Мы часто слышим об отчаянии негров, которые теряют доброго господина, и это отчаяние вполне естественно, так как на всём свете нет существа более беззащитного и несчастного, чем негр при подобных обстоятельствах.
Ребенок, потерявший отца, остается под защитой друзей и закона; он нечто, и может нечто делать, — у него есть свои, всеми признаваемые, права и свое положение в обществе, у раба нет ничего подобного. Закон смотрит на него, как на субъекта во всех отношениях лишенного прав, как на какой-нибудь тюк товаров. Признание его за человеческое существо, имеющее человеческие потребности и желания, человеческую бессмертную душу, зависит исключительно от неограниченной, бесконтрольной воли его господина; и раз он лишился этого господина, у него ничего не осталось.
Количество людей, которые умеют гуманно и великодушно пользоваться своею бесконтрольною властью, весьма ограничено. Это всем известно, а рабам лучше, чем кому бы то ни было. Они отлично понимают, что им гораздо больше шансов попасть в руки жестокого тирана, чем доброго и снисходительного господина. Вот почему они так громко и так долго оплакивают смерть доброго массы.
Когда Сент-Клер скончался, ужас и уныние овладели всеми домашними. Он погиб так внезапно во цвете лет и сил! В каждой комнате, в каждой галерее лома раздавались рыдания и вопли отчаяния.
Мария, нервная система которой расстроилась вследствие её изнеженной жизни, не могла устоять против этого страшного удара и, пока муж умирал, переходила от одного обморока к другому. Человек, с которым она была связана таинственными узами брака, навсегда ушел от неё, не сказав ей даже прощального слова.
Мисс Офелия со своим обычным самообладанием и силою воли оставалась при умирающим до последней минуты, внимательно, заботливо делая для него всё, что было нужно, и всей душой участвуя в горячей молитве, которую бедный раб воссылал к Богу за душу своего умирающего господина.
Когда убирали покойника на груди его нашли маленький медальон открывавшийся посредством пружинки. В нём был портрет благородного, красивого женского лица, а с противоположенной стороны его лежала под стеклом прядь темных волос. Медальон надели обратно на бездыханную грудь — прах к праху — бедные, грустные реликвии юношеской мечты, которые когда-то заставляли так горячо биться это похолодевшее теперь сердце.
Вся душа Тома была преисполнена мыслями о вечности, и пока он отдавал последний долг безжизненному телу, он ни разу не подумал, что эта внезапная смерть оставляла его в безнадежном рабстве. Он был спокоен за своего господина: в то время когда он обращался со своей молитвой к небесному Отцу, он, как бы в ответ на нее, вдруг почувствовал в душе своей покой и уверенность. Благодаря собственной любящей натуре, он отчасти понимал полноту божественной любви, ибо, как давно сказано: „Пребывали в любви, пребывает во Мне, и Аз в нём“. Том надеялся, верил и пребывал в мире.
Но вот миновали похороны с обычными молитвами, черным крепом, и торжественными лицами; снова потекли холодные грязные волны повседневной жизни, и снова явился вечный, тяжелый вопрос: что же делать теперь?
Он возник в уме Марии, когда она сидела в большом кресле, одетая в траур, окруженная боявшимися её служанками, и рассматривала образцы крепа и бумазеи. Он явился и в уме мисс Офелии, которая начинала подумывать о возвращении домой, к себе на север. Он наполнял безмолвным ужасом умы слуг, которые отлично знали бесчувственный, жестокий характер своей госпожи. Они понимали, что та снисходительность, какою они пользовались, зависела от их господина, а не от госпожи. И теперь, когда его не стало, им не будет никакой защиты от самодурных причуд женщины, ожесточенной горем.
Прошло недели две после похорон. Мисс Офелия занималась у себя в комнате, когда кто-то слегка постучал в дверь. Она открыла и увидела Розу, хорошенькую молодую квартеронку, уже знакомую читателю; волоса её были в беспорядке, глаза опухли от слез.
— О, мисс Фели, — вскричала она, падая на колена и хватаясь за её платье, — подите к мисс Марии, пожалуйста, подите, попросите ее за меня! Она посылает меня… чтобы меня высекли, посмотрите! — И она подала мисс Офелии бумагу.
Это было приказание, написанное изящным почерком Марии, к заведующему экзекуционной конторой дать подательнице пятнадцать розог.
— Что же ты такое сделала? — спросила мисс Офелия.
— Знаете, мисс Фели, у меня такой гадкий характер, это очень дурно с моей стороны. Я примеряла мисс Марии платье, и она ударила меня по лицу; а я, не подумавши, отве-
тила ей да еще дерзко. А она сказала, что собьет с меня спесь раз навсегда и не позволит мне больше задирать нос; и она написала эту бумагу и велела мне отнести. Лучше бы уж она прямо убила меня!
Мисс Офелия стояла в раздумье, с бумагой в руках.
— Видите ли, мисс Фели, — продолжала Роза, — что меня высекут, это еще не такая большая беда, если бы секла мисс Мари или вы; но ведь там меня будет сечь мужчина, и такой ужасный мужчина! Подумайте, какой это срам, мисс Фели.
Мисс Офелия знала, что на юге было в обычае посылать женщин и девушек невольниц в экзекуционные конторы, где их подвергали унизительному наказанию мужчины, сделавшие себе из этого профессию. Она это знала теоретически, но никогда практически не представляла этого себе, пока не увидела, как стройное тело Розы судорожно корчилось от ужаса. Вся честная кровь женщины, вся сильная кровь уроженки Новой Англии прилила к её щекам, сердце её билось от негодования; но с своим обычным благоразумием и самообладанием она подавила волнение, крепко сжала бумагу в руке и сказала Розе:
— Посиди здесь, девушка, я схожу, поговорю с твоей госпожой.
— Позорно! чудовищно! возмутительно! — повторяла она сама про себя, проходя гостиную.
Мария была в своей комнате и сидела на кресле. Мамми стояла подле и расчесывала ей волосы; Джени сидела на полу и растирала ей ноги.
— Как вы себя чувствуете сегодня? — спросила мисс Офелия.
Вместо ответа Мария глубоко вздохнула и закрыла глаза, затем она проговорила: — Право, не знаю, кузина; вероятно, я никогда не буду чувствовать себя лучше! — И она отерла глаза, батистовым платочком с черной каемкой.
— Я пришла, — сказала мисс Офелия, откашлявшись, как обыкновенно делается при начале щекотливого разговора, — я пришла поговорить с вами о бедной Розе.
Теперь глаза Марии вполне открылись, и легкая краска появилась на её исхудалых щеках.
— Что же с ней такое? — резким голосом спросила она.
— Она очень раскаивается в своем проступке.
— Неужели, в самом деле? ну она у меня еще не так ласкается! Я ее проучу! Я довольно долго выносила наглость девчонки; а теперь я ее смирю, она у меня будет тише воды, ниже травы!
— Но нельзя ли наказать ее как-нибудь иначе? Не так позорно?
— Я именно и хочу опозорить ее! Мне это-то и нужно! Она всю жизнь чванилась своею деликатностью, красотой и хорошими манерами так что забыла, кто она такая. Вот я и хочу сразу хорошенько проучить ее, чтобы она знала свое место.
— Но подумайте, кузина, если вы уничтожите в молодой девушке стыдливость и деликатность, она очень скоро может развратиться.
— Деликатность! — вскричала Мария с презрительной усмешкой, — удивительно подходящее слово для таких тварей! Я покажу ей, что она совсем своим чванством не лучше последней оборванной девчонки, шляющейся по улице. Небось, больше не посмеет задирать нос!
— Вы ответите перед Богом за такую жестокость! — вскричала мисс Офелия.
— Жестокость! да какая же это жестокость, хотела бы я знать? Я приказала дать ей всего пятнадцать розог и то не сильно. Никакой тут нет жестокости!
— Нет жестокости! — сказала мисс Офелия, — да я уверена, что всякой девушке лучше, чтобы ее сразу убили.
— Это может казаться девушке с вашими чувствами, но эти твари привыкли к подобным вещам; без этого с ними нельзя справляться. Дайте им только почувствовать, что они могут деликатничать и всё такое, так они сядут вам на голову; я уж натерпелась этого от своей прислуги. Теперь я начинаю подтягивать их! Я хочу чтобы они знали, что я каждого из них без разбору могу послать в контору, за всякий проступок! — И Мария с решительным видом огляделась вокруг.
Джени опустила голову и вся как-то сжалась: она чувствовала, что слова барыни относятся главным образом к ней. Мисс Офелия посидела несколько минут с таким видом, будто проглотила гадкое лекарство и ее тошнит. Затем, вспомнив, насколько бесполезно спорить с такого рода особой, она крепко сжала губы и вышла из комнаты.
Ей было страшно тяжело вернуться к Розе и объявить, что она ничего не могла для неё сделать. Через несколько минут вошел слуга и сказал, что госпожа велела ему отвести Розу в контору. Не смотря на слезы и мольбы бедняжки, он потащил ее туда.
Несколько дней спустя, Том стоял задумавшись на балконе; к нему подошел Адольф, который, после смерти своего господина совершенно упал духом. Он знал, что Мария терпеть его не может, но при жизни Сент-Клера не обращал на это внимания. Теперь, когда Септ-Клера не стало, он находился в постоянном страхе, не зная, какая судьба ждет его завтра. Мария несколько раз совещалась со своим поверенным. Она списалась с братом Сент-Клера, и они решили, что дом и все невольники будут проданы, за исключением лично ей принадлежавших; этих она предполагала взять с собой и вернуться на плантацию своего отца.
— Знаешь, Том, ведь нас всех продадут! — сказал Адольф.
— Кто это тебе сказал? — спросил Том.
— Я стоял спрятавшись за занавеской, когда миссис разговаривала со своим поверенным. Через несколько дней нас всех будут продавать с аукциона, Том.
— Да будет воля Господня! — проговорил Том, складывая руки и тяжело вздыхая.
— У нас никогда уж не будет такого доброго господина, — сказал Адольф. — но мне лучше, чтобы меня продали, чем оставаться у нашей миссис.
Том отвернулся. На сердце его лежал камень. Надежда на свободу, на свидание с женой и детьми мелькнула в его долготерпеливой душе, как перед моряком, потерпевшим крушение при самом входе в гавань, на минуту мелькает с высоты огромной волны родная колокольня и приветливые крыши родной деревни, посылающие ему последнее „прости“. Он крепче сложил руки на груди, сдержал горькие слезы и попробовал молиться. Бедный Том чувствовал такое странное безотчетное влечение к свободе, что он чувствовал себя совсем несчастным, и чем чаще он повторял: „Да будет воля Твоя“, тем тяжелее ему было.
Он обратился к мисс Офелии, которая с самой смерти Евы относилась к нему ласково и с уважением.
— Мисс Фели, — сказал он, — масса Сент-Клер обещал дать мне свободу. Он говорил, что уже начал хлопотать об этом. Не будете ли вы так добры, мисс Фели, не скажете ли вы этого миссис, может быть, она захочет исполнить желание массы Сент-Клера.
— Я поговорю о тебе, Том, я сделаю всё, что могу, — отвечала мисс Офелия, — Но раз это зависит от миссис Сент-Клер, я ни на что не надеюсь, а всё-таки я попробую.
Этот разговор происходил через несколько дней после истории с Розой, когда мисс Офелия уже начала собираться домой.
Пообдумав хорошенько, она сказала себе, что, может быть, высказала слишком большую горячность, заступаясь за Розу, и решила на этот раз сдерживать себя и вести разговор в самом миролюбивом тоне. С этим намерением почтенная леди взяла свое вязанье и отправилась в комнату Марии, собираясь быть как можно любезнее и ходатайствовать за Тома со всем дипломатическим искусством, на которое она была способна.
Мария полулежала на кушетке, опираясь локтем на подушки, между тем как Джени, которая только что вернулась из магазинов, раскладывала перед ней образчики тонких черных материй.
— Вот это будет хорошо, — сказала Мария, выбирая один из них, — Не знаю только, идет ли это для траурного платья.
— Помилуйте, миссис, — с живостью заговорила Джени, — у генеральши Дербеннон было точь в точь такое платье после смерти генерала прошлым летом; очень было красиво!
— Как вы думаете? — спросила Мария у мисс Офелии.
— Не знаю право, это зависит я думаю от моды, — отвечала мисс Офелия. — Вы в этом лучший судья чем я.
— Дело в том, — сказала Мария, — что у меня положительно нет ни одного платья; а так как я на будущей неделе оставляю дом и уезжаю, то мне необходимо что-нибудь себе сделать.
— Вы так скоро думаете уехать?
— Да. Я получила письмо от брата Сент-Клера; и он, и поверенный думают, что всю домашнюю обстановку и негров лучше всего продать с аукциона, а продажу дома предоставить нашему поверенному.
— Мне хотелось поговорить с вами об одной вещи, — сказала мисс Офелия, — Августин обещал Тому отпустить его на волю и начал официальные хлопоты по этому поводу. Я надеюсь, что вы воспользуетесь своим влиянием и доведете это дело до конца.
— Ни в каком случае! — резко отвечала Мария. — Том один из самых дорогих невольников! Я и не подумаю отпускать его! Да и зачем нужна ему воля? Ему гораздо лучше живется в неволе.
— Но ему очень хочется быть свободным и Сент-Клер обещал ему.
— Понятно, хочется, — вскричала Мария, — им всем этого хочется, это уж такой ничем недовольный народ, им вечно хочется того, чего им не дают. Но я по принципу противница эманципации. Пока негр живет под присмотром своего господина, он может вести себя хорошо и быть порядочным человеком; но дайте ему свободу, он изленится, ничего не будет работать, запьет и превратится в последнего негодяя. Я сотни раз видала такие примеры. Свобода не приносит им добра.
— Но ведь Том такой падежный человек, трудолюбивый, благочестивый.
— Ах, пожалуста, не говорите мне этого. Я видала сотни таких, как он. Он хорош, пока за ним смотрят, вот и всё.
— Но подумайте — продолжала мисс Офелия, — если его будут продавать с аукциона, он может попасть к дурному господину.
— Ах, какие пустяки! — вскричала Мария. — Из сотни раз может случиться один, чтобы хороший невольник попал к дурному господину. Большинство господ хорошие люди, чтобы там ни говорили о них. Я жила и выросла здесь на Юге, и я никогда не видала ни одного хозяина, который не обращался бы хорошо со своими невольниками, конечно, когда они этого стоили. Насчет этого я нисколько не беспокоюсь.
— Хорошо, — заговорила мисс Офелия горячо, — но я знаю, что одним из последних желании вашего мужа было освободить Тома; он обещал это дорогой маленькой Еве перед самой её смертью, неужели же вы не уважите их желания?
При этих словах Мария закрыла лицо платком и начала рыдать и беспрестанно нюхать свои соли.
— Все против меня! — вскричала она. — Все безжалостны! Я никак не ожидала, что вы напомните мне о моем несчастий, это так жестоко! Но никто меня пе жалеет, никто пе понимает моих ужасных страданий! У меня была единственная дочь — и я ее лишилась! У меня был муж, с которым мы во всём сходились, а мне так трудно с кем-нибудь сойтись, — я и его лишилась! А вы нисколько меня не жалеете, вы так спокойно напоминаете мне о моих потерях, когда вы знаете, что это убивает меня! Может быть, намерение у вас было и доброе, но это жестоко, слишком жестоко! — Мария рыдала, задыхалась, приказывала Мамми открыть окошко и принести ей камфорный спирт, намочить ей голову и расстегнуть платье. Поднялась общая суматоха и, воспользовавшись ею, мисс Офелия выскользнула из комнаты.
Она сразу увидела, что не стоит больше настаивать. Мария обладала удивительною способностью впадать в истерику и всякий раз, когда заходила речь о намерениях её мужа или Евы относительно слуг, она прибегала к этому средству. Поэтому мисс Офелия сделала для Тома одно, что могла: она написала от его имени письмо к миссис Шельби, описала его горестное положение и просила прислать денег на его выкуп.
На следующий день Том, Адольф и еще с полдюжины слуг были отправлены в склад невольников, где они должны были ждать, пока торговец наберет целую партию для продажи с аукциона.