Ахъ, какъ далеко-далеко было то время! Еще мой дѣдъ Евсѣй, которому было уже подъ сто лѣтъ, пересказывалъ мнѣ, когда я еще была маленькая, что его прадѣдъ, а того прадѣда его прадѣдъ пересказывали имъ, вотъ какъ далеко было то время—всегда такъ начинала всѣ свои разсказы няня.
Близь города Стародуба, въ трехъ или четырехъ верстахъ отъ него, есть село Печеники, которое расположено на крутомъ берегу р. Вабли.
Тамъ, внизу, на плоскомъ берегу рѣки, былъ прежде женскій монастырь, а на самомъ возвышенномъ мѣстѣ стоялъ большой (будынокъ) дворецъ Стародубскаго воеводы. Няня называла его Говорухой и объясняла это уличное названіе тѣмъ, что онъ очень много говорилъ, болталъ, шутилъ и былъ веселаго нрава человѣкъ. Онъ былъ вдовый и имѣлъ только одну дочку, Ксенію. „Краля была дивчина“: имѣла волосы длинные, курчавые, цвѣта блѣдно-золотистаго, имѣла большія очи и брови черные, сама была статна, бѣла, какъ сахаръ, губы имѣла алыя, съ горбикомъ носикъ; выступала плавно, какъ лебедь бѣлая, рѣзва была, какъ дикая козочка. Такой дивчины верстъ на двѣсти въ окружности не было. За Ксеньюшкой много крутилося молодежи родовитой, которая къ ней льнула, „якъ тыя мухи до меду“. Но никто Ксеньюшкѣ не нравился; она, какъ та пташечка, распѣвала пѣсенки, рѣзво и весело ходила по хозяйству, бѣгала по саду, рвала разноцвѣтные цвѣтики, плела вѣнки, а въ ненастные дни вышивала въ пяльцахъ различные узоры для своихъ сорочекъ.
У Воеводы была сестра монашенка, настоятельница того женскаго монастыря, женщина религіозная,—характерная. Ксенія часто хаживала въ монастырь къ своей тетѣ, пѣла и читала на клиросѣ и особенно любила сидѣть у открытаго окна кельи своей тети въ весенніе лунные вечера и слушать хоры болотныхъ лягушекъ, рокотъ и пѣніе соловьевъ. Она долго засиживалась въ такіе вечера; облитая лучами мѣсяца, и была какъ бы усыплена, околдована.
Разъ въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, луна какъ бы померкла, и былъ слышенъ шумъ крыльевъ большой птицы. Ксенія вскинула вверхъ глазами и обмерла отъ ужаса: громадное, страшное чудовище летѣло надъ монастыремъ. Она упала замертво на полъ.
На другой день послѣ этого, подъ вечеръ появился и представился воеводѣ высокаго роста, богатырскаго сложенія, въ красномъ жупанѣ, польскомъ кунтушѣ, смуглый, съ черными блестящими глазами, орлинымъ носомъ, съ длинными черными въ завиткахъ усами, лихой развязный богатырь: не то полякъ, не то грузинъ, не то запорожецъ. Онъ сразу обворожилъ и очаровалъ воеводу и объявилъ ему, что онъ князь, прибылъ изъ Кавказа и ѣздитъ, ищетъ приключеній; любитъ принимать участіе въ бояхъ на случай войны, и тутъ же, когда Гаворухѣ понравился кинжалъ весь въ золотой оправѣ, усыпанный бирюзой и другими драгоцѣнными камнями, онъ снялъ его и вмѣстѣ съ золотымъ поясомъ преподнесъ его въ подарокъ воеводѣ. Околдованный и очарованный его любезностью, а еще болѣе его остроумными веселыми разсказами о его приключеніяхъ, Говоруха лелѣялъ мысль, отдать за этого красиваго статнаго богатыря свою дочь.
За ужиномъ воевода познакомилъ его со своей дочерью. Бѣдная Ксеньюшка, увидавъ его, затрепетала: сердце ея замирало отъ его черныхъ блестящихъ глазъ, устремленныхъ на нее-бѣдную. Чѣмъ больше смотрѣлъ на нее Церетели (такъ звали лихого молодца), тѣмъ больше онъ подчинялъ Ксенію своей волѣ; она дѣйствовала, какъ во снѣ: по его желанію она смѣялась, весело щебетала. Онъ тутъ же продѣлалъ съ ней то же, что и съ ея отцомъ: очаровалъ ее своими веселыми разсказами и подробными описаніями тѣхъ странъ, гдѣ онъ бывалъ: какія тамъ города, села; какъ въ нихъ люди живутъ; какія тамъ растенія, цвѣты разноцвѣтные… „Не то, что у васъ здѣсь“, прибавлялъ онъ съ презрѣніемъ. Какія ткани, сколько тамъ золота и серебра, какіе тамъ драгоцѣнные разноцвѣтные камни. И тутъ же вынулъ сафьяновый мѣшочекъ, красиво вышитый золотымъ узоромъ и высыпалъ передъ изумленной дѣвушкой драгоцѣнные камни, оправленныя въ золото сережки, наручники, колечки, перстеньки и предложилъ все это въ подарокъ. Изъ массы этихъ богатствъ онъ предложилъ ей надѣть перстенекъ съ желтымъ камнемъ, на которомъ были вырѣзаны какіе-то непонятные знаки.
Какъ только Ксеньюшка надѣла на указательныя пальчикъ перстенекъ, кровь у нея зажглась, стала волновать ее; въ вискахъ застучало и она, восторженно, вмѣстѣ съ отцомъ своимъ просила его почаще бывать у нихъ.
Онъ ушелъ. Ксеньюшка пошла въ свою опочивальню, бросилась уголъ, гдѣ стояли образа, и стала горячо молиться Божіей Матери избавить ее отъ напасти. Перстенекъ на указательномъ пальчикѣ жегъ его, врѣзывался въ тѣло и она никакъ не могла снять его. Тогда она обратилась съ молитвою къ своему Ангелу хранителю.
У каждой души христіанской,—объясняла моя няня,—есть ангелъ хранитель. Какъ только родится ребенокъ, Господь Богъ приставляетъ къ нему Ангела, охраняющаго его отъ всѣхъ бѣдствій, напастей и дурныхъ шалостей. Какъ только начала молиться Ангелу-хранителю бѣдная Ксеньюшка, сейчасъ же закричали свое „пугу“ пугачи (совы) во всѣхъ концахъ сада и на крышѣ дома, и поднялась сильная буря и гроза. Вѣтеръ рвался, метался, ломился; домъ ходилъ ходуномъ, скрипѣлъ и вотъ-вотъ долженъ былъ разрушиться.
Ксенія безъ памяти распростерлась передъ образами; когда же буря утихла и начало разсвѣтать, она поднялась съ полу, легла въ постель и мигомъ заснула.
Проснувшись она съ радостью и удивленіемъ увидѣла, что заколдованнаго перстенька на указательномъ пальчикѣ уже нѣтъ, и все, что видѣла и слышала она въ эту ночь, казалось ей какъ будто во снѣ.
Одѣвшись, помолившись Богу, она надѣла на себя образокъ Спасителя, подаренный ей тетей и пошла къ отцу. Начала она ему разсказывать о бурѣ, о грозѣ и различныхъ ночныхъ ужасахъ и страхахъ, такъ же о крикахъ пугачей, которые предвѣщаютъ должно быть несчастье. „— A я такъ всю ночь проспалъ, какъ убитый, и ничего подобнаго не слыхалъ, сказалъ воевода, и еле-еле пробудился“.
Подъ вечеръ опять явился Церетели; онъ былъ сумраченъ, мраченъ; глаза его метали искры, голосъ его, хотя и вкрадчивый, былъ лишенъ прежней нѣжности и очарованія. А Ксеньюшка не подавалась его чарамъ, избѣгала его, и не было той рѣзвости и веселости въ ея движеніяхъ и разсказахъ. Отецъ, видя эту перемѣну, предложилъ имъ пройтись по саду. Хотя Ксеньюшкѣ было и непріятно это, но она повиновалась желанію отца. Гуляя по саду, Церетели разсыпался передъ дивчиной всевозможными льстивыми и нѣжными словами, и началъ ей разсказывать свои боевые подвиги: какъ нерѣдко онъ попадался въ засаду, и какъ счастливо онъ отбивался отъ враговъ… И при этомъ незамѣтно перешелъ отъ веселыхъ и боевыхъ разсказовъ на грустный и печальный разсказъ о себѣ: что онъ круглый сирота, не помнитъ ни отца и ни нѣжныхъ ласкъ матери; что онъ богатъ, знатенъ, храбръ, что все ему удается, но онъ чувствуетъ, что все это не то, что ему нужно; что онъ любитъ одно райское созданіе, дѣвушку, которую нельзя ни съ чѣмъ сравнить по красотѣ, и которая, навѣрно, не любитъ его, а онъ для нея радъ все сдѣлать, даже то, что для обыкновенныхъ людей, считается невозможнымъ, неисполнимымъ…
— И эта дѣвушка—ты, мой ангелъ красоты. Назначь мнѣ какое угодно испытаніе, прикажи сдѣлать невозможное,—я все готовъ исполнить, создать, сокрушить, лишь бы тебѣ угодить. Я твой послушный рабъ и исполнитель всего того, что ты пожелаешь. Полюби, осчастливь меня… Я буду твой во вѣкъ.
Въ это время они подходили къ дому, и Церетели, въ порывѣ страсти, взялъ ее за руку и воскликнулъ печально „— Гдѣ же тотъ перстенекъ, что я далъ тебѣ вчера. Вотъ доказательство того, сказалъ онъ грустно,—какъ цѣнятъ вещи подаренные отъ всего сердца и любви.“
До этого послѣдняго восклицанія Ксеньюшка пылала въ сладостномъ забытьи и чуть не сказала шепотомъ, что она любитъ его. Упоминаніе же о роковомъ перстенькѣ живо напомнило ей о всѣхъ ужасахъ предыдущей ночи и сразу отрезвило ее. Она въ смятеньи и волненьи, путаясь въ словахъ, застѣнчиво сказала ему:
— „Я его потеряла и никакъ не могла найти его“.
Онъ началъ ее успокаивать, сказавъ, что онъ найдетъ его и завтра же доставитъ его, и просилъ придумать ему испытаніе, чтобы онъ могъ доказать свою любовь и преданность ей. Они разстались.
Ксеньюшка вернулась въ свою горенку, жарко опять помолилась, легла въ постель и все думала, какого рода назначить ему испытаніе; но ничего не придумавъ, рѣшила наконецъ посовѣтоваться съ своей тетей и бывшей своей няней, которая на старости лѣтъ поселилась въ монастырѣ; затѣмъ успокоилась и заснула.
На другой день, одѣвшись какъ можно скорѣе, она побѣжала къ тетѣ въ монастырь и, заливаясь слезами и всхлипывая, съ жаромъ разсказала, какъ она провела два вечера и двѣ ночи безъ нея, и, ласкаясь къ ней, просила помочь ей отдѣлаться отъ этого противнаго и ненавистнаго ей князя и дать ему,—по его просьбѣ, совершенно неисполнимое испытаніе, хотя онъ и ручается, клянется, что всякую, даже неисполнимую задачу, исполнитъ.
Тетя, прижавъ ее къ своей груди, сказала:
„Твою просьбу нужно хорошенько обдумать. Я сегодня буду вечеромъ и посмотрю, что у Васъ тамъ за князекъ проявился. Вечеръ утра мудреннѣе“.
За полчаса до того времени, какъ Церетели приходилъ всегда къ воеводѣ, она одѣлась въ свою черную одежду настоятельницы, съ большимъ золотымъ крестомъ на груди, приказала отворить всѣ окна и двери, чтобы было прохладно, и заняла свое обычное мѣсто за столомъ, накрытымъ для ужина.
Представивъ князя сестрѣ своей, воевода просилъ любить и жаловать молодца. Она пристально въ упоръ посмотрѣла на него, такъ что онъ оробѣлъ и не могъ ей прямо смотрѣть въ глаза и задрожалъ увидя крестъ на ея груди. Воевода, видя все это, какъ ловкій бывалый человѣкъ, пригласилъ гостя выпить и закусить. Это сгладило впечатлѣніе встрѣчи. Выпивъ чарочку, Церетели завелъ разговоръ вообще о винѣ и о томъ, какое выдѣлывается у него на родинѣ. „— Оно и по вкусу и по аромату,—сказалъ онъ,—превосходитъ всѣ другія вина, когда бы и гдѣ бы я ихъ не пробовалъ.“
Онъ хлопнулъ въ ладоши и въ дверь вошли громаднаго роста гайдуки, несшіе два бурдюка съ кахетинскимъ виномъ, которое Церетели преподнесъ воеводѣ въ знакъ своей пріязни въ нему, проговоривъ:
„— Пейте это вино во здравіе и вспоминайте меня“.
Воевода былъ этимъ очарованъ, потому что онъ былъ великій выпиваха на всевозможныхъ празднествахъ: родинахъ, крестинахъ, свадьбахъ, похоронахъ, и въ особенности въ кругу своихъ друзей и сотоварищей.
Подъѣли, подвыпили и подъ впечатлѣніемъ яснаго луннаго вечера, Церетели началъ хвалить погоду и сказалъ, что грѣшно сидѣть въ душной горницѣ, когда такая лунная, теплая вечерняя погода, и предложилъ Ксеніи пройтись по саду.
Они пошли, и, какъ только остались наединѣ, онъ страстно и порывисто обнялъ ее и нѣжнымъ, трепетнымъ голосомъ спросилъ ее, согласна ли она выйти за него замужъ и какое придумала ему испытаніе. Она вся околдованная, очарованная и трепещущая, зардѣвшись сказала:
„— Ахъ, я еще не придумала; дай мнѣ время собраться съ мыслями, и я, навѣрно, послѣ завтраго тебѣ его передамъ“.
Подойдя къ дому, онъ передалъ ей сафьяновый мѣшочекъ, вышитый золотомъ, привѣшанный къ тоненькому, чудесному золотому пояску.
„— Въ этомъ мѣшочкѣ,—сказалъ онъ,—находится то кольцо, которое я тебѣ подарилъ, но потерянное тобою; ты теперь его не надѣвай, а когда мы женимся, тогда его надѣнешь“.
Побывъ еще часикъ у Говорухи, онъ простился и ушелъ.
Послѣ его ухода воевода началъ горячо восхвалять Церетели, его доблести, боевыя подвиги, любезности, заключивъ:
„— Лучшаго зятя я себѣ не пожелалъ бы“.
Сестра же его степенно и разсудительно заявила ему, что лучше о немъ собрать свѣдѣнія и не спѣшить со свадьбой; что онъ ей не нравится; что у него много отталкивающаго: глаза его устремленные на Ксеньюшку, издавали какой то фосфорическій свѣтъ, льстивыя слова желали проникнуть въ душу, и что въ немъ и во всѣхъ его дѣйствіяхъ проявляется какая-то сатаническая сила“…
— „А у него,—сказала, входя въ столовую горницу, старуха няня,—есть хвостикъ. Какъ тамъ чортъ не захочетъ обернуться въ человѣка, а хвостика не упрячетъ. Я за нимъ изъ другой горницы смотрѣла и, когда онъ поднялся и предложилъ Ксеньюшкѣ прогуляться, этотъ хвостикъ замѣтила. Да и сама харя у него хоть и смазливая, да чертовская.
Буркулы у него пронзительные, свѣтящіеся, безстыжіе; и отъ него воняетъ сѣрою, какъ ужъ онъ тамъ ни обливайся различными запахами, а сѣрный запахъ пекла всегда отъ такихъ чертей, какъ онъ, разитъ“.
Воевода расхохотался отъ удовольствія, затопалъ ногами и со смѣхомъ сказалъ:
— „Ну няня, разодолжила ты меня; въ такомъ красивомъ и веселомъ молодцѣ-богатырѣ признала оборотня-черта.“
Раздосадованная на воеводу няня, надувшись пошла обратно въ монастырь, сопровождая настоятельницу. На другой день при свиданіи со своей племяницею тетка наединѣ сообщила ей придуманное ею испытаніе, прося держать это въ тайнѣ.
Въ тотъ же вечеръ, прогуливаясь, съ Церетели по саду, Ксенія сказала ему:
„— Вотъ какого рода испытаніе я на тебя налагаю: Ты долженъ въ эту ночь отколоть и принести сюда верхушку лысой горы, что близь Кіева. Если ты исполнишь это, я согласна быть твоей женой.“
Онъ просвѣтлѣлъ и тутъ же, простившись исчезъ.
— „А ты знаешь дитятко,—продолжала моя старая няня,—Іюльскія-то ночи очень коротки; и вотъ Ксеньюшка предложила отцу, тетѣ и старухѣ своей нянѣ не спать въ эту ночь и молиться Богу. Здѣсь-то Ксеньюшкѣ няня разсказала, что всѣ пѣвни и на селѣ и на дворѣ воеводы перестали пѣть: сѣлъ у нихъ типунъ на языкѣ—значитъ что-то не къ добру.“
— „Нашъ,—продолжала она,—голосистый монастырскій пѣвень прихворнулъ было, да я взбрызнула на него святой водицей, онъ выздоровѣлъ и горланилъ цѣлый день, недовольный, что ему другіе пѣвни не отвѣчали. Я захватила его съ собой, боясь тамъ оставить.“
За полчаса до разсвѣта съ южной стороны что-то страшно загрохотало, зашумѣло, засвистало и показалось ужаснѣйшее чудовище, отъ котораго такъ и сыпались искры, сверкала молнія, гремѣлъ ужаснѣйшій громъ, раскаты котораго далеко разносились по поднебесью. Чудовище стало приближаться все ближе и ближе и уже подвигалось къ монастырю. Всѣ стали горячо молиться, какъ вдругъ раздался громкій крикъ пѣвня и чудовище обрушилось на монастырь и провалилось съ нимъ глубоко въ землю.
На мѣстѣ монастыря остался только обширный плоскій кругъ земли. И объясняла моя няня Варвара, что чертъ, несшій верхушку Лысой горы остріемъ внизъ былъ какъ разъ надъ монастыремъ въ то время, когда запѣлъ пѣтухъ. Его сила и демоническая власть прекратились во время пѣнія пѣтуха, и онъ вмѣстѣ со своей ношей и монастыремъ провалился подъ землю.
И народъ прозвалъ то мѣсто „чертово беремя“. Старые люди и по нынѣ разсказываютъ, что иногда въ субботу подъ Воскресенье и подъ другіе праздники слышенъ благовѣстъ подъ землею и тихое церковное пѣніе женскихъ голосовъ.