[240]8. Христовъ братецъ.
Варіанты изъ собранія В. И. Даля: a) Былъ-жилъ нѣкій царь, ко всѣмъ ласковый, къ нищимъ милостивый. Разъ на праздникъ Свѣтлаго Воскресенія посла̀лъ онъ своего слугу на перекрестокъ; „кто ни пройдетъ—всякаго проси со мной разговѣться“. Долго стоялъ слуга на перекресткѣ, не проходило ни одного странника; подождалъ еще немного, и видитъ: тащится нищій—весь въ гнойныхъ ранахъ. Взялъ его съ собою и привелъ во дворецъ. Нищій поздравилъ царя и царицу съ праздникомъ, похристосовался съ ними и подошелъ было къ царской матери, да она не захотѣла съ нимъ христосоваться, отвернулась и давай корить царя: „чтобъ тебѣ съ нимъ подавиться! нашелъ съ кѣмъ разгавливаться… и ѣда-то на умъ не пойдетъ!“—Кушай одна матушка! коли съ нами не хочешь, сказалъ царь и усадилъ нищаго за столъ; и самъ сѣлъ съ царицею, и всѣ слуги сѣли, и разговѣлись вмѣстѣ. Послѣ обѣда уложилъ
[241]царь нищаго на своей постелѣ отдохнуть немножко. А тамъ пришло время, сталъ нищій прощаться и зоветъ царя къ себѣ въ гости: „я де за тобой коня пришлю“. Царь далъ ему свое царское слово.
На другой день откуда ни возьмись славной конь, прибѣжалъ къ самому дворцу, ударилъ въ ворота копытами—ворота растворилися, подошелъ къ крыльцу и сталъ, какъ вкопаный. Царь сѣлъ на него и поѣхалъ, куда конь повёзъ. Вотъ ѣдетъ онъ путемъ-дорогою незнаемою и видитъ: бѣгаетъ человѣкъ за пичужкою и никакъ не можетъ поймать ее. „Царь, говоритъ ему тотъ человѣкъ, ты ѣдешь до Господа Бога; спроси про меня грѣшнаго, долго-ль мнѣ мучиться?“ Ѣдетъ царь все дальше и дальше; вотъ стоитъ въ полѣ изба, а въ избѣ бѣгаетъ человѣкъ изъ угла въ уголъ и кричитъ: „охъ, тѣсно! охъ, тѣсно!“—Сядь на лавку, говоритъ ему царь, и не будетъ тѣсно. „Не могу; цѣлый вѣкъ такъ бѣгаю. Ты ѣдешь до Господа Бога; спроси про меня грѣшнаго, долго-ль мнѣ мучиться?“ Подъѣзжаетъ царь къ синему морю; стоитъ въ водѣ чело̀вѣкъ по самыя уста и кричитъ: „охъ, пить хочу! охъ, пить хочу!“ Что кричишь? спрашиваетъ царь; раскрой уста—вода сама побѣжитъ въ ротъ. „Нѣтъ, отвѣчаетъ, вода мнѣ не дастся, она прочь
[242]побѣжитъ. Ты вотъ ѣдешь до Господа Бога; помяни ему про меня грѣшнаго.“[1]
Переѣхалъ царь море—и встрѣчаетъ его тотъ самый нищій, что съ нимъ разгавливался; „милости просимъ въ родительскій домъ!“ говоритъ царю, и повелъ его въ золотой дворецъ, изъ золотого дворца въ сады райскіе. Привелъ въ одинъ садъ; „вотъ здѣсь, говоритъ, тебѣ мѣсто уготовано—за то, что странныхъ принимаешь, алчущихъ питаешь и жаждующихъ напояешь.“ Привелъ въ другой садъ; „вотъ здѣсь твоей царицѣ уготовано мѣсто—за то, что тебя на истинный путь наставляетъ и нищую братію не покидаетъ.“ Привелъ къ третьему мѣсту, гдѣ смола кипитъ, и червь шипитъ: „а здѣсь, говоритъ, уготовано мѣсто твоей матери немилостивой. Вложи туда свой палецъ.“ Царь всунулъ палецъ въ кипучую смолу—и онъ въ тожъ мгновенье
[243]отпалъ отъ руки. „Вотъ твой палецъ, возьми его съ собою, и ступай съ миромъ домой.“ Тутъ царь припомнилъ и разсказалъ все, что видѣлъ по дорогѣ. Отвѣчалъ ему Господь: „видѣлъ ты, какъ гоняетъ человѣкъ за пичужкою—то гоняетъ онъ за своимъ грѣхомъ; другой бѣгаетъ изъ угла въ уголъ—за то, что не обогрѣвалъ и не покоилъ странниковъ, и черезъ него многіе зимой перемерзали; третій стоитъ въ водѣ по самыя уста, а напиться не можетъ—за то, что самъ не поилъ жаждущихъ“.[2]
Воротился царь домой, и показалось ему, что былъ онъ въ раю всего три часа, а пробылъ тамъ не три часа, а три года. Разсказалъ онъ обо всемъ царицѣ и матери, вынулъ свой отвалившійся палецъ, и только приставилъ къ прежнему мѣсту—какъ онъ тотчасъ приросъ, будто вѣкъ не отпадалъ. Тутъ мать покаялась: „сынъ мой возлюбленный! прости меня грѣшную: твое похожденіе дороже моего рожденія“.—(Записана въ Саратовской губерніи).
[244]b) Былъ жилъ купецъ съ купчихою—оба скупы и къ нищимъ немилостивы. Былъ у нихъ сынъ, и задумали они его женить. Сосватали невѣсту и сыграли свадьбу. „Послушай, другъ! говорила молодая мужу. Отъ свадьбы нашей осталось много напеченаго и наваренаго; прикажи все это скласть на возъ и развезти по бѣднымъ; пусть кушаютъ за наше здоровье.“ Купеческій сынъ сейчасъ позвалъ прикащика, и все, что̀ отъ пира осталось, велѣлъ раздать нищимъ. Какъ узнали про то отецъ и мать, больно осерчали они на сына и сноху: „эдакъ пожалуй раздадутъ все имѣніе!“ и прогнали ихъ изъ дому. Пошелъ сынъ со своей женой, куда глаза глядятъ. Шли, шли, и приходятъ въ густой темный лѣсъ. Набрели на хижину—стоитъ пустая—и остались въ ней жить.
Прошло время немалое, наступилъ великій постъ; вотъ уже и постъ подходитъ къ концу. „Жена! говоритъ купеческій сынъ; я пойду въ лѣсъ, не удастся ли застрѣлить какой птицы, чтобъ было чѣмъ на праздникъ разговѣться.“—Ступай! говоритъ жена. Долго ходилъ онъ по лѣсу, не видалъ ни одной птицы; сталъ ворочаться домой и увидалъ—лежитъ человѣческая голова, вся въ червяхъ. Взялъ онъ эту голову, положилъ въ сумку и принесъ къ женѣ. Она тотчасъ обмыла ее, очистила и положила въ уголъ подъ образа.
[245]Ночью подъ самый праздникъ засвѣтили они передъ иконами восковую свѣчу и зачали Богу молиться, а какъ настало время быть заутренѣ, подошелъ купеческій сынъ къ женѣ и говоритъ: Христосъ воскресе! Жена отвѣчаетъ: воистину воскресе! И голова отвѣчаетъ: воистину воскресе! Говоритъ онъ и въ другой, и въ третій разъ: Христосъ воскресе!—и отвѣчаетъ ему голова: воистину воскресе! Смотритъ онъ со страхомъ и трепетомъ: оборотилась голова сѣдымъ старцемъ. И говоритъ ему старецъ: „будь ты моимъ меньшимъ братомъ; пріѣзжай ко мнѣ завтра, я пришлю за тобой крылатаго коня“. Сказалъ и исчезъ.
На другой день стоитъ передъ хижиной крылатый конь. „Это братъ за мной прислалъ“, говоритъ купеческій сынъ, сѣлъ на коня и пустился въ дорогу. Пріѣхалъ, и встрѣчаетъ его старецъ. „Гуляй у меня по всѣмъ садамъ, сказалъ онъ, ходи по всѣмъ горницамъ; только не ходи въ эту, что печатью запечатана.“ Вотъ купеческій сынъ ходилъ-гулялъ по всѣмъ садамъ, по всѣмъ горницамъ; подошелъ наконецъ къ той, что печатью запечатана, и не вытерпѣлъ: „дай посмотрю, что тамъ такое?“ Отворилъ дверь и вошелъ; смотритъ—стоятъ два котла кипучіе; заглянулъ въ одинъ, а въ котлѣ сидитъ отецъ его и
[246]бьется оттуда выпрыгнуть; схватилъ его сынъ за бороду и сталъ вытаскивать; но сколько ни силился, не могъ вытащить; только борода въ рукахъ осталась. Заглянулъ въ другой котелъ, а тамъ мать его мучится. Жалко ему стало, схватилъ ее за косу и давай тащить; но опять сколько ни силился, ничего не сдѣлалъ; только коса въ рукахъ осталась. И узналъ онъ тогда, что то не старецъ, а самъ Господь назвалъ его меньшимъ братомъ. Воротился онъ къ нему, палъ къ стопамъ и молилъ о прощеніи, что нарушилъ заповѣдь и побывалъ въ запретной комнатѣ. Господь простилъ его и отпустилъ назадъ на крылатомъ конѣ. Воротился домой купеческій сынъ, а жена и говоритъ ему: „что такъ долго гостилъ у брата?“—Какъ долго! всего одни сутки пробылъ. „Не одни сутки, а цѣлыхъ три года!“ Съ тѣхъ поръ они еще милосерднѣе стали къ нищей братіи.
c) Въ одномъ селѣ жилъ мужикъ; у него былъ сынъ—доброй да набожной. Разъ отпросился онъ у отца и отправился на богомолье. Шелъ-шелъ, и пришелъ къ избушкѣ, а въ той избушкѣ стоитъ старичекъ на колѣняхъ и Богу молится. Усмотрѣлъ его старецъ и спрашиваетъ: „кто ты таковъ и куда путь
[247]держишь?“—Крестьянской сынъ, иду на богомолье. „Иди сюда, давай вмѣстѣ молиться“. Стали они рядомъ передъ святою иконою и долго-долго молились Богу. Окончили молитву: старецъ и говоритъ: „давай теперь побратаемся.“ Побратались они; распрощались и пошли всякой своею дорогою.
Только воротился крестьянской сынъ домой, отецъ вздумалъ женить его; сосваталъ невѣсту и велитъ подъ вѣнецъ идти. „Батюшка, говоритъ крестьянской сынъ, позволь мнѣ весь вѣкъ свой Богу служить; я жениться не хочу“. Отецъ и слышать того не хочетъ: „ступай, да и ступай подъ вѣнецъ“. Вотъ онъ подумалъ-подумалъ и ушелъ изъ родительскаго дому. Идетъ путемъ-дорогою, а на встрѣчу ему тотъ самой старецъ, съ которымъ онъ побратался. Взялъ его за руку и привелъ къ себѣ въ садъ. И показалось крестьянскому сыну, что побылъ онъ здѣсь только три минуточки; а былъ онъ въ саду не три минуточки, а триста годовъ. Какъ воротился въ свое село, смотритъ—и церковь уже не та, и люди другіе. Сталъ спрашивать у священника; гдѣ же прежняя церковь и гдѣ такіе-то люди?—Этого я не запомню, говоритъ священникъ. „Гдѣ-же та невѣста, отъ которой женихъ изъ-подъ вѣнца ушелъ?“ Справился священникъ по книгамъ и сказываетъ: „это ужъ
[248]давнымъ-давно было, назадъ тому триста лѣтъ“. Потомъ распросилъ онъ крестьянскаго сына, кто онъ таковъ и откуда явился; а какъ узналъ обо всемъ, велѣлъ причетникамъ обѣдню служить: „это, говоритъ, меньшой братъ Христовъ!“ Стала обѣдня отходить, началъ крестьянской сынъ умаляться; окончилась обѣдня—и его не стало.—(Записана въ Зубцовскомъ уѣздѣ Тверской губерніи).
Въ приведенныхъ нами легендахъ особенно любопытны указанія на тѣ мученія, которыя ожидаютъ грѣшниковъ за гробомъ. Эти народныя повѣрья запечатлѣны отчасти тѣмъ-же вещественнымъ характеромъ, который такъ ярко отразился въ лубочныхъ картинахъ, изображающихъ страшный судъ и смерть грѣшника. Неразвитый умъ и огрубѣлое чувство простолюдина не въ силахъ представить себѣ, чтобы муки душевныя могли быть нестерпимѣе тѣлесныхъ, и онъ убѣжденъ, что за тяжкіе грѣхи посадятъ его въ котелъ съ кипящею смолою, повѣсятъ за языкъ, ребро или за ногу, станутъ мучить на огненномъ ложѣ (см. № 27: „Кумова кровать“), бить раскаленными желѣзными прутьями; вѣритъ, что клеветникъ и лгунъ будутъ по смерти лизать горячую
[249]сковороду, что на опойцахъ черти станутъ возить дрова и воду (см. № 29: „Горькой пьяница“), что любодѣйницу будутъ сосать лютые змѣи (см. стихъ о грѣшной матери—въ собраніи Кирѣевскаго, въ Чтен. Общ. Ист. и Др. Росс., годъ 3-й, № 9, стр. 212—3). Поселяне разсказываютъ, что во время обмиранія (летаргическаго сна) душа человѣка, руководимая Николаемъ-угодникомъ, странствуетъ на томъ свѣтѣ по аду и раю, видитъ тамъ своихъ родныхъ и знакомыхъ, обреченныхъ на муку и страданіе или блаженствующихъ въ райскихъ садахъ. Обмиравшая душа можетъ передавать повѣсть своего странствія въ назиданіе живущимъ; запрещается ей сказывать только три какія-то таинственныя слова. Г. Кулишъ собралъ въ одно цѣлое нѣсколько такихъ разсказовъ о хожденіи души по тому свѣту,—разсказовъ, исполненныхъ поэтическихъ образовъ и нѣкоторыми своими подробностями приближающихся къ напечатанымъ нами легендамъ (Записки о южной Руси, т. I, стр. 306—8).
„Идемо, повѣствуетъ обмиравшая старушка, коли-жъ гризутця два собаки надъ шляхомъ, такъ гризутця, такъ гризутця! А дідъ и каже: се не собаки, се два брати, що погризлись та й побились, идучи степомъ; то Богъ и сказавъ: коли в же й рідні брати бъютця, то де-жъ буде те добро
[250]міжъ людьми? Нехай-же, каже, стануть вони собаками и грызутця.
„Идемо, ажъ ходять воли въ такому спашу, що й рігъ невидно съ трави, а самі худі, худі, якъ дошка. А біля іхъ ходятъ воли по самій землі—ни травинки підъ ногами нема, да жиръ ажъ по землі тиліпаетця. Отъ дідъ и каже: оце, що худиі воли, то то багаті люде, що жили самі въ роскоші, а біднимъ не помагали; а ситиі воли, то то бідні люде, що одъ свого рота одиймали та старцямъ изъ посліднёго давали. Отъже вони теперъ и ситі й напоені, а тиі пороги въ спашу, та худі, якъ дошка[3].
„Идемо, ажъ міжъ двома дубами горитъ у поломъі чоловікъ и кричить: ой, пробі! укрийте мене, бо замерзну! ой укрийте мене, бо замерзну! Дідъ и каже: оце той чоловікъ, що просився до его зімою въ хату подорожній, а на дворі була метелиця та хуртовина, а вінъ не пустивъ, дакъ той и змерзъ підъ тиномъ. Оце-жъ теперъ вінъ горить у поломъі, а ему ще здаетця, що холодно, и терпить вінъ таку муку, якъ той подорожній терпивъ одъ морозу.
„Идемо дальшъ, коли лежить чоловікъ коло криниці; тече ему рівчакъ черезъ ротъ,
[251]а вінъ кричитъ: пробі! дайте напитьця! пробі! дайте напитьця! Дідъ и каже: сей не давъ чоловікові въ жнива води напитьця; жавъ вінъ на ниві, ажъ иде старчикъ дорогою, а жара велика, Спасівська. Ой, каже, чоловіче добрий! дай, ради Христа, води напитьця! А вінъ ему: оце-жъ для тебе вивізъ! Виллю на ниву, а не дамъ такому дармоіду, якъ ти! То отъ, теперъ ему рівчакъ черезъ горло біжить, а вінъ ще пить просить, и до віку вічного буде ему такъ жарко да тяжко, якъ тому старцеві, що йшовъ дорогою[4].
„Идемо, ажъ кипить у смолі жінка, а передъ нею цибулька лежить. Дідъ и каже: се мучитця такъ мати вашого старого титаря Онисима, що було все старцівъ годуе та біднимъ помогае, а ніколи жодноі душі не обідивъ и ні въ одному слові не збрехавъ. Була вона богата, та скнара, що одъ неі ніхто й хлиба куска не бачивъ. Ото разъ полола вона цибулю, ажъ иде поузъ воръе дідъ-старецъ. Подари, каже, паніматко, ради Христа! Вона вирвала стрілку: прийми, каже, старче Божий. Тілько-жъ одъ неі и бачили. Отъ, якъ умерла… взяли іі небогу та й потягли въ пекло. А Онисимъ и побачивъ зъ неба, що вона велику муку
[252]приймае, та й каже: Боже мій милий, Спасе мій Христе! за всю мою щирость, за всю мою правду, зроби мині таку ласку—нехай и моя мати буде въ раю зо мною. А Христосъ и рече ему: Ні, Онисиме! вельми грішна твоя мати. Візьми хиба оту цибульку, що лежитъ передъ нею, та коли витягнешъ іі съ тиі бездни, то нехай и вона буде въ раю съ тобою. Узявъ вінъ тую стрілочку та й подавъ матери. Схопилась вона за неі… отъ, отъ витягне, отъ, отъ витягне съ пекла! бо що-то Божому святому? Ажъ ні: якъ поначіплювались ій и въ плахту, и въ намітку грішніи души, що-бъ и собі съ того пекла вибратьця, то й не здержала тая цибулька: перервалась, а вона такъ и бовтнула въ гарячу смолу!“
У Сербовъ существуетъ слѣдующій разсказъ о загробномъ странствованіи:
„Разскажи мнѣ, что видѣлъ?“ спрашиваетъ старикъ.—Видѣлъ я, отвѣчаетъ странникъ, серебряный мостъ; подъ нимъ огромный котелъ, въ томъ котлѣ кипятъ людскія головы, а поверхъ носятся орлы и терзаютъ ихъ своими клювами. „Такова вѣчная мука на томъ свѣтѣ! Что еще видѣлъ?“—Послѣ того проходилъ я селомъ, и со всѣхъ сторонъ
[253]слышались мнѣ радостныя пѣсни и веселье. Спросилъ я: отчего у васъ такъ весело? Оттого, сказали, что у насъ урожай и во всемъ изобиліе. „То люди—Божіи, всякаго готовы были напитать и угостить, и ни одинъ бѣднякъ не отходилъ отъ ихъ избы безъ милостыни.“—Дальше видѣлъ я: на дорогѣ двѣ суки грызутся, хотѣлъ ихъ разнять, и никакъ не могъ. „Это двѣ снохи. Что потомъ было?“—Проходилъ я другимъ селомъ, и вездѣ видѣлъ печаль и слезы. Отчего у васъ такъ жалостно? спросилъ я. Оттого, мнѣ отвѣчали, что градъ побилъ наши нивы, и нѣтъ теперь ничего. „То живутъ люди, незнавшіе правды.“—Видѣлъ я потомъ два борова бьются; всячески хотѣлъ ихъ развести и не могъ. „Это несогласные братья. Что еще тебѣ видѣлось?“—Былъ я на чудномъ лугу; три дни простоялъ бы тамъ, да все глядѣлъ бы на его красу. „Таковъ рай на томъ свѣтѣ, но трудно до него дойти“. (См. Српске народне приповиіетке, стр. 111—114).
