[240]8. Христов братец
Варианты из собрания В. И. Даля: a) Был-жил некий царь, ко всем ласковый, к нищим милостивый. Раз на праздник Светлого Воскресения посла́л он своего слугу на перекресток; «кто ни пройдет — всякого проси со мной разговеться». Долго стоял слуга на перекрестке, не проходило ни одного странника; подождал еще немного, и видит: тащится нищий — весь в гнойных ранах. Взял его с собою и привел во дворец. Нищий поздравил царя и царицу с праздником, похристосовался с ними и подошел было к царской матери, да она не захотела с ним христосоваться, отвернулась и давай корить царя: «чтоб тебе с ним подавиться! нашел с кем разгавливаться… и еда-то на ум не пойдет!» — Кушай одна матушка! коли с нами не хочешь, сказал царь и усадил нищего за стол; и сам сел с царицею, и все слуги сели, и разговелись вместе. После обеда уложил
[241]царь нищего на своей постели отдохнуть немножко. А там пришло время, стал нищий прощаться и зовет царя к себе в гости: «я де за тобой коня пришлю». Царь дал ему свое царское слово.
На другой день откуда ни возьмись славной конь, прибежал к самому дворцу, ударил в ворота копытами — ворота растворилися, подошел к крыльцу и стал, как вкопаный. Царь сел на него и поехал, куда конь повёз. Вот едет он путем-дорогою незнаемою и видит: бегает человек за пичужкою и никак не может поймать ее. «Царь, говорит ему тот человек, ты едешь до Господа Бога; спроси про меня грешного, долго ль мне мучиться?» Едет царь всё дальше и дальше; вот стоит в поле изба, а в избе бегает человек из угла в угол и кричит: «ох, тесно! ох, тесно!» — Сядь на лавку, говорит ему царь, и не будет тесно. «Не могу; целый век так бегаю. Ты едешь до Господа Бога; спроси про меня грешного, долго ль мне мучиться?» Подъезжает царь к синему морю; стоит в воде чело́век по самые уста и кричит: «ох, пить хочу! ох, пить хочу!» Что кричишь? спрашивает царь; раскрой уста — вода сама побежит в рот. «Нет, отвечает, вода мне не дастся, она прочь
[242]побежит. Ты вот едешь до Господа Бога; помяни ему про меня грешного.»[1]
Переехал царь море — и встречает его тот самый нищий, что с ним разгавливался; «милости просим в родительский дом!» говорит царю, и повел его в золотой дворец, из золотого дворца в сады райские. Привел в один сад; «вот здесь, говорит, тебе место уготовано — за то, что странных принимаешь, алчущих питаешь и жаждующих напояешь.» Привел в другой сад; «вот здесь твоей царице уготовано место — за то, что тебя на истинный путь наставляет и нищую братию не покидает.» Привел к третьему месту, где смола кипит, и червь шипит: «а здесь, говорит, уготовано место твоей матери немилостивой. Вложи туда свой палец.» Царь всунул палец в кипучую смолу — и он в тож мгновенье
[243]отпал от руки. «Вот твой палец, возьми его с собою, и ступай с миром домой.» Тут царь припомнил и рассказал всё, что видел по дороге. Отвечал ему Господь: «видел ты, как гоняет человек за пичужкою — то гоняет он за своим грехом; другой бегает из угла в угол — за то, что не обогревал и не покоил странников, и через него многие зимой перемерзали; третий стоит в воде по самые уста, а напиться не может — за то, что сам не поил жаждущих».[2]
Воротился царь домой, и показалось ему, что был он в раю всего три часа, а пробыл там не три часа, а три года. Рассказал он обо всём царице и матери, вынул свой отвалившийся палец, и только приставил к прежнему месту — как он тотчас прирос, будто век не отпадал. Тут мать покаялась: «сын мой возлюбленный! прости меня грешную: твое похождение дороже моего рождения». — (Записана в Саратовской губернии).
[244]b) Был жил купец с купчихою — оба скупы и к нищим немилостивы. Был у них сын, и задумали они его женить. Сосватали невесту и сыграли свадьбу. «Послушай, друг! говорила молодая мужу. От свадьбы нашей осталось много напеченого и навареного; прикажи всё это скласть на воз и развезти по бедным; пусть кушают за наше здоровье.» Купеческий сын сейчас позвал приказчика, и всё, что́ от пира осталось, велел раздать нищим. Как узнали про то отец и мать, больно осерчали они на сына и сноху: «эдак пожалуй раздадут всё имение!» и прогнали их из дому. Пошел сын со своей женой, куда глаза глядят. Шли, шли, и приходят в густой темный лес. Набрели на хижину — стоит пустая — и остались в ней жить.
Прошло время немалое, наступил великий пост; вот уже и пост подходит к концу. «Жена! говорит купеческий сын; я пойду в лес, не удастся ли застрелить какой птицы, чтоб было чем на праздник разговеться.» — Ступай! говорит жена. Долго ходил он по лесу, не видал ни одной птицы; стал ворочаться домой и увидал — лежит человеческая голова, вся в червях. Взял он эту голову, положил в сумку и принес к жене. Она тотчас обмыла ее, очистила и положила в угол под образа.
[245]Ночью под самый праздник засветили они перед иконами восковую свечу и зачали Богу молиться, а как настало время быть заутрене, подошел купеческий сын к жене и говорит: Христос воскресе! Жена отвечает: воистину воскресе! И голова отвечает: воистину воскресе! Говорит он и в другой, и в третий раз: Христос воскресе! — и отвечает ему голова: воистину воскресе! Смотрит он со страхом и трепетом: оборотилась голова седым старцем. И говорит ему старец: «будь ты моим меньшим братом; приезжай ко мне завтра, я пришлю за тобой крылатого коня». Сказал и исчез.
На другой день стоит перед хижиной крылатый конь. «Это брат за мной прислал», говорит купеческий сын, сел на коня и пустился в дорогу. Приехал, и встречает его старец. «Гуляй у меня по всем садам, сказал он, ходи по всем горницам; только не ходи в эту, что печатью запечатана.» Вот купеческий сын ходил-гулял по всем садам, по всем горницам; подошел наконец к той, что печатью запечатана, и не вытерпел: «дай посмотрю, что там такое?» Отворил дверь и вошел; смотрит — стоят два котла кипучие; заглянул в один, а в котле сидит отец его и
[246]бьется оттуда выпрыгнуть; схватил его сын за бороду и стал вытаскивать; но сколько ни силился, не мог вытащить; только борода в руках осталась. Заглянул в другой котел, а там мать его мучится. Жалко ему стало, схватил ее за косу и давай тащить; но опять сколько ни силился, ничего не сделал; только коса в руках осталась. И узнал он тогда, что то не старец, а сам Господь назвал его меньшим братом. Воротился он к нему, пал к стопам и молил о прощении, что нарушил заповедь и побывал в запретной комнате. Господь простил его и отпустил назад на крылатом коне. Воротился домой купеческий сын, а жена и говорит ему: «что так долго гостил у брата?» — Как долго! всего одни сутки пробыл. «Не одни сутки, а целых три года!» С тех пор они еще милосерднее стали к нищей братии.
c) В одном селе жил мужик; у него был сын — доброй да набожной. Раз отпросился он у отца и отправился на богомолье. Шел-шел, и пришел к избушке, а в той избушке стоит старичок на коленях и Богу молится. Усмотрел его старец и спрашивает: «кто ты таков и куда путь
[247]держишь?» — Крестьянской сын, иду на богомолье. «Иди сюда, давай вместе молиться». Стали они рядом перед святою иконою и долго-долго молились Богу. Окончили молитву: старец и говорит: «давай теперь побратаемся.» Побратались они; распрощались и пошли всякой своею дорогою.
Только воротился крестьянской сын домой, отец вздумал женить его; сосватал невесту и велит под венец идти. «Батюшка, говорит крестьянской сын, позволь мне весь век свой Богу служить; я жениться не хочу». Отец и слышать того не хочет: «ступай, да и ступай под венец». Вот он подумал-подумал и ушел из родительского дому. Идет путем-дорогою, а навстречу ему тот самой старец, с которым он побратался. Взял его за руку и привел к себе в сад. И показалось крестьянскому сыну, что побыл он здесь только три минуточки; а был он в саду не три минуточки, а триста годов. Как воротился в свое село, смотрит — и церковь уже не та, и люди другие. Стал спрашивать у священника; где же прежняя церковь и где такие-то люди? — Этого я не запомню, говорит священник. «Где же та невеста, от которой жених из-под венца ушел?» Справился священник по книгам и сказывает: «это уж
[248]давным-давно было, назад тому триста лет». Потом распросил он крестьянского сына, кто он таков и откуда явился; а как узнал обо всём, велел причетникам обедню служить: «это, говорит, меньшой брат Христов!» Стала обедня отходить, начал крестьянской сын умаляться; окончилась обедня — и его не стало. — (Записана в Зубцовском уезде Тверской губернии).
В приведенных нами легендах особенно любопытны указания на те мучения, которые ожидают грешников за гробом. Эти народные поверья запечатлены отчасти тем же вещественным характером, который так ярко отразился в лубочных картинах, изображающих страшный суд и смерть грешника. Неразвитый ум и огрубелое чувство простолюдина не в силах представить себе, чтобы муки душевные могли быть нестерпимее телесных, и он убежден, что за тяжкие грехи посадят его в котел с кипящею смолою, повесят за язык, ребро или за ногу, станут мучить на огненном ложе (см. № 27: «Кумова кровать»), бить раскаленными железными прутьями; верит, что клеветник и лгун будут по смерти лизать горячую
[249]сковороду, что на опойцах черти станут возить дрова и воду (см. № 29: «Горькой пьяница»), что любодейницу будут сосать лютые змеи (см. стих о грешной матери — в собрании Киреевского, в Чтен. Общ. Ист. и Др. Росс., год 3-й, № 9, стр. 212—3). Поселяне рассказывают, что во время обмирания (летаргического сна) душа человека, руководимая Николаем-угодником, странствует на том свете по аду и раю, видит там своих родных и знакомых, обреченных на муку и страдание или блаженствующих в райских садах. Обмиравшая душа может передавать повесть своего странствия в назидание живущим; запрещается ей сказывать только три какие-то таинственные слова. Г. Кулиш собрал в одно целое несколько таких рассказов о хождении души по тому свету, — рассказов, исполненных поэтических образов и некоторыми своими подробностями приближающихся к напечатаным нами легендам (Записки о южной Руси, т. I, стр. 306—8).
«Идемо, повествует обмиравшая старушка, коли ж гризутця два собаки над шляхом, так гризутця, так гризутця! А дид и каже: се не собаки, се два брати, що погризлись та й побились, идучи степом; то Бог и сказав: коли в же й ридни брати бъютця, то де ж буде те добро
[250]миж людьми? Нехай же, каже, стануть вони собаками и грызутця.
Идемо, аж ходять воли в такому спашу, що й риг невидно с трави, а сами худи, худи, як дошка. А биля их ходят воли по самий земли — ни травинки пид ногами нема, да жир аж по земли тилипаетця. От дид и каже: оце, що худии воли, то то багати люде, що жили сами в роскоши, а бидним не помагали; а ситии воли, то то бидни люде, що од свого рота одиймали та старцям из послиднёго давали. Отъже вони тепер и сити й напоени, а тии пороги в спашу, та худи, як дошка[3].
Идемо, аж миж двома дубами горит у поломы чоловик и кричить: ой, проби! укрийте мене, бо замерзну! ой укрийте мене, бо замерзну! Дид и каже: оце той чоловик, що просився до его зимою в хату подорожний, а на двори була метелиця та хуртовина, а вин не пустив, дак той и змерз пид тином. Оце ж тепер вин горить у поломы, а ему ще здаетця, що холодно, и терпить вин таку муку, як той подорожний терпив од морозу.
Идемо дальш, коли лежить чоловик коло криници; тече ему ривчак через рот,
[251]а вин кричит: проби! дайте напитьця! проби! дайте напитьця! Дид и каже: сей не дав чоловикови в жнива води напитьця; жав вин на ниви, аж иде старчик дорогою, а жара велика, Спасивська. Ой, каже, чоловиче добрий! дай, ради Христа, води напитьця! А вин ему: оце ж для тебе вивиз! Виллю на ниву, а не дам такому дармоиду, як ти! То от, тепер ему ривчак через горло бижить, а вин ще пить просить, и до вику вичного буде ему так жарко да тяжко, як тому старцеви, що йшов дорогою[4].
Идемо, аж кипить у смоли жинка, а перед нею цибулька лежить. Дид и каже: се мучитця так мати вашого старого титаря Онисима, що було всё старцив годуе та бидним помогае, а николи жоднои души не обидив и ни в одному слови не збрехав. Була вона богата, та скнара, що од неи нихто й хлиба куска не бачив. Ото раз полола вона цибулю, аж иде поуз воръе дид-старец. Подари, каже, паниматко, ради Христа! Вона вирвала стрилку: прийми, каже, старче Божий. Тилько ж од неи и бачили. От, як умерла… взяли іі небогу та й потягли в пекло. А Онисим и побачив з неба, що вона велику муку
[252]приймае, та й каже: Боже мий милий, Спасе мий Христе! за всю мою щирость, за всю мою правду, зроби мини таку ласку — нехай и моя мати буде в раю зо мною. А Христос и рече ему: Ни, Онисиме! вельми гришна твоя мати. Визьми хиба оту цибульку, що лежит перед нею, та коли витягнеш іі с тии бездни, то нехай и вона буде в раю с тобою. Узяв вин тую стрилочку та й подав матери. Схопилась вона за неи… от, от витягне, от, от витягне с пекла! бо що-то Божому святому? Аж ни: як поначиплювались ий и в плахту, и в намитку гришнии души, що б и соби с того пекла вибратьця, то й не здержала тая цибулька: перервалась, а вона так и бовтнула в гарячу смолу!»
У Сербов существует следующий рассказ о загробном странствовании:
«Расскажи мне, что видел?» спрашивает старик. — Видел я, отвечает странник, серебряный мост; под ним огромный котел, в том котле кипят людские головы, а поверх носятся орлы и терзают их своими клювами. «Такова вечная мука на том свете! Что еще видел?» — После того проходил я селом, и со всех сторон
[253]слышались мне радостные песни и веселье. Спросил я: отчего у вас так весело? Оттого, сказали, что у нас урожай и во всём изобилие. «То люди — Божии, всякого готовы были напитать и угостить, и ни один бедняк не отходил от их избы без милостыни.» — Дальше видел я: на дороге две суки грызутся, хотел их разнять, и никак не мог. «Это две снохи. Что потом было?» — Проходил я другим селом, и везде видел печаль и слезы. Отчего у вас так жалостно? спросил я. Оттого, мне отвечали, что град побил наши нивы, и нет теперь ничего. «То живут люди, незнавшие правды.» — Видел я потом два борова бьются; всячески хотел их развести и не мог. «Это несогласные братья. Что еще тебе виделось?» — Был я на чудном лугу; три дни простоял бы там, да всё глядел бы на его красу. «Таков рай на том свете, но трудно до него дойти». (См. Српске народне приповииетке, стр. 111—114).
