И увидел Я слезы тех, кого угнетали; и на стороне угнетателей была сила. И ублажил Я мертвых, которые давно уже умерли, более чем живых, которые живут доселе. (Экклезиаст).
Была поздняя ночь. Том весь окровавленный, стоная от боли, лежал один в старом, заброшенном сарае для очистки хлопка, среди обломков машин, куч испорченного хлопка и прочего хлама, который там валялся.
Ночь была сырая и душная; в тяжелом воздухе носились массы москитов, которые своими укусами еще увеличивали мучительную боль от ран; палящая жажда, ужаснейшая из всех пыток, делала его страдания почти невыносимыми.
— Милосердый Боже! Взгляни на меня, даруй мне победу, даруй мне победу! — молился несчастный Том. В комнате послышались шаги, свет от фонаря ударил ему в глаза.
— Кто там? О, ради Бога, умоляю вас, дайте мне воды!
Касси — это была она — поставила свой фонарь, налила из бутылки воды в кружку, подняла его голову и дала ему напиться. Он с лихорадочной жадностью осушил и вторую, и третью кружку.
— Пей, сколько хочешь, — сказала она, — я знала, что тебе захочется пить. Не в первый раз приходится мне приносить ночью воду таким, как ты.
— Благодарю вас, миссис, — сказал Том, кончив пить.
— Не называй меня, миссис. Я такая же несчастная раба, как ты, только гораздо более низкая! — с горечью заметила она. — А теперь, — она подошла к двери, притащила небольшой соломенный тюфяк, покрытый простыней, смоченной в холодной воде, — попробуй-ка, бедняга, завернуться в это.
Израненный, избитый Том не сразу мог выполнить её совет; но когда это удалось ему, он почувствовал значительное облегчение от прикосновения к ранам холодного полотна.
Касси, долгим опытом научившаяся оказывать помощь жертвам насилия, стала прикладывать к ранам Тома разные целебные средства, от которых ему вскоре стало немного полегче.
— Ну, — сказала она, подложив ему под голову вместо подушки сверток попорченного хлопка, — вот и всё, что я могу для тебя сделать.
Том поблагодарил ее. Касси села на пол, обхватила свои колени руками и смотрела прямо перед собой с выражением страдания на лице. Её чепчик сбился назад, и длинные волны черных волос рассыпались вокруг её странного и печального лица.
— Всё это напрасно, голубчик, — заговорила она, наконец, — ты напрасно старался. Ты поступил честно, правда была на твоей стороне, но всё это ни к чему, тебе нечего и думать бороться. Ты попал в руки к дьяволу, он сильнее тебя, ты должен покориться!
Покориться! не то ли же самое нашептывали ему житейская мудрость и физические страдания? Том вздрогнул. Эта озлобленная женщина с своими мрачными глазами и грустным голосом, казалась ему олицетворением того искушения, с которым он боролся.
— О Господи! О Господи! — простонал он, — разве я могу покориться!
— Ты напрасно призываешь Бога, он никогда пас не слышит, — уверенно сказала женщина. — Я думаю, что Бога совсем нет, а если есть, то Он против нас. Всё против пас и земля, и небо. Всё толкает пас в ад. Почему же нам не идти туда?
Том закрыл глаза и с содроганием слушал эти мрачные, безбожные слова.
— Видишь ли, — продолжала женщина, — ты не знаешь всего; что здесь делается, а я знаю. Я прожила здесь пять лет, пять лет этот человек топтал ногами мое тело и душу, я ненавижу его, как дьявола! Ты здесь на уединенной плантации в десяти милях от всякого жилья, среди болот; тебя могут сжечь живым, обварить кипятком, изрезать на куски, дать на растерзание псам, повесить или засечь до смерти, — и никакой белый не явится на суд свидетелем против твоего хозяина. Здесь нет законов ни Божеских, ни человеческих, которые могли бы сколько-нибудь защитить нас. А этот человек! нет на земле того злодеяния, на которое он не был бы способен Если бы я тебе рассказала всё, что я видела, и что я узнала живя здесь, у тебя волосы поднялись бы дыбом и зуб на зуб не попал бы! Сопротивляться ему совершенно бесполезно. Разве я хотела жить с ним? Ведь я получила хорошее воспитание, а он, Царь небесный, что он такое? А между тем я прожила с ним пять лет, проклиная день и ночь каждую минуту своей жизни! А теперь он привез себе новую, молоденькую, девочку лет пятнадцати; она говорит, что была воспитана в благочестии. У неё была добрая госпожа, которая выучила ее читать Библию и она сюда привезла свою Библию, сюда, в этот ад!
И женщина рассмеялась диким болезненным смехом, звучавшим как-то неестественно в этом старом полуразрушенном сарае.
Том сложил руки; мрак и ужас окружали его.
— О Иисусе! Господи Иисусе! неужели Ты совсем забыл пас несчастных! — вырвалось у него. — Помоги, Господи, я погибаю!
Женщина продолжала сурово:
— И что такое твои товарищи, эти жалкие, низкие псы? стоят ли они, чтобы ты страдал за них? Каждый из них готов идти против тебя при первом удобном случае. Все они низки, жестоки, все безжалостны друг к другу; тебе совершенно не стоит страдать из-за того только, чтобы не сделать зла кому-нибудь из них.
— Несчастные создания, — сказал Том, — что же сделало их жестокими? Если я покорюсь, я привыкну обижать других и мало-помалу стану таким же, как они! Нет, нет, миссис! Я всё потерял — жену, детей, родной дом, доброго господина, — он дал бы мне свободу, если бы прожил неделей дольше. Я всё потерял в этом мире, потерял навсегда, но я не могу потерять и Царствие Небесное. Нет, я не могу стать злым, никак не могу!
— Но не может же быть, — возразила женщина, — чтобы Бог взыскал с нас за грехи, которые мы делаем по принуждению; в них виноваты те, кто принуждает нас.
— Да, — сказал Том — но это не помешает нам стать злыми. Если я сделаюсь таким же жестоким и злым, как Самбо, не всё ли мне равно, как я до этого дошел, главное что я стал злым и это меня всего больше страшит.
Женщина устремила на Тома изумленный взгляд, как будто пораженная какою-то новою мыслью, и затем простонала:
— Милосердый Боже! Да, ты говоришь правду! О, о, о! — Она упала на пол, как подкошенная, и вся извивалась точно от нестерпимой боли.
Несколько минут оба они молчали, слышно было лишь их тяжелое дыхание. Но вот Том проговорил слабым голосом: — Миссис, пожалуйста!
Женщина вскочила, и лицо её приняло обычное суровое, грустное выражение.
— Пожалуйста, миссис… я видел, что они бросили мою куртку в тот угол, а у меня в кармане моя Библия, будьте так добры, достаньте мне ее.
Касси исполнила его просьбу. Том сразу открыл евангелие на зачитанной и сильно подчеркнутой странице, на описании последних минут жизни Того, кто Своими страданиями дал нам исцеление.
— Если бы миссис была так добра, прочла мне эту страницу, это лучше, всякой воды!
Касси взяла книгу с гордым, сухим выражением лица и взглянула на подчеркнутое место. Затем она начала читать громко, мягким голосом, с особенно красивыми интонациями трогательный рассказ о страданиях и славе Христа Спасителя. Часто во время чтения голос изменял ей, иногда совсем прерывался, тогда она останавливалась, старалась овладеть собой и продолжала с ледяным спокойствием. Когда она дошла до трогательных слов: „Отче, прости им, не ведают бо, что творят“, она отбросила книгу, закрыла лицо своими густыми волосами и горько, судорожно зарыдала.
Том тоже плакал, по временам произнося отрывочные восклицания.
— Если бы мы могли поступать также! — говорил он. — Ему это было так легко и просто, а мы должны так тяжело бороться! О Господи, помоги нам! Господи Иисусе Христе, помоги нам!
— Миссис, — сказал Том через несколько минут, — я очень хорошо вижу, что вы во всех отношениях выше меня; но есть одно, чему вы можете научиться у бедного Тома. Вы говорите, что Бог против нас, потому что он позволяет притеснять и мучить нас; но вы видите, что пришлось терпеть его Единородному Сыну, благословенному Царю Славы. Разве Он не прожил всю жизнь в бедности? И разве кто-нибудь из нас пострадал так, как он? Господь Бог не забыл пас, я в этом уверен. Если мы страдаем с ним, то с ним вместе будем и царствовать, так говорит св. Писание. Но если мы отречемся от него, и он отречется от нас. Разве все они не страдали, и Христос, и его верные ученики? В св. Писании рассказывается, как их побивали каменьями, мучили, гнали, и они скитались, прикрываясь козьими и овечьими шкурами, как они терпели и нужду, и горе, и обиды. Мы страдаем, правда, но из-за этого нельзя думать, что Бог отступился от нас; напротив, мы должны только помнить Его и не поддаваться греху.
— Но зачем же Он ставит нас в такое положение, что мы не можем не грешить? — спросила Касси.
— Я думаю, что мы всегда можем удержаться, — отвечал Том.
— Ты увидишь, что нет. Что ты, например, станешь делать? Завтра они опять будут приставать к тебе. Я их знаю, я видала все их проделки; мне страшно подумать, как они тебя будут мучить и, в конце концов, ты всё-таки покоришься.
— Господи Ииcyce! — проговорил Том, — спаси мою душу, о Господи, поддержи меня, не дай мне пасть!
— О, голубчик, — сказала Касси, — я много раз слыхала такие молитвы, и всё-таки все смирялись и покорялись. Вон и Эммелина пытается устоять и ты тоже — и всё это напрасно! Вы должны пока покориться, или вас убьют медленною смертью.
— Ну, что ж и пусть я умру, — сказал Том. — Как бы долго они меня ни терзали, всё-таки это когда-нибудь кончится, я умру, и после этого они уже ничего не могут мне сделать! Теперь мне всё ясно, я решился! Я знаю, что Бог поддержит меня, поможет мне перенести все мучения.
Касси не ответила ничего. Она сидела, опустив свои черные глаза, и пристально смотрела на пол.
— Может быть, это верно, — пробормотала она сама про себя; — но те, кто не устоял, для тех нет надежды, никакой нет! Мы живем в грязи, все нас презирают и мы сами себя презираем! Мы хотим умереть, но не решаемся на самоубийство. Нам нет надежды! нет надежды! нет надежды! Эта девочка, ей столько же лет, сколько мне было тогда… Ты видишь меня теперь, — заговорила она торопливо, обращаясь к Тому, — ты видишь, какова я! А ведь я выросла в роскоши. Я помню, как я ребенком играла в великолепных гостиных, меня одевали, как куколку, гости восхваляли меня. Окна нашего салона открывались в сад; там я играла в прятки среды апельсинных деревьев с моими братьями и сестрами. Меня отдали в монастырь, я училась музыке, французскому языку, вышиванью и разным другим предметам, а когда мне исполнилось пятнадцать лет, я вернулась домой на похороны отца. Он умер скоропостижно и, когда стали приводить в порядок дела его, оказалось, что еле удастся покрыть долги; кредиторы описали всё имущество, в их опись попала и я. Моя мать была невольница, и отец всё время собирался дать мне вольную, но он этого не сделал, и я была назначена в продажу. Я всегда знала, кто я, но никогда не думала об этом. Никто никогда не ожидает, что здоровый, сильный человек может умереть. Отец мой проболел всего четыре часа, он был одной из первых жертв холеры, свирепствовавшей в тот год в Орлеане. На другой день после похорон отца, его жена взяла своих детей и уехала на плантацию к своему отцу. Мне казалось, что они обходятся со мной как-то странно, но я не понимала, что это значит. Они поручили одному молодому адвокату привести дела в порядок. Он приходил каждый день, присматривал за домом и очень вежливо разговаривал со мной. Один раз он привел с собой молодого человека, который сразу показался мне необыкновенным красавцем. Я никогда не забуду этого вечера. Мы с ним гуляли в саду. Я чувствовала себя одинокой, мне было грустно, и он так ласково и нежно говорил со мной. Он рассказал мне, что видал меня, прежде чем я поступила в монастырь, и тогда уже полюбил меня, что он хочет быть моим другом и покровителем. Короче, хотя он не сказал мне этого, он заплатил за меня две тысячи долларов, и я была его собственностью. Я по доброй воле отдалась ему, потому что я любила его. Любила! — Касси приостановилась, — о, как я любила этого человека! Как я до сих пор люблю его и буду любить, пока жива! Он был так красив, так великодушен, так благороден! Он поместил меня в красивом доме, дал мне слуг, лошадей, экипажи, всю обстановку, наряды. Всё, что можно достать за деньги, было у меня; но я не придавала этому большого значения, мне ничего не нужно было, кроме его одного. Я любила его больше чем Бога, больше чем собственную душу, если бы я даже старалась, я не могла бы ни в чём идти против его воли.
Одно, чего мне хотелось, это чтобы он женился на мне. Мне казалось, если он действительно любит меня так сильно, как уверяет, если я действительно такая, как он говорит, ему должно быть приятно жениться на мне и дать мне свободу. Но он убеждал меня, что это невозможно, что, если мы будем верны друг другу, в глазах Божиих это всё равно что брак. Если это правда, разве я не была его женой? Разве я не была верна ему? В течение семи лет я следила за каждым его взглядом и движением, я жила и дышала только им. Он заболел желтой лихорадкой, двадцать дней и ночей я одна ухаживала за ним, я ему и лекарство давала, и всё делала, что ому нужно, тогда он называл меня своим ангелом хранителем, он говорил, что я спасла ему жизнь. У нас было двое прелестных детей. Старший мальчик, — мы его назвали Генри, — был вылитый портрет отца, у него были такие же красивые глаза, такой же лоб, обрамленный кудрями волос, и он был так же умен, так же талантлив, как отец. А маленькая Элиза, по его словам, была похожа на меня. Он часто говорил мне, что я самая красивая женщина во всей Луизиане, он гордился мною и детьми. Ему нравилось, чтобы я наряжала их; он катался со мной и с ними в открытой коляске, слушал, какие нам делают замечания и передавал мне, как все восхищаются мною и детьми, какие лестные слова говорят о нас. О, какое это было счастливое время! Мне казалось, что счастливей меня нет человека на свете, но потом пришло горе. К нему приехал из Нового Орлеана двоюродный брат, которого он очень любил и считал своим первым другом. Нс знаю почему, но как только я взглянула на этого человека, мне стало страшно, у меня явилось предчувствие, что он принесет нам несчастье. Генри стал часто уходить с ним и иногда возвращался домой в три часа ночи. Я не смела сказать ни слова, Генри был такой вспыльчивый, я боялась. Он водил его в игорные дома, а Генри был такой человек, что ему стоило начать играть, и он уже не мог удержаться Потом он познакомил его с другой женщиной, и я скоро поняла, что он перестает любить меня. Он ничего не говорил мне, но я сама видела, я замечала, как он с каждым днем всё более отдаляется от меня. Сердце мое разрывалось, но я не смела сказать ни слова, наконец, негодяи предложил купить у Генри меня и детей, чтобы уплатить его карточные долги, мешавшие ему жениться, как он хотел, — и Генри продал нас. Он сказал мне, что ему нужно уехать по делу в деревню, недели на две, три. Он говорил ласковее обыкновенного и обещал вернуться. Но это не обмануло меня, я знала, что пришел конец. Я как будто окаменела, я не могла ни говорить, ни плакать. Он поцеловал меня, несколько раз поцеловал детей и ушел. Я видела, как он вышел из дома, я следила за ним глазами, пока он скрылся из виду, а затем упала, со мной сделался обморок.
И вот пришел он, проклятый негодяй! Пришел взять свою собственность. Он объявил мне, что купил меня и детей и показал мне бумаги. Я прокляла его и сказала, что скорей умру, чем стану жить с ним.
— Как хочешь, — отвечал он, — но если ты не будешь вести себя умно, я иродам обоих детей так, что ты никогда больше не увидишь их. — Он сказал мне, что решил обладать мною с первого раза, как только увидел меня; что он нарочно втянул Генри в игру и в долги, чтобы заставить его продать меня, что он же заставил его влюбиться в другую женщину, и что после всего этого он, конечно, не откажется от меня ради моих слез, кривляний и тому подобное.
Я уступила, потому что у меня были связаны руки: мои дети были в его власти; если я в чём-нибудь противилась его желаниям, он грозил продать их, и я становилась покорной. О, что это была за жизнь! Жить, когда сердце разбито, любить безнадежною любовью того, кто бросил, принадлежать душою и телом тому, кого ненавидишь! Я любила читать громко для Генри, играть и петь ему, вальсировать с ним; но всё, что я делала для этого человека, было для меня пыткой — а между тем я не смела ни в чём отказать ему. Он был очень суров и строг с детьми. Элиза была девочка робкая; но Генри был смел и вспыльчив, как его отец, и до сих пор никто не мог с ним справиться. Он постоянно придирался к нему и бранил его, так что я жила в вечном страхе. Я старалась приучить мальчика быть почтительным, я старалась удалять его, — я любила своих детей больше жизни, ничто не помогло… Он продал их обоих. Он увез меня один раз кататься, а когда я вернулась, я нигде не могла найти их. Он объявил мне, что продал их и показал деньги, цену их крови! Я не знаю, что со мною сделалось. Я бесновалась, я проклинала Бога и людей. Мне кажется, он первое время даже боялся меня, впрочем, не долго. Он сказал мне, что мои дети проданы, но от него зависит, увижу ли я их когда-нибудь, и что если я не успокоюсь, они за это поплатятся. Конечно, с женщиной всё может сделать человек, который держит её детей в своей власти. Он заставил меня смириться и успокоиться; он давал мне надежду, что, может быть, выкупит их. Так прошли недели две. Один раз я вышла погулять и случайно проходила мимо тюрьмы. Около ворот её стояла толпа, я услышала детский голос — и вдруг мой Генри вырвался из рук двух или трех людей, державших его, с плачем бросился ко мне и уцепился за мое платье. Они подбежали к нему с ужасными ругательствами и один человек, лицо которого я никогда не забуду, сказал ему, что он так дешево не отделается, что он сведет его в тюрьму и там его проучат так, что он этого долго не забудет. Я пыталась заступиться, просить их, но они отвечали мне смехом. Бедный мальчик рыдал, заглядывал мне в лицо и цеплялся за меня. Отрывая его, они разорвали мне всё платье. И они унесли его, а он всё кричал: .Мама, мама, мама! В толпе стоял один человек, который, казалось, жалел меня. Я предложила ему все деньги какие у меня были с собой, чтобы он заступился за мальчика. Он покачал головой и сказал: „Человек, который купил мальчика, жаловался, что он всё время был непослушен и дерзок, он хочет смирить его раз навсегда“. Я повернулась и убежала, и всю дорогу мне казалось, что я слышу плач мальчика. Я прибежала домой и еле переводя дух вбежала в гостиную, где сидел Бутлер. Я всё рассказала ему, я умоляла его пойти и заступиться. Он только засмеялся и. отвечал, что мальчик получил то, что, заслужил. Его необходимо смирить и чем скорее, тем лучше. — Ты чего же ожидала? — спросил он еще.
В эту минуту мне показалось, что у меня в голове что-то треснуло. Я совсем обезумела и пришла в бешенство. Помню, что я увидела на столе большой нож, помню, я его схватила и бросилась на Бутлера! Потом у меня в глазах потемнело, и я уже ничего не помню.
Когда я много дней спустя пришла в себя, я лежала в какой-то красивой комнате, но не в свой. Какая-то старая негритянка ухаживала за мной, меня навещал доктор, обо мне очень заботились. Через несколько времени я узнала, что Бутлер уехал и оставил меня в этом доме, чтобы меня продали. Вот почему обо мне так заботились.
Я не думала, что выздоровлю, мне хотелось умереть. Но нет, горячка прошла, силы вернулись, и, наконец, я стала вставать с постели. Меня заставляли каждый день наряжаться; приходили разные господа, стояли около меня, курили сигары, глядели на меня, предлагали мне вопросы, спорили насчет цены. Я была так молчалива и мрачна, что никто не хотел купить меня. Мне пригрозили плетьми, если я не буду веселее и не постараюсь понравиться. Наконец, однажды пришел один господин по фамилии Стюарт. Мне показалось, что он жалеет меня. Он видел, что у меня какое-то странное горе на сердце. Он приходил несколько раз, чтобы видеться со мною наедине и в конце концов убедил меня рассказать ему всё. Он купил меня и обещал всячески постараться разыскать моих детей и выкупить их. Он пошел в тот дом, где жил Генри; ему сказали, что мальчика продали одному плантатору на .Жемчужной реке, и больше я ничего не слыхала о нём. Потом он разыскал мою девочку; оказалось, что она была отдана на воспитание к одной старухе. Он предложил за нее огромную сумму, но ему ответили, что ее не продадут. Бутлер узнал, что это делается для меня и прислал сказать мне, что я никогда не увижу ее. Капитан Стюарт был очень добр ко мне. У него была великолепная плантация, и он увез меня туда. Через год у меня родился сын. О, этот ребенок. Как я его любила! Как он был похож на моего маленького Генри! Но я решила, да, твердо решила, что больше не дам жить ли одному своему ребенку! Когда крошке исполнилось две недели, я взяла его на руки, поцеловала, поплакала над ним, а затем дала ему опиума и прижимала его к груди, пока он не заснул вечным сном. Как я горевала, как плакала о нём! Никому и в голову не приходило, что эта не была ошибка, что я нарочно дала ему опиума. Теперь я рада, что сделала это. Я ни разу не пожалела о своем поступке. По крайней мере хоть он избавился от страданий. Бедный ребеночек! могла ли я дать ему что-нибудь лучше смерти? Вскоре после этого открылась холера, и капитан Стюарт умер; все умирали, кому хотелось жить: а я, я была на волосок от смерти и всё-таки осталась жить. Меня продали, я переходила из рук в руки, пока увяла, состарилась и схватила лихорадку. Тогда меня купил этот подлец и привез сюда, и я здесь живу!
Касси замолкла. Она рассказывала свою историю с лихорадочною поспешностью, с дикою страстью. Временами она как будто обращалась к Тому, временами говорила сама с собой. Она говорила с таким сильным захватывающим чувством, что Том на время забыл даже о своей боли; он приподнялся на локте и следил за ней глазами, когда она беспокойно ходила взад и вперед, и её длинные черные волосы развевались при всяком её движении.
— Ты мне говоришь, — сказала она после минутного молчания, — что есть Бог, что Ом смотрит с неба и видит всё это. Может быть, это и правда. Сестры в монастыре часто рассказывали мне о Страшном суде, когда всё откроется. Если так, то тогда наступит отмщение! Они воображают, что наши страдания страдания наших детей, это всё ничто, пустяки! А я ходила по улицам и мне казалось, что у меня в сердце достаточно горя, чтобы потопить весь город. Мне хотелось, чтобы дома обрушились на меня, или чтобы мостовая провалилась подо мной. Да, и в день Суда я стану перед Господом и буду свидетельствовать против тех, кто погубил меня и детей моих, паши души и тела!
Когда я была девочкой, мне казалось, что я набожна. И любила Бога, любила молиться. Теперь я погибшая душа, демоны преследуют и мучат меня и днем, и ночью, они толкают меня… и я это сделаю, непременно сделаю скоро, на днях! — Она заломила руки, в черных глазах её блеснуло безумие!
Я отправлю его туда, где ему настоящее место, отправлю кратчайшим путем, как-нибудь ночью… пусть меня после этого сожгут живую.
Дикий продолжительный хохот огласил пустой сарай и закончился истеричным рыданием. Она бросилась на пол, корчилась в судорогах и рыдала.
Через несколько минут припадок, по-видимому, прошел; она медленно поднялась и как бы очнулась от забытья.
— Не могу ли я еще что-нибудь сделать для тебя, мой бедный? — спросила она, подходя к тому месту, где лежал Том. — Не дать ли тебе еще воды?
В её голосе звучало нежное сострадание и ласка, составлявшие странный контраст с её предыдущими дикими речами.
Том выпил воду и посмотрел ей в лицо серьезно и участливо.
— О, миссис! Как бы я хотел, чтобы вы пришли к Тому, кто может напоить вас водой живой!
— Пойти к нему! А где же Он? Кто он? — спросила Касси.
— Он Тот, о ком вы читали! Господь Иисус Христос.
— Я видела изображение Кто над алтарем, когда была девочкой, — сказала Касси и в глазах её появилось выражение грустной мечтательности; — но здесь его нет, здесь нет ничего кроме греха и долгого, бесконечного отчаяния! О! — Она приложила руку к груди и с трудом перевела дыхание, как будто подняла тяжесть.
Том хотел еще что-то сказать, но она решительно остановила его.
— Не говори больше, голубчик. Постарайся, если можешь, уснуть. — Она поставила кружку с водой около него, сделала что могла, чтобы устроить его поспокойнее и вышла из сарая.