Ах, как далеко-далеко было то время! Еще мой дед Евсей, которому было уже под сто лет, пересказывал мне, когда я еще была маленькая, что его прадед, а того прадеда его прадед пересказывали им, вот как далеко было то время — всегда так начинала все свои рассказы няня.
Близ города Стародуба, в трех или четырех верстах от него, есть село Печеники, которое расположено на крутом берегу р. Вабли.
Там, внизу, на плоском берегу реки, был прежде женский монастырь, а на самом возвышенном месте стоял большой (будынок) дворец Стародубского воеводы. Няня называла его Говорухой и объясняла это уличное название тем, что он очень много говорил, болтал, шутил и был веселого нрава человек. Он был вдовый и имел только одну дочку, Ксению. «Краля была дивчина»: имела волосы длинные, курчавые, цвета бледно-золотистого, имела большие очи и брови черные, сама была статна, бела, как сахар, губы имела алые, с горбиком носик; выступала плавно, как лебедь белая, резва была, как дикая козочка. Такой дивчины верст на двести в окружности не было. За Ксеньюшкой много крутилося молодежи родовитой, которая к ней льнула, «як тые мухи до меду». Но никто Ксеньюшке не нравился; она, как та пташечка, распевала песенки, резво и весело ходила по хозяйству, бегала по саду, рвала разноцветные цветики, плела венки, а в ненастные дни вышивала в пяльцах различные узоры для своих сорочек.
У Воеводы была сестра монашенка, настоятельница того женского монастыря, женщина религиозная, — характерная. Ксения часто хаживала в монастырь к своей тете, пела и читала на клиросе и особенно любила сидеть у открытого окна кельи своей тети в весенние лунные вечера и слушать хоры болотных лягушек, рокот и пение соловьев. Она долго засиживалась в такие вечера; облитая лучами месяца, и была как бы усыплена, околдована.
Раз в один из таких вечеров, луна как бы померкла, и был слышен шум крыльев большой птицы. Ксения вскинула вверх глазами и обмерла от ужаса: громадное, страшное чудовище летело над монастырем. Она упала замертво на пол.
На другой день после этого, под вечер появился и представился воеводе высокого роста, богатырского сложения, в красном жупане, польском кунтуше, смуглый, с черными блестящими глазами, орлиным носом, с длинными черными в завитках усами, лихой развязный богатырь: не то поляк, не то грузин, не то запорожец. Он сразу обворожил и очаровал воеводу и объявил ему, что он князь, прибыл из Кавказа и ездит, ищет приключений; любит принимать участие в боях на случай войны, и тут же, когда Гаворухе понравился кинжал весь в золотой оправе, усыпанный бирюзой и другими драгоценными камнями, он снял его и вместе с золотым поясом преподнес его в подарок воеводе. Околдованный и очарованный его любезностью, а еще более его остроумными веселыми рассказами о его приключениях, Говоруха лелеял мысль, отдать за этого красивого статного богатыря свою дочь.
За ужином воевода познакомил его со своей дочерью. Бедная Ксеньюшка, увидав его, затрепетала: сердце её замирало от его черных блестящих глаз, устремленных на нее-бедную. Чем больше смотрел на нее Церетели (так звали лихого молодца), тем больше он подчинял Ксению своей воле; она действовала, как во сне: по его желанию она смеялась, весело щебетала. Он тут же проделал с ней то же, что и с её отцом: очаровал ее своими веселыми рассказами и подробными описаниями тех стран, где он бывал: какие там города, села; как в них люди живут; какие там растения, цветы разноцветные… «Не то, что у вас здесь», прибавлял он с презрением. Какие ткани, сколько там золота и серебра, какие там драгоценные разноцветные камни. И тут же вынул сафьяновый мешочек, красиво вышитый золотым узором и высыпал перед изумленной девушкой драгоценные камни, оправленные в золото сережки, наручники, колечки, перстеньки и предложил всё это в подарок. Из массы этих богатств он предложил ей надеть перстенек с желтым камнем, на котором были вырезаны какие-то непонятные знаки.
Как только Ксеньюшка надела на указательные пальчик перстенек, кровь у неё зажглась, стала волновать ее; в висках застучало и она, восторженно, вместе с отцом своим просила его почаще бывать у них.
Он ушел. Ксеньюшка пошла в свою опочивальню, бросилась угол, где стояли образа, и стала горячо молиться Божией Матери избавить ее от напасти. Перстенек на указательном пальчике жег его, врезывался в тело и она никак не могла снять его. Тогда она обратилась с молитвою к своему Ангелу хранителю.
У каждой души христианской, — объясняла моя няня, — есть ангел хранитель. Как только родится ребенок, Господь Бог приставляет к нему Ангела, охраняющего его от всех бедствий, напастей и дурных шалостей. Как только начала молиться Ангелу-хранителю бедная Ксеньюшка, сейчас же закричали свое «пугу» пугачи (совы) во всех концах сада и на крыше дома, и поднялась сильная буря и гроза. Ветер рвался, метался, ломился; дом ходил ходуном, скрипел и вот-вот должен был разрушиться.
Ксения без памяти распростерлась перед образами; когда же буря утихла и начало рассветать, она поднялась с полу, легла в постель и мигом заснула.
Проснувшись она с радостью и удивлением увидела, что заколдованного перстенька на указательном пальчике уже нет, и всё, что видела и слышала она в эту ночь, казалось ей как будто во сне.
Одевшись, помолившись Богу, она надела на себя образок Спасителя, подаренный ей тетей и пошла к отцу. Начала она ему рассказывать о буре, о грозе и различных ночных ужасах и страхах, так же о криках пугачей, которые предвещают должно быть несчастье. «— A я так всю ночь проспал, как убитый, и ничего подобного не слыхал, сказал воевода, и еле-еле пробудился».
Под вечер опять явился Церетели; он был сумрачен, мрачен; глаза его метали искры, голос его, хотя и вкрадчивый, был лишен прежней нежности и очарования. А Ксеньюшка не подавалась его чарам, избегала его, и не было той резвости и веселости в её движениях и рассказах. Отец, видя эту перемену, предложил им пройтись по саду. Хотя Ксеньюшке было и неприятно это, но она повиновалась желанию отца. Гуляя по саду, Церетели рассыпался перед дивчиной всевозможными льстивыми и нежными словами, и начал ей рассказывать свои боевые подвиги: как нередко он попадался в засаду, и как счастливо он отбивался от врагов… И при этом незаметно перешел от веселых и боевых рассказов на грустный и печальный рассказ о себе: что он круглый сирота, не помнит ни отца и ни нежных ласк матери; что он богат, знатен, храбр, что всё ему удается, но он чувствует, что всё это не то, что ему нужно; что он любит одно райское создание, девушку, которую нельзя ни с чем сравнить по красоте, и которая, наверно, не любит его, а он для неё рад всё сделать, даже то, что для обыкновенных людей, считается невозможным, неисполнимым…
— И эта девушка — ты, мой ангел красоты. Назначь мне какое угодно испытание, прикажи сделать невозможное, — я всё готов исполнить, создать, сокрушить, лишь бы тебе угодить. Я твой послушный раб и исполнитель всего того, что ты пожелаешь. Полюби, осчастливь меня… Я буду твой вовек.
В это время они подходили к дому, и Церетели, в порыве страсти, взял ее за руку и воскликнул печально «— Где же тот перстенек, что я дал тебе вчера. Вот доказательство того, сказал он грустно, — как ценят вещи подаренные от всего сердца и любви.»
До этого последнего восклицания Ксеньюшка пылала в сладостном забытьи и чуть не сказала шепотом, что она любит его. Упоминание же о роковом перстеньке живо напомнило ей о всех ужасах предыдущей ночи и сразу отрезвило ее. Она в смятеньи и волненьи, путаясь в словах, застенчиво сказала ему:
— «Я его потеряла и никак не могла найти его».
Он начал ее успокаивать, сказав, что он найдет его и завтра же доставит его, и просил придумать ему испытание, чтобы он мог доказать свою любовь и преданность ей. Они расстались.
Ксеньюшка вернулась в свою горенку, жарко опять помолилась, легла в постель и всё думала, какого рода назначить ему испытание; но ничего не придумав, решила наконец посоветоваться с своей тетей и бывшей своей няней, которая на старости лет поселилась в монастыре; затем успокоилась и заснула.
На другой день, одевшись как можно скорее, она побежала к тете в монастырь и, заливаясь слезами и всхлипывая, с жаром рассказала, как она провела два вечера и две ночи без неё, и, ласкаясь к ней, просила помочь ей отделаться от этого противного и ненавистного ей князя и дать ему, — по его просьбе, совершенно неисполнимое испытание, хотя он и ручается, клянется, что всякую, даже неисполнимую задачу, исполнит.
Тетя, прижав ее к своей груди, сказала:
«Твою просьбу нужно хорошенько обдумать. Я сегодня буду вечером и посмотрю, что у Вас там за князек проявился. Вечер утра мудреннее».
За полчаса до того времени, как Церетели приходил всегда к воеводе, она оделась в свою черную одежду настоятельницы, с большим золотым крестом на груди, приказала отворить все окна и двери, чтобы было прохладно, и заняла свое обычное место за столом, накрытым для ужина.
Представив князя сестре своей, воевода просил любить и жаловать молодца. Она пристально в упор посмотрела на него, так что он оробел и не мог ей прямо смотреть в глаза и задрожал увидя крест на её груди. Воевода, видя всё это, как ловкий бывалый человек, пригласил гостя выпить и закусить. Это сгладило впечатление встречи. Выпив чарочку, Церетели завел разговор вообще о вине и о том, какое выделывается у него на родине. «— Оно и по вкусу и по аромату, — сказал он, — превосходит все другие вина, когда бы и где бы я их не пробовал.»
Он хлопнул в ладоши и в дверь вошли громадного роста гайдуки, несшие два бурдюка с кахетинским вином, которое Церетели преподнес воеводе в знак своей приязни в нему, проговорив:
«— Пейте это вино во здравие и вспоминайте меня».
Воевода был этим очарован, потому что он был великий выпиваха на всевозможных празднествах: родинах, крестинах, свадьбах, похоронах, и в особенности в кругу своих друзей и сотоварищей.
Подъели, подвыпили и под впечатлением ясного лунного вечера, Церетели начал хвалить погоду и сказал, что грешно сидеть в душной горнице, когда такая лунная, теплая вечерняя погода, и предложил Ксении пройтись по саду.
Они пошли, и, как только остались наедине, он страстно и порывисто обнял ее и нежным, трепетным голосом спросил ее, согласна ли она выйти за него замуж и какое придумала ему испытание. Она вся околдованная, очарованная и трепещущая, зардевшись сказала:
«— Ах, я еще не придумала; дай мне время собраться с мыслями, и я, наверно, после завтраго тебе его передам».
Подойдя к дому, он передал ей сафьяновый мешочек, вышитый золотом, привешанный к тоненькому, чудесному золотому пояску.
«— В этом мешочке, — сказал он, — находится то кольцо, которое я тебе подарил, но потерянное тобою; ты теперь его не надевай, а когда мы женимся, тогда его наденешь».
Побыв еще часик у Говорухи, он простился и ушел.
После его ухода воевода начал горячо восхвалять Церетели, его доблести, боевые подвиги, любезности, заключив:
«— Лучшего зятя я себе не пожелал бы».
Сестра же его степенно и рассудительно заявила ему, что лучше о нём собрать сведения и не спешить со свадьбой; что он ей не нравится; что у него много отталкивающего: глаза его устремленные на Ксеньюшку, издавали какой-то фосфорический свет, льстивые слова желали проникнуть в душу, и что в нём и во всех его действиях проявляется какая-то сатаническая сила»…
— «А у него, — сказала, входя в столовую горницу, старуха няня, — есть хвостик. Как там чёрт не захочет обернуться в человека, а хвостика не упрячет. Я за ним из другой горницы смотрела и, когда он поднялся и предложил Ксеньюшке прогуляться, этот хвостик заметила. Да и сама харя у него хоть и смазливая, да чертовская.
Буркулы у него пронзительные, светящиеся, бесстыжие; и от него воняет серою, как уж он там ни обливайся различными запахами, а серный запах пекла всегда от таких чертей, как он, разит».
Воевода расхохотался от удовольствия, затопал ногами и со смехом сказал:
— «Ну няня, разодолжила ты меня; в таком красивом и веселом молодце-богатыре признала оборотня-черта.»
Раздосадованная на воеводу няня, надувшись пошла обратно в монастырь, сопровождая настоятельницу. На другой день при свидании со своей племяницею тетка наедине сообщила ей придуманное ею испытание, прося держать это в тайне.
В тот же вечер, прогуливаясь, с Церетели по саду, Ксения сказала ему:
«— Вот какого рода испытание я на тебя налагаю: Ты должен в эту ночь отколоть и принести сюда верхушку лысой горы, что близ Киева. Если ты исполнишь это, я согласна быть твоей женой.»
Он просветлел и тут же, простившись исчез.
— «А ты знаешь дитятко, — продолжала моя старая няня, — Июльские-то ночи очень коротки; и вот Ксеньюшка предложила отцу, тете и старухе своей няне не спать в эту ночь и молиться Богу. Здесь-то Ксеньюшке няня рассказала, что все певни и на селе и на дворе воеводы перестали петь: сел у них типун на языке — значит что-то не к добру.»
— «Наш, — продолжала она, — голосистый монастырский певень прихворнул было, да я взбрызнула на него святой водицей, он выздоровел и горланил целый день, недовольный, что ему другие певни не отвечали. Я захватила его с собой, боясь там оставить.»
За полчаса до рассвета с южной стороны что-то страшно загрохотало, зашумело, засвистало и показалось ужаснейшее чудовище, от которого так и сыпались искры, сверкала молния, гремел ужаснейший гром, раскаты которого далеко разносились по поднебесью. Чудовище стало приближаться всё ближе и ближе и уже подвигалось к монастырю. Все стали горячо молиться, как вдруг раздался громкий крик певня и чудовище обрушилось на монастырь и провалилось с ним глубоко в землю.
На месте монастыря остался только обширный плоский круг земли. И объясняла моя няня Варвара, что черт, несший верхушку Лысой горы острием вниз был как раз над монастырем в то время, когда запел петух. Его сила и демоническая власть прекратились во время пения петуха, и он вместе со своей ношей и монастырем провалился под землю.
И народ прозвал то место «чертово беремя». Старые люди и поныне рассказывают, что иногда в субботу под Воскресенье и под другие праздники слышен благовест под землею и тихое церковное пение женских голосов.