій и лишеній, претендентками на ея мѣсто явились двадцать молодыхъ дѣвушекъ. Смерть страстно любимой жены сильно подѣйствовала на Эдгара. Съ нею онъ терялъ послѣднее существо, симпатизирующее ему и понимающее его характеръ, всѣ его странности и выходки, которыя заставляли другихъ видѣть въ немъ погибшаго человѣка. Сначала онъ думалъ найдти себѣ другую подругу жизни. Біографы разсказываютъ много о любовныхъ похожденіяхъ Эдгара за это время; онъ даже остановилъ свой выборъ на одной дѣвушкѣ; но образъ первой жены продолжалъ носиться передъ нимъ и пробудилъ въ немъ угрызенія совѣсти: онъ, тотъ самый Эдгаръ, который опоэтизировалъ свою Виржинію въ граціозномъ и полномъ прелести разсказѣ «Annabel Lee», такъ скоро рѣшился забыть ее и найдти ей соперницу въ своемъ сердцѣ! Это сознаніе возмутило Эдгара противъ самаго себя, и, чтобы отрѣзать себѣ всякій путь къ новому преступленію противъ памяти своей жены, онъ въ пьяномъ видѣ, произвелъ грандіозный скандалъ около дома невѣсты и тѣмъ покончилъ свое намѣреніе жениться во второй разъ.
Если талантъ Эдгара Поэ съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе усиливался, то въ тоже время его антипатія къ окружавшей его жизни мало по малу стихала подъ вліяніемъ постоянныхъ невзгодъ; по крайней мѣрѣ онъ смирился до извѣстной степени и пересталъ бравировать противъ рутинной морали выходками, весьма понятными въ его характерѣ, но коробившими его соотечественниковъ, привыкшихъ къ извѣстной порядочности и условіямъ жизни. Эта покорность окружающей жизни дошла до того, что подъ конецъ своей жизни Эдгаръ Поэ, прослывшій горькимъ пьяницей по всему пространству Соединенныхъ штатовъ, былъ принятъ въ общество потребителей одной только воды. Смирившись нѣсколько и понявъ, что лбомъ стѣны не прошибешь, Эдгаръ началъ мечтать о новой жизни. Онъ занялся публичными чтеніями въ разныхъ американскихъ городахъ. Прочитанная имъ въ Ричмондѣ публичная лекція «о началахъ поэзіи» вызвала громадный энтузіазмъ, который наполнилъ бальзамомъ его измученную душу и удовлетворилъ его гордое сердце на столько, что онъ окончательно рѣшилъ поселиться въ Ричмондѣ, чтобы «окончить остатокъ дней своихъ» тамъ, гдѣ протекли счастливые годы его дѣтства. Грустное настроеніе, выразившееся въ фразѣ, поставленной нами въ кавычкахъ объясняется, помимо утомленія отъ постоянной борьбы и одиночества, еще тѣмъ что онъ чувствовалъ въ то время сильную физическую слабость и лихорадочное состояніе. Полубольной, полуизмученный онъ вынужденъ былъ по дѣлу вернуться въ Нью-Іоркъ. Въ Бальтиморѣ чувствуя себя нехорошо, онъ зашелъ, чтобы согрѣться, въ таверну, гдѣ на свое несчастіе встрѣтилъ одного изъ старыхъ своихъ знакомыхъ по прежней разгульной жизни, который пригласилъ его выпить стаканъ-другой вина; вѣжливость не позволила Эдгару отказаться. Ослабленный организмъ не выдержалъ новаго испытанія. Съ Эдгаромъ сдѣлалась бѣлая горячка и — на другой день на улицѣ нашли почти безжизненный трупъ американскаго поэта. Въ тотъ же день, вечеромъ 7 октября 1849 года Эдгара Поэ не стало.
Тотчасъ послѣ смерти Эдгара Поэ на него посыпались обвиненія, тѣмъ болѣе что самая смерть его отъ delirium tremens давала поводъ къ тому. Общество знало только поэта, глубоко заглядывавшаго къ нему въ душу; литературные же друзья въ сущности были врагами Эдгара, съ одной стороны потому, что, будучи американцами, они не понимали этого человѣка, которому скорѣе слѣдовало родиться гдѣ нибудь во Франціи или Германіи, чѣмъ въ Америкѣ; съ другой стороны, его литературные собраты не любили его за то, что онъ относился къ нимъ всегда презрительно и публично ошельмовалъ ихъ, показавъ на сколько мало у нихъ въ произведеніяхъ своего собственнаго и какъ много чужаго, заимствованнаго. Единственное существо, которое могло бы открыть намъ душу поэта, его внутреннюю жизнь — его жена, умерла раньше его. По этому понятно, что за Эдгара заступиться было некому и его память осталась до сихъ поръ не очищенной отъ всякаго рода обвиненій, порою весьма тяжкихъ. Его обвиняли въ ненависти къ цѣлому свѣту, въ презрѣніи ко всѣмъ тѣмъ людямъ, которые имѣли право считать себя его друзьями; обвиняли въ пьянствѣ, въ развратѣ, въ желаніи воспользоваться своимъ положеніемъ редактора для личныхъ цѣлей, чуждыхъ литературы и ея задачъ. Но всѣ эти обвиненія рушатся сами собой, когда мы обратимъ вниманіе на то положеніе, въ которомъ находился Поэ среди своихъ соотечественниковъ. Наслѣдственныя особенности характера, полученное имъ воспитаніе, обстоятельства первыхъ лѣтъ его жизни на свободѣ — все это, какъ мы уже видѣли, привело къ тому, что изъ Эдгара Поэ выработался человѣкъ, для котораго практичность, сухость и размѣренность американской жизни была противна; съ своей стороны и его соотечественники, видя въ Эдгара Поэ полное отступленіе отъ того идеала гражданина Великой республики, который они себѣ создали, не могли примириться съ этимъ и смотрѣли на него съ презрѣніемъ или съ плохо скрываемою снисходительностью, какъ обыкновенно смотрятъ на недалекихъ людей, на исправленіе которыхъ мало надежды. Разность взглядовъ, характера, стремленій повела ко взаимному отчужденію Эдгара Поэ и его соотечественниковъ. Но для массы американцевъ, живущихъ одною жизнью, отчужденность Эдгара Пое ничего не значила; они ее даже не замѣчали, потому что всегда могли наказать дерзновеннаго за его своенравіе. Не такъ легко переносилъ эту отчужденность самъ Поэ, будучи одинъ противъ нѣсколькихъ милліоновъ людей, живущихъ совершенно другою, крайне антипатичною для него, жизнью. Мало того, что онъ сознавалъ полное свое одиночество, и въ нравственномъ и въ умственномъ отношеніи, онъ въ тоже время сознавалъ, что для него нѣтъ выхода изъ этого одиночества: перемѣниться самъ онъ не могъ, а перемѣнить общество смѣшно было и думать. И тѣмъ не менѣе, не смотря на всю безплодность, ему приходилось вести борьбу съ этимъ обществомъ съ яснымъ сознаніемъ, что изъ этой борьбы ничего путнаго для него не выйдетъ и что всѣ его силы будутъ растрачены по пустому. Эта безцѣльность и пустота жизни, наполненной сознательно безплодными попытками завоевать себѣ уголокъ сообразно своимъ стремленіямъ, не могли не давить сердце и умъ Эдгара Поэ тяжелымъ бременемъ. Исхода никакого не было и не могло быть. Эдгаръ Поэ это понималъ и мстилъ обществу, не дающему ему жить, дикими выходками, возмущавшими предразсудки и рутинную мораль этого общества. Онъ въ этомъ находилъ какъ бы громоотводъ своему безсильному негодованію противъ людей, желающихъ его заставить мыслить и чувствовать по своему. Это негодованіе росло еще болѣе и ненависть къ людямъ становилась еще сильнѣй при мысли, что онъ долженъ свести къ нулю всѣ свои помыслы только вслѣдствіе того, что этого не хотятъ люди, и по уму и по нравственному развитію стоящіе далеко ниже его. Понятно по этому, что Эдгаръ Поэ видѣлъ въ окружавшихъ его людяхъ не человѣка, а хищныхъ звѣрей, и поступалъ сообразно съ этимъ. Онъ не могъ ихъ уничтожить, но онъ былъ въ состояніи хотя нѣсколько отравить имъ жизнь — и онъ дѣлалъ это, дѣлалъ не разбирая друзей отъ враговъ, потому что и друзья были прежде всего американцами, т. е. людьми совершенно другаго склада, чѣмъ онъ. Теперь понятно, почему Эдгаръ Поэ ненавидѣлъ, какъ говорятъ про него, тѣхъ людей, которые имѣли право считать себя его друзьями. Дѣло все въ томъ, что если эти люди считали себя друзьями Эдгара Поэ и думали, что они имѣютъ на это право, — то еще вопросъ, считалъ ли ихъ друзьями самъ Эдгаръ Поэ. Раньше мы видѣли, что и М. Вайтъ считалъ себя другомъ нашего поэта, но мы думаемъ, что наглость и нахальство, которыя проглядываютъ въ цитированномъ нам письмѣ этого «друга», не особенно-то способствовали пробужденію въ сердцѣ Эдгара Поэ дружескихъ чувствъ по отношеніи къ этой личности. Поэтому же нѣтъ ничего удивительнаго и въ томъ, что, какъ говоритъ одинъ изъ біографовъ Эдгара Поэ, онъ часто въ задушевной бесѣдѣ озадачивалъ вдругъ своихъ друзей какой нибудь цинической выходкой и тѣмъ внезапно разрушалъ все очарованіе этой бесѣды. Слишкомъ уже сильно было въ немъ чувство ненависти къ обществу и сознаніе, что борьба съ этимъ обществомъ ему не подъ силу и должна кончиться плохо для него.
Также легко объяснима и страсть Эдгара Поэ къ вину, въ которой его обвиняютъ всѣ біографы и которая свела его въ могилу. Здѣсь прежде всего мы должны отмѣтить тотъ замѣчательный фактъ, что самое ничтожное количество спиртныхъ напитковъ способно было вызвать у Эдгара Поэ сильнѣйшее опьяненіе. Это одно уже доказываетъ, что онъ не былъ пьяницей, а если и пилъ, то не потому, что самый процессъ дѣйствія алкоголя былъ пріятенъ ему, а потому только, что этимъ онъ достигалъ двухъ цѣлей: во первыхъ опьяненіе, дѣйствуя ослабляющимъ образомъ на его внѣшнія чувства, удаляло его, такъ сказать, отъ внѣшняго міра и тѣмъ заставляло его забыть горечь своей жизни, съ другой же стороны, алкоголь возбуждалъ работу его нервовъ и мозга и дозволялъ ему входить въ болѣе тѣсное сношеніе съ міромъ фантазій. Да, наконецъ, самый характеръ его твореній, въ большинствѣ случаевъ фантастическихъ, требовалъ усиленной работы воображенія надъ противуестественнымъ сочетаніемъ впечатлѣній и потому скоро утомлялъ эту способность человѣческой души; алкоголь же позволялъ воображенію длить дольше свою работу, и въ силу этого страсть Эдгара Поэ къ вину являлась уже методомъ работы, правда ведущимъ къ вѣрной гибели, но за то наиболѣе энергическимъ, прямымъ и вполнѣ пригоднымъ для страстной натуры Эдгара Поэ. Но тѣмъ не менѣе Эдгаръ понималъ весь вредъ и безнравственную сторону пьянства, и устами героя своего разсказа «Черный Котъ» съ ужасомъ восклицалъ: «Какая болѣзнь можетъ сравниться съ пьянствомъ?!» Наконецъ, онъ не на однихъ словахъ, но и на дѣлѣ показалъ, что для него вино вовсе не необходимость: мы уже видѣли, что когда въ душѣ Эдгара зародилась надежда на болѣе счастливую и спокойную жизнь, онъ бросилъ пить и даже сдѣлался членомъ общества трезвости. Какъ хотите, а это знаменательный фактъ для человѣка, котораго выдаютъ за неисправимаго пьяницу.
Обвиняютъ Эдгара Поэ въ томъ, что онъ злоупотреблялъ своимъ положеніемъ редактора для личныхъ цѣлей. Обвиненіе это основываютъ на письмѣ, которое было написано ему М. Буртономъ, издателемъ «Gentlemeny Magazine», гдѣ Поэ былъ редакторомъ: «Добрѣйшій г. Поэ! — говорилось въ этомъ письмѣ — посѣтившее васъ горе вызвало въ васъ разстройство разсудка, которое вы обязаны побѣдить какъ редакторъ журнала и какъ христіанинъ. Я надѣюсь, что мы впослѣдствіи сойдемся ближе, такъ какъ я вполнѣ вѣрю въ ваши обѣщанія. Но я не могу согласиться на то, чтобы мой журналъ служилъ ареной для той критики, которою вы занимаетесь въ послѣднее время и которая бьетъ на удовлетвореніе вкусовъ массы. Необходимо во что бы то ни стало, чтобы вы побѣдили ваши антипатіи къ вашимъ собратьямъ по оружію». Приводя это письмо, одинъ изъ позднѣйшихъ біографовъ Поэ съ ироніей говоритъ, что «Эдгаръ еще въ ту эпоху, когда литературные нравы не дошли до широкаго развитія клеветы и диффамаціи, съумѣлъ ввести въ свою литературную дѣятельность благородное искусство литературной ругани». Но намъ кажется, что намекъ на диффамацію тутъ ни на чемъ не основанъ: Эдгаръ Поэ ругалъ своихъ литературныхъ собратовъ потому, что они стоили этого по своей тупости и отсутствію живой мысли, ругалъ потому, что онъ не могъ хладнокровно переносить позорнаго зрѣлища литературной арены, которою завладѣли люди недостойные званія литератора. Въ данномъ случаѣ Эдгара можно обвинить только въ излишней горячности, но не болѣе.
Затѣмъ на нашего поэта взводится цѣлый рядъ обвиненій въ скандальныхъ любовныхъ похожденіяхъ. Но, во-первыхъ, кто можетъ сказать про себя, что онъ свободенъ отъ подобныхъ обвиненій; а во-вторыхъ, въ пользу Эдгара Поэ въ данномъ случаѣ говоритъ то обстоятельство, что какъ бы сильно не предавался разврату Эдгаръ Поэ, если только это правда, — въ произведеніяхъ его вы нигдѣ не встрѣтите ни одной сальности, ни одного описанія чувственной любви, чѣмъ грѣшатъ почти всѣ писатели; напротивъ у него женщина является постоянно окруженною поэтическимъ ореоломъ, а любовь на столько возвышенной, что описаніе ея никогда не вызываетъ грязныхъ мыслей.
Таковъ былъ Эдгаръ Поэ, какъ человѣкъ: впечатлительный, съ тонко развитымъ чувствомъ справедливости и сознанія человѣческаго достоинства, проникнутый сознаніемъ, что впереди его ничего не ждетъ, что его жизнь — вѣчная и при томъ безплодная борьба съ безсердечнымъ обществомъ практиковъ и денежныхъ людей, — такимъ онъ является и въ своихъ произведеніяхъ, которыми онъ оказалъ немаловажную помощь въ нравственномъ развитіи общества. Правда, въ его произведеніяхъ вы не найдете рѣшенія широкихъ соціальныхъ задачъ, не найдете даже опредѣленныхъ взглядовъ на жизнь и ея требованія; но за то всегда встрѣтите глубокое чувство неудовлетворенности стремленія высоконравственной человѣческой личности, чувство — которое непремѣнно должно было дѣйствовать на читателей и пробуждать въ ихъ душевномъ мірѣ заглушенные практичностью и сухостью жизни благородные инстинкты, заставляющіе человѣка видѣть въ жизни нѣчто большее, чѣмъ погоня за наживой и устройство себѣ хорошаго матерьяльнаго положенія.
Будучи въ частной жизни врагомъ всего обыденнаго, условленнаго, закованнаго въ рамки общественныхъ приличій и предразсудковъ, Эдгаръ Поэ и въ литературной своей дѣятельности сторонился установившихся литературныхъ традицій и школъ. Предметомъ его произведеній, помимо чувства неудовлетворенности стремленій страстной и нѣжной души, были прежде всего изображеніе исключительныхъ явленій внѣшняго и внутренняго міра, переходящее нерѣдко въ изображеніе фантастическихъ явленій. Какъ во внѣшней природѣ, такъ и въ душѣ человѣческой онъ отыскивалъ только явленія, выходящія изъ ряда обыкновенныхъ. Ко внутреннему міру человѣка онъ обращался чаще и онъ ему давался больше, потому что въ этомъ случаѣ Эдгаръ Поэ рисовалъ съ самаго себя: онъ самъ былъ исключеніемъ среди людей. Но и эти исключительныя и потому странныя явленія онъ умѣлъ облекать въ самую поэтическую форму. Для примѣра возьмите его разсказъ «Овальный Портретъ». Онъ основанъ цѣликомъ на разсказѣ объ одномъ молодомъ художникѣ, который, сгарая страстью къ своему искусству, задумалъ снять портретъ съ своей жены. Работа шла успѣшно, но жена художника постепенно чахла. Когда наконецъ портретъ былъ оконченъ, художникъ самъ испугался совершенству его: глаза на портретѣ были просто живые, на щекахъ пробивался нѣжный румянецъ, заставлявшій тропетать голубыя жилки; уста полуоткрылись и какъ будто хотѣли что-то сказать; какъ будто душа молодой женщины переселилась цѣликомъ на полотно. Въ испугѣ художникъ оглянулся на свою жену: она была мертва. — Въ другомъ разсказѣ «Двойное убійство въ улицѣ Моргъ», Эдгардъ Поэ задается мыслею прослѣдить обратный ходъ нашего мышленія и этимъ путемъ доходитъ до объясненія звѣрскаго убійства, совершеннаго обезьяной. На содержаніе разсказовъ Эдгара не рѣдко имѣли вліяніе и обстоятельства личной его жизни. Такъ мы изъ его біографіи знаемъ уже, что онъ былъ постоянно въ крайности; поэтому естественно у него должна была явиться мечта о томъ, что хорошо было бы, если онъ вдругъ сдѣлался богатымъ, а такъ-какъ онъ былъ настолько честенъ, что разбогатѣть на чей-либо счетъ считалъ въ высшей степени безнравственнымъ, да и невозможнымъ, то весьма естественно его воображеніе должно было нарисовать ему самымъ яснымъ образомъ находку большаго клада, что и послужило основой для его разсказа «Золотой Жукъ».
Фантастичностью и выборомъ исключительныхъ явленій внѣшняго и внутренняго міра для сюжетовъ своихъ произведеній Эдгаръ Поэ выражалъ протестъ своего ума и воображенія противъ господствовавшихъ въ жизни и литературѣ традицій. Свой-же протестъ противъ общаго теченія американской жизни онъ выразилъ въ постоянно пробивающейся у него ноткѣ чувства неудовлетворенности стремленій и въ томъ поклоненіи искусству, которымъ полны въ особенности его публичныя лекціи.
Его возмущало отношеніе американцевъ къ искусству, какъ къ какой-нибудь торговлѣ свинымъ мясомъ или къ кафе-шантану, и онъ возсталъ противъ такого взгляда въ своей публичной лекціи «О началахъ поэзіи». «Умъ нашъ — говоритъ онъ — обладаетъ способностями, цѣли которыхъ различны: однѣ стремятся къ удовлетворенію требованій разсудка, другія различаютъ оттѣнки и формы, третія созидаютъ изъ отдѣльныхъ частей цѣлое. Логика, живопись, механика — суть плоды этихъ способностей. Какъ мы имѣемъ нервы для ощущенія пріятнаго запаха, нервы для различенія лучшихъ цвѣтовъ и нервы, доставляющіе намъ пріятное чувство отъ прикосновенія къ гладкому тѣлу, — также точно намъ дана способность постигать прекрасное; эта способность имѣетъ свою цѣль и свои средства, ей собственно принадлежащія. Поэзія вытекаетъ изъ этой способности; она согласуется только съ понятіемъ о прекрасномъ и больше ни съ чѣмъ. Значило бы оскорблять поэзію, если бы мы подчинили ее другимъ способностямъ человѣческаго духа. Что поэзія дѣйствительно приноситъ пользу, — съ этимъ никто не споритъ; но пользы нельзя считать ея конечною цѣлью: это — неожиданная выгода, получаемая отъ нея. Никто не станетъ удивляться, если какой-нибудь рынокъ или пристань, при всѣхъ условіяхъ коммерческаго удобства, будутъ имѣть красивую и даже изящную наружность, хотя это послѣднее условіе не составляло конечной цѣли инженера или архитектора».
Но главную силу Эдгара Поэ составляли стихи. Правда онъ писалъ ихъ немного, потому что для своей отдѣлки они требовали больше времени, а денегъ давали меньше; но зато эти стихи выражая собой протестъ личности противъ неудовлетворенности стремленій ея души окружающею жизнью, всегда найдутъ отголосокъ въ сердцахъ не успѣвшихъ еще духовно замереть людей, въ особенности въ періодъ упадка или застоя нравственной жизни общества. Тѣмъ болѣе должны были они имѣть вліяніе во время Эдгара Поэ, когда онъ первый заговорилъ понятнымъ языкомъ о томъ, что въ жизни есть что-то выше вѣчной возни съ долларами. Не въ деньгахъ — счастье, эту избитую въ наше время пословицу, Эдгару пришлось припогандировать какъ новую истину и онъ исполнилъ свою задачу какъ нельзя болѣе лучше. Въ этомъ отношеніи лучшимъ его стихотвореніемъ является поэма «Воронъ», рисующая горесть человѣка при сознаніи о невозвратимой потерѣ прежняго счастія и душевнаго покоя. Поэма эта была недавно дважды переведена на русскій языкъ и потому вѣроятно извѣстна нашимъ читателямъ, что даетъ намъ возможность не распространяться о ней болѣе.
Какъ въ стихотвореніяхъ, такъ и въ прозѣ Эдгаръ Поэ является постоянно замѣчательнымъ знатокомъ и художникомъ въ описаніи движеній человѣческаго сердца и въ этомъ отношеніи можетъ быть поставленъ въ иныхъ произведеніяхъ на ряду съ Шекспиромъ. Разница только та, что все объемлющій геній Шекспира сосредоточивался болѣе на изображеніи сильныхъ и болѣе общихъ страстей, каковы честолюбіе, любовь, ревность, скупость; Эдгаръ же Поэ въ своихъ произведеніяхъ имѣетъ дѣло почти исключительно съ болѣзненными движеніями человѣческой души и съ такими побужденіями и чувствами, истинность которыхъ сознается каждымъ, но которымъ иногда нельзя подобрать названія. Поэтому какъ псикіатръ Эдгаръ Поэ, и теперь можетъ служить примѣромъ писателю, желающему заглянуть поглубже въ сердце человѣка. Эта особенность таланта Эдгара Поэ заниматься исключительно болѣзненными движеніями человѣческой души пришлась какъ нельзя кстати для американскаго общества, потому что только исключительность изображаемыхъ имъ психическихъ явленій могла подѣйствовать на огрубѣлые нервы его соотечественниковъ.
И самый слогъ Эдгара Поэ какъ нельзя болѣе соотвѣтствовалъ характеру его произведеній. Онъ умѣлъ на столько ясно и понятно выразить основную мысль того или другаго разсказа въ немногихъ словахъ, что рѣдкій разсказъ его можетъ быть названъ длиннымъ. Слогъ же его настолько простъ и чуждъ всякой вычурности, что казался его современникамъ недоступнымъ для массы публики, привыкшей къ вычурности ложно классической школы и потому неудивительно, что одинъ изъ журналистовъ новаго свѣта, какъ мы уже упоминали выше, съ циническою наивностью объяснялъ, что онъ потому платилъ дешево Эдгару Поэ, что его стиль непонятенъ для массы. Эдгаръ Поэ умѣлъ въ своихъ произведеніяхъ мѣшать весьма тонкую иронію съ меланхолическими настроеніями души и этотъ странный контрастъ всегда производилъ сильное впечатлѣніе. Въ общихъ чертахъ, мрачная запутанная драма, болѣзненность души, иронія и грусть — вотъ основные элементы поэзіи Эдгара Поэ.
Прошло уже 30 лѣтъ со времени смерти великаго американскаго писателя, но произведенія его не потеряли своего значенія и теперь въ особенности, когда нервность стала общею болѣзнью Европейцевъ, Поэ долженъ быть еще больше понимаемъ и цѣнимъ.
Въ свое время, какъ писатель, способствовавшій пробужденію въ американскомъ обществѣ благородныхъ инстиктовъ, двигающихъ впередъ жизнь, Эдгаръ Поэ принесъ громадную пользу своему отечеству и вполнѣ заслуживаетъ того памятника, который ему поставили американцы въ Бальтиморѣ въ 1875 году.