[480]
Откуда мы взяли эту исторію? Хочешь знать?
Изъ бочки мелочного торговца, что биткомъ набита старою бумагою.
Не мало хорошихъ и рѣдкихъ книгъ попадаетъ въ бочки мелочныхъ торговцевъ, не какъ матеріалъ для чтенія, а какъ предметъ первой необходимости: надо же во что нибудь завертывать крахмалъ, кофе, селедки, масло и сыръ! Годятся для этого и рукописи. И вотъ, въ бочку часто попадаетъ то, чему бы вовсе не слѣдовало. Я знакомъ съ подручнымъ изъ одной бакалейной лавки; онъ собственно сынъ мелочного торговца изъ подвала, но сумѣлъ подняться оттуда въ магазинъ перваго этажа. Молодой человѣкъ очень начитанъ: у него, вѣдь, подъ рукой цѣлая бочка всякаго чтенія и печатнаго, и рукописнаго. И вотъ, мало-по-малу у него составилось преинтересное собраніе. Въ собраніе это входятъ между прочимъ кое-какіе важные документы изъ корзинки для ненужныхъ бумагъ черезчуръ занятого или разсѣяннаго чиновника, и откровенныя записочки отъ пріятельницъ къ пріятельницамъ, содержащія такія скандальныя сообщенія, о которыхъ, собственно говоря, нельзя бы и заикаться. Боже сохрани! А ужъ передавать ихъ дальше—и подавно! Собраніе моего знакомаго—настоящая спасательная станція для многихъ литературныхъ произведеній, и поле его дѣятельности тѣмъ обширнѣе, что въ его распоряженіи бочки изъ двухъ лавокъ—хозяйской и отцовской. Много поэтому удалось ему спасти и книгъ, и отдѣльныхъ страницъ, которыя стоило перечесть и два раза.
Онъ и показалъ мнѣ однажды свое собраніе интересныхъ печатныхъ и рукописныхъ произведеній, извлеченныхъ главнымъ образомъ изъ бочки мелочного торговца. Между прочимъ я обратилъ вниманіе на нѣсколько страницъ, вырванныхъ изъ большой тетради; необыкновенно красивый и четкій почеркъ сразу бросился мнѣ въ глаза.
— Это писалъ студентъ!—сказалъ молодой человѣкъ.—Онъ жилъ вонъ въ томъ домѣ напротивъ и умеръ мѣсяцъ тому назадъ. Онъ, какъ видно изъ этихъ страницъ, страшно мучился зубами. Описано довольно забавно! Тутъ осталось немного, а была цѣлая тетрадь; родители мои дали за нее квартирной хозяйкѣ студента полфунта зеленаго мыла; но вотъ все, что мнѣ удалось спасти.
[481]
Я попросилъ его дать мнѣ прочесть эти страницы и теперь привожу ихъ здѣсь.
Заглавіе гласило:
Тетушка Зубная боль.
„Въ дѣтствѣ тетушка страшно пичкала меня сластями; однако, зубы мои выдержали, не испортились. Теперь я сталъ постарше, сдѣлался студентомъ, но она все еще продолжаетъ угощать меня сладкимъ—увѣряетъ, что я поэтъ.
Во мнѣ правда есть кое-какіе поэтическіе задатки, но я еще не настоящій поэтъ. Часто, когда я брожу по улицамъ, мнѣ кажется, что я въ огромной библіотекѣ; дома представляются мнѣ этажерками, а каждый этажъ—книжною полкою. На нихъ стоятъ и „обыкновенныя исторіи“, и хорошія старинныя комедіи, и научныя сочиненія по всѣмъ отраслямъ, и всякая „литературная гниль“, и хорошія произведенія—словомъ, я могу тутъ фантазировать и философствовать вволю!
Да, во мнѣ есть поэтическая жилка, но я еще не настоящій поэтъ. Такая жилка есть, пожалуй, и во многихъ людяхъ, а они все-таки не носятъ бляхи или ошейника съ надписью „поэтъ“.
И имъ, какъ и мнѣ, дана отъ Бога благодатная способность, поэтическій даръ, вполнѣ достаточный для собственнаго обихода, но черезчуръ маленькій, чтобы дѣлиться имъ съ другими людьми. Даръ этотъ озаряетъ сердце и умъ, какъ солнечный лучъ, наполняетъ ихъ ароматомъ цвѣтовъ, убаюкиваетъ дивными, мелодичными звуками, которые кажутся такими родными, знакомыми, гдѣ же слышалъ ихъ впервые—вспомнить не можешь.
На-дняхъ вечеромъ я сидѣлъ въ своей коморкѣ, изнывая отъ желанія почитать, но у меня не было ни книги, ни даже единаго печатнаго листка, и вдругъ на столъ ко мнѣ упалъ листокъ—свѣжій зеленый листокъ липы. Его занесло ко мнѣ въ окно вѣтеркомъ.
Я сталъ разсматривать безчисленныя развѣтвленія жилокъ. По листку ползала маленькая букашка, словно задавшаяся цѣлью обстоятельно изучить его, и я невольно вспомнилъ о человѣческой мудрости. Вѣдь и мы всѣ ползаемъ по маленькому листку, знаемъ одинъ лишь этотъ листокъ и все-таки сплеча беремся читать лекцію о всемъ великомъ деревѣ—и о корнѣ его, и о стволѣ и о вершинѣ: мы толкуемъ и о Богѣ, и о человѣчествѣ и о безсмертіи, а знаемъ-то всего на всего одинъ листокъ!
[482]
Тутъ пришла ко мнѣ въ гости тетушка Миллэ. Я показалъ ей листокъ съ букашкой и передалъ, что мнѣ пришло по этому поводу въ голову. Глаза у тетушки загорѣлись.
— Да ты поэтъ!—вскричала она.—Пожалуй, величайшій изъ современныхъ поэтовъ! Дожить бы мнѣ только до твоей славы, и я бы охотно умерла! Ты всегда, съ самыхъ похоронъ пивовара Расмусена, поражалъ меня своею удивительною фантазіей!—Съ этими словами тетушка расцѣловала меня.
Кто же такая была тетушка Миллэ, и кто такой пивоваръ Расмусенъ?
Тетушкою мы, дѣти, звали тетку нашей матери; другого имени подобрать ей мы не умѣли.
Она страшно пичкала насъ вареньемъ и сахаромъ, хотя все это могло испортить наши зубы, но она не могла не побаловать насъ: она, питала къ милымъ дѣткамъ такую слабость и считала просто жестокимъ отказывать имъ въ сладостяхъ, которыя они такъ любятъ! Зато и мы очень любили тетушку.
Она была старою дѣвой, и съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я ее помню, все однихъ лѣтъ! Она какъ будто застыла въ одномъ возрастѣ.
Въ молодости тетушка сильно страдала зубами и такъ часто разсказывала объ этомъ, что остроумный другъ ея, пивоваръ Расмусенъ, прозвалъ ее „тетушкой Зубною болью“.
Онъ въ послѣдніе годы уже оставилъ свое занятіе и жилъ доходами съ капитала. Вотъ у него такъ и совсѣмъ не было зубовъ, а кое-гдѣ торчали только черные корешки. Дѣло въ томъ,—разсказывалъ онъ намъ, дѣтямъ—что мальчикомъ онъ ѣлъ черезчуръ много сладкаго, и вотъ что изъ этого вышло!
А тетушка такъ, должно быть, совсѣмъ не ѣла въ дѣтствѣ ничего сладкаго,—зубы у нея были бѣлые-пребѣлые!
— Зато она и бережетъ-то ихъ какъ!—говорилъ пивоваръ.—Даже не спитъ съ ними ночью!
Мы, дѣти, почуяли въ этихъ словахъ какой-то злой намекъ, но тетя увѣрила насъ, что это онъ сказалъ только такъ.
Однажды за завтракомъ она разсказала, что ей приснился дурной сонъ—будто-бы у нея выпалъ зубъ!—И это означаетъ,—прибавила она:—что я лишусь истиннаго друга или подруги!
— Ну, а если это былъ фальшивый зубъ,—усмѣхнулся пивоваръ:—то, значитъ, вы лишитесь только фальшиваго друга!
— Вы—невѣжливый старый господинъ!—сердито
[483]проговорила тетушка; такою сердитою я не видывалъ ее никогда, ни прежде, ни послѣ.
По уходѣ пивовара она, впрочемъ, сказала намъ, что старый другъ ея хотѣлъ только пошутить, что онъ благороднѣйшій человѣкъ въ свѣтѣ и когда умретъ—станетъ Божіимъ ангелочкомъ на небѣ!
Я сильно задумался надъ этимъ превращеніемъ, спрашивая себя, узнаю-ли я пивовара въ новомъ видѣ?
Когда и тетя и онъ были еще молоды, онъ сватался за нее, но она слишкомъ долго раздумывала, ну, и засѣла въ дѣвахъ, хотя и осталась ему вѣрнымъ другомъ.
И вотъ, пивоваръ Расмусенъ умеръ.
Его везли на самой дорогой погребальной колесницѣ; за нею тянулся длинный хвостъ провожатыхъ; между ними были даже господа въ орденахъ и мундирахъ!
Тетушка, вся въ траурѣ, смотрѣла на процессію изъ окна, собравъ около себя всѣхъ насъ ребятъ, кромѣ младшаго братца, котораго за недѣлю передъ тѣмъ принесъ намъ аистъ.
Колесница проѣхала, скрылись изъ виду и всѣ провожавшіе ее; улица опустѣла, и тетушка хотѣла отойти отъ окна, но я не хотѣлъ—я ждалъ ангелочка: пивоваръ Расмусенъ превратился, вѣдь, теперь въ ангелочка съ крылышками и долженъ былъ показаться намъ!
— Тетя!—сказалъ я.—Какъ ты думаешь, ангелочекъ Расмусенъ появится сейчасъ или, можетъ быть, его принесетъ аистъ, когда опять вздумаетъ прилетѣть къ намъ съ маленькимъ братцемъ?
Тетушка была просто поражена моею богатою фантазіей и сказала: „Изъ этого мальчика выйдетъ великій поэтъ!“ И она повторяла это все время, пока я ходилъ въ школу, повторяла, когда я уже конфирмовался, и даже теперь, когда я сталъ студентомъ.
Да, тетушка принимала и продолжаетъ принимать живѣйшее участіе и въ моемъ поэтическомъ и въ зубномъ недугѣ. Я страдаю по временамъ припадками и того и другого.
— Только выливай на бумагу всѣ твои мысли!—говорила она.—И бросай ихъ въ ящикъ стола! Такъ дѣлалъ Жанъ-Поль и сдѣлался великимъ поэтомъ, хотя я и не долюбливаю его! Онъ какъ-то не захватываетъ! А ты долженъ захватывать! И будешь!
Всю ночь послѣ этого разговора я провелъ въ мукахъ, сгорая
[484]желаніемъ стать тѣмъ великимъ поэтомъ, котораго видѣла и угадала во мнѣ тетушка. Да, я мучился припадкомъ поэтическаго недуга! Но есть еще худшій недугъ: зубная боль! Та могла доконать, уничтожить меня въ конецъ, превратить въ какого-то извивающагося червя, обложеннаго припарками и шпанскими мушками!
— Мнѣ эта боль знакома!—говорила тетушка, сострадательно улыбаясь, а зубы ея при этомъ такъ и сверкали бѣлизною.
Но теперь наступаетъ новая глава, какъ въ описаніи моей жизни, такъ и въ описаніи жизни тетушки.
Я перебрался на новую квартиру, прожилъ въ ней уже съ мѣсяцъ и вотъ какъ описывалъ свое жилище въ разговорѣ съ тетушкою.
— Живу я въ „тихомъ семействѣ“; хозяева не обращаютъ на меня вниманія—даже если я звоню три раза подъ рядъ. Въ домѣ нашемъ постоянный крикъ, шумъ, гамъ и сквозняки. Комната моя приходится какъ-разъ надъ воротами, и стоитъ проѣхать подъ ними телѣгѣ—всѣ картины такъ и заходятъ по стѣнамъ; ворота захлопываются, и весь домъ содрогается, словно отъ землетрясенія. Если я лежу въ постели, сотрясеніе отдается у меня во всемъ тѣлѣ, но это, говорятъ, укрѣпляетъ нервы. Въ сильный вѣтеръ, а у насъ тутъ вѣчно сильный вѣтеръ, желѣзные болты ставень раскачиваются и бьютъ о стѣну, а колокольчикъ на сосѣднемъ дворѣ звонитъ безъ умолку.
Сосѣди мои по дому возвращаются домой не всѣ въ одинъ часъ, а такъ понемножку, одинъ за другимъ, кто—позднимъ вечеромъ, кто—даже ночью. Верхній жилецъ, что играетъ на тромбонѣ, цѣлый день ходитъ по урокамъ, возвращается домой позже всѣхъ и ни за что не уляжется прежде, чѣмъ совершитъ маленькую ночную прогулку взадъ и впередъ по комнатѣ; тяжелые шаги его такъ и раздаются у меня въ ушахъ, словно сапожищи у него подкованы желѣзомъ.
Въ домѣ нѣтъ двойныхъ рамъ, зато въ моей комнатѣ есть окно съ выбитымъ стекломъ. Хозяйка залѣпила его бумагою, но вѣтеръ все-таки пробирается сквозь скважину и гудитъ, словно шмель. Это колыбельная пѣсня. Но едва я, наконецъ, усну подъ нее, меня живо разбудитъ пѣтушиное ку-ка-ре-ку. Это пѣтухи и куры мелочного торговца возвѣщаютъ скорое наступленіе утра. Маленькія пони, которыя помѣщаются въ чуланчикѣ подъ лѣстницею,—для нихъ не имѣется особаго стойла—лягаются ради моціона и стучатъ копытами о двери.
[485]
Занимается заря; привратникъ, ночующій со всей семьей на чердакѣ, грузно спускается по лѣстницѣ; деревянные башмаки его стучатъ, ворота скрипятъ и хлопаютъ, домъ ходитъ ходуномъ. Когда же и это все кончено, надъ головою моею начинаются гимнастическія упражненія верхняго жильца. Онъ беретъ въ обѣ руки по тяжелой гирѣ, но сдержать ихъ не въ силахъ, и онѣ поминутно падаютъ на полъ. Въ это же время подымается на ноги и вся дѣтвора въ домѣ и съ шумомъ и крикомъ спѣшитъ въ школу. Я подхожу къ окну подышать свѣжимъ воздухомъ,—свѣжій воздухъ такъ подкрѣпляетъ! Но разсчитывать на него я могу лишь въ томъ случаѣ, если дѣвица, живущая въ заднемъ флигелѣ, не чиститъ перчатокъ бензиномъ, а она этимъ только и живетъ! И все-таки это очень хорошій домъ, и живу я въ очень тихомъ семействѣ!
Вотъ какъ я описалъ тетушкѣ мое житье-бытье. Описаніе это вышло въ устной передачѣ еще живѣе; устное слово всегда, вѣдь, свѣжѣе, жизненнѣе написаннаго!
— Ты положительно поэтъ!—вскричала тетушка.—Только изложи все на бумагѣ, и ты—тотъ же Диккенсъ! А по мнѣ такъ и еще интереснѣе! Ты просто рисуешь словами! Слушая тебя, такъ вотъ все и видишь передъ собой, сама переживаешь все! Брр! даже дрожь пробираетъ! Продолжай же творить! Но вводи въ свои описанія и живыхъ лицъ, людей, хорошихъ, милыхъ людей, лучше же всего—несчастныхъ!
Вотъ я и описалъ здѣсь мой домъ, каковъ онъ есть со всѣми его прелестями, но дѣйствующихъ лицъ пока никакихъ, кромѣ себя самого, не вывелъ. Они явятся позже!
Дѣло было зимою, поздно вечеромъ, по окончаніи спектакля въ театрѣ. Погода стояла ужасная, такая вьюга, что съ трудомъ можно было пробираться по улицѣ.
Тетушка отправилась въ театръ и взяла меня съ собой,—я долженъ былъ потомъ проводить ее домой. Но тутъ и одному-то едва-едва можно было двигаться, а не то что съ дамой! Всѣ извозчики были разобраны; тетушка жила далеко отъ театра, а я, напротивъ, очень близко; если бы не это, намъ съ ней пришлось бы засѣсть въ первой сторожевой будкѣ!
Мы вязли въ сугробахъ, насъ заносило снѣгомъ; я поддерживалъ, подымалъ, подталкивалъ тетушку, и мы упали всего два раза, да и то на мягкую подстилку.
Наконецъ, мы добрались до воротъ моего дома и
[486]стряхнули съ себя хлопья снѣга, на лѣстницѣ отряхнулись опять и все-таки, войдя въ самую квартиру, засыпали снѣгомъ весь полъ въ передней.
Затѣмъ мы поснимали съ себя и верхнее, и нижнее платье, все, что только можно было снять. Хозяйка моя одолжила тетушкѣ сухіе чулки и чепчикъ—самое необходимое, по словамъ доброй женщины—и затѣмъ совершенно резонно объявила, что тетушкѣ въ такую погоду нечего и думать добраться до дому,—такъ пусть переночуетъ въ гостиной, гдѣ ей устроятъ постель на диванѣ возлѣ запертой на ключъ двери въ мою спальню.
Такъ все и сдѣлали.
Въ печкѣ у меня развели огонь, на столѣ появился самоваръ, въ комнаткѣ стало тепло, уютно, хоть и не такъ, какъ у тетушки. У нея зимою и двери, и окна плотно завѣшены толстыми гардинами, полы устланы двойными коврами, подъ которыми положенъ еще тройной слой толстой бумаги,—сидишь словно въ закупоренной бутылкѣ, наполненной теплымъ воздухомъ! Но и у меня, какъ сказано, стало очень уютно. За окномъ вылъ вѣтеръ.
Тетушка говорила безъ умолку; на сцену выступили старыя воспоминанія: юные годы, пивоваръ Расмусенъ, и проч. Тетушка припомнила даже, какъ у меня прорѣзался первый зубокъ и какая была по этому поводу радость въ семьѣ.
Да, первый зубокъ! Зубъ невинности, блестящій, какъ молочная капелька, молочный зубъ!
Прорѣзался одинъ, за нимъ другой, третій, и вотъ, выстраиваются цѣлыхъ два ряда, одинъ сверху, другой снизу, чудеснѣйшихъ дѣтскихъ зубовъ! Но это еще только авангардъ, а не настоящая армія, которая должна будетъ служить намъ всю жизнь. Но вотъ является и она, а за нею и зубы мудрости, фланговые, прорѣзывающіеся съ такою болью и трудомъ!
А потомъ они мало-по-малу и выбываютъ изъ строя, выбываютъ всѣ до единаго, и даже раньше времени, не отслуживъ всего срока! Наконецъ, настаетъ день—нѣтъ и послѣдняго служиваго, и день этотъ уже не праздникъ, а день печали. Съ этого дня ты—старикъ, какъ бы ни былъ молодъ душой!
Не очень-то весело думать и говорить о такихъ вещахъ, а мы съ тетушкой все-таки заговорили о нихъ, вернулись затѣмъ къ годамъ дѣтства и болтали, болтали безъ конца. Было
[487]уже за-полночь когда тетушка, наконецъ, удалилась на покой въ сосѣднюю комнату.
— Покойной ночи, милый мой мальчикъ!—крикнула она мнѣ изъ за двери.—Теперь я засну, словно на своей собственной постели!
И она угомонилась, но домъ нашъ и погоду никакой угомонъ не бралъ! Буря дребезжала оконными стеклами, хлопала длинными желѣзными болтами ставень и звонила на сосѣднемъ дворѣ въ колокольчикъ; верхній жилецъ вернулся домой и принялся расхаживать передъ сномъ взадъ и впередъ, потомъ швырнулъ на полъ свои сапожищи и, наконецъ, захрапѣлъ такъ, что слышно было черезъ потолокъ.
Я не могъ успокоиться; не успокоивалась и погода; она вела себя непозволительно рѣзво. Вѣтеръ вылъ на свой ладъ, а зубы мои начали ныть на свой. Это была прелюдія къ зубной боли!.
Изъ окна дуло. Лунный свѣтъ падалъ прямо на полъ; временами по нему пробѣгали какія-то тѣни, словно облачка, гонимыя бурею. Тѣни скользили и перебѣгали, но, наконецъ, одна изъ нихъ приняла опредѣленныя очертанія; я смотрѣлъ на ея движенія и чувствовалъ, что меня пробираетъ морозъ.
На полу сидѣло видѣніе, худая длинная фигура, вродѣ тѣхъ, что рисуютъ маленькіе дѣти грифелемъ на аспидной доскѣ: длинная тонкая черта изображаетъ тѣло, двѣ по бокамъ—руки, двѣ внизу—ноги, и многоугольникъ на верху—голову.
Скоро видѣніе приняло еще болѣе ясныя очертанія; обрисовалось одѣяніе, очень тонкое, туманное, но все же ясно указывающее на особу женскаго пола.
Я услышалъ жужжаніе. Призракъ-ли то гудѣлъ, или вѣтеръ жужжалъ, какъ шмель, застрявшій въ оконной скважинѣ?
Нѣтъ, это гудѣла она! Это была сама госпожа Зубная боль, исчадіе самого ада! Да сохранитъ и помилуетъ отъ нея Богъ всякаго!
— Тутъ славно!—гудѣла она.—Славное мѣстечко, болотистая почва! Тутъ водились комары; у нихъ ядъ въ жалахъ, и я тоже достала себѣ жало, надо только отточить его о человѣческіе зубы! Ишь, какъ они блестятъ вонъ у того, что растянулся на кровати! Они устояли и противъ сладкаго, и противъ кислаго, противъ горячаго и холоднаго, противъ орѣховъ и сливныхъ косточекъ! Такъ я жъ расшатаю ихъ, развинчу, наполню корни сквознякомъ! То-то засвиститъ въ нихъ!
[488]
Ужасныя рѣчи, ужасная гостья!
— А, такъ ты поэтъ!—продолжала она.—Ладно, я научу тебя всѣмъ размѣрамъ мукъ! Я примусь за тебя, прижгу тебя каленымъ желѣзомъ, продерну веревки во всѣ твои нервы!
Въ челюсть мнѣ какъ будто вонзили раскаленное шило; я скорчился отъ боли, началъ извиваться, какъ червь.
— Чудесный матеріалъ!—продолжала она.—Настоящій органъ для игры! И задамъ же я сейчасъ концертъ! Загремятъ и барабаны, и трубы, и флейты, а въ зубѣ мудрости—тромбонъ! Великому поэту великая и музыка!
И вотъ, она начала играть! Видъ у нея былъ ужасный, нужды нѣтъ, что я видѣлъ одну ея руку, эту туманную, холодную, какъ ледъ, руку съ длинными, тонкими, шилообразными пальцами. Каждый былъ орудіемъ пытки: большой и указательный образовывали клещи, средній былъ острымъ шиломъ, безымянный—буравомъ, и мизинецъ—спринцовкой съ комаринымъ ядомъ.
— Я научу тебя всѣмъ размѣрамъ!—опять начала она.—Великому поэту—великая и зубная боль, а маленькому поэту—маленькая!
— Такъ пусть я буду маленькимъ!—взмолился я.—Пусть совсѣмъ не буду поэтомъ! Да я и не поэтъ! На меня только находятъ временами припадки стихотворнаго недуга, какъ находятъ и припадки зубного! Уйди же! Уйди!
— Такъ ты признаешь, что я могущественнѣе поэзіи, философіи, математики и всей этой музыки?—спросила она.—Могущественнѣе всѣхъ человѣческихъ чувствъ и ощущеній, изваянныхъ изъ мрамора и написанныхъ красками? Я, вѣдь, и старше ихъ всѣхъ! Я родилась у самыхъ воротъ рая, гдѣ дулъ холодный вѣтеръ и росли отъ сырости грибы. Я заставила Еву одѣваться въ холодную погоду, да и Адама тоже! Да, ужъ повѣрь, что первая зубная боль имѣла силу!
— Вѣрю!—сказалъ я.—Вѣрю всему! Уйди же, уйди!
— А ты откажешься отъ желанія стать поэтомъ, писать стихи—на бумагѣ, грифельной доскѣ, на чемъ бы то ни было? Тогда я оставлю тебя! Но я вернусь, какъ только ты опять возьмешься за стихи!
— Клянусь, оставлю все!—сказалъ я.—Только бы мнѣ никогда больше не видѣть, не чувствовать тебя!
— Видѣть-то ты меня будешь, только въ болѣе пріятномъ
[489]и дорогомъ для тебя образѣ—въ образѣ тетушки Миллэ, и я буду говорить тебѣ: „Сочиняй, мой милый мальчикъ! Ты великій поэтъ; пожалуй, величайшій изъ нашихъ поэтовъ!“ Но если ты повѣришь мнѣ и возьмешься за кропаніе стиховъ, я положу твои стихи на музыку и разыграю ее на твоихъ зубахъ! Такъ-то, милый мальчикъ! Помни же обо мнѣ, бесѣдуя съ тетушкою Миллэ!
Тутъ она исчезла.
На прощанье я получилъ въ челюсть еще одинъ уколъ раскаленнымъ шиломъ. Но вотъ боль начала утихать… Я какъ будто скользилъ по зеркальной глади озера, вокругъ меня цвѣли бѣлыя кувшинки съ широкими зелеными листьями… Онѣ колыхались, погружались подо мною, увядали, распадались въ прахъ, и я погружался вмѣстѣ съ ними, погружался въ какую-то тихую бездну… Покой, тишина!.. „Умереть, растаять, какъ снѣжинка, испариться, превратиться въ облако и растаять, какъ облако!“ звучало вокругъ меня въ водѣ.
Сквозь прозрачную воду я видѣлъ сіяніе великихъ именъ, надписи на развѣвающихся побѣдныхъ знаменахъ, патенты на безсмертіе, начертанные на крыльяхъ мухи-поденки.
Я погрузился въ глубокій сонъ, безъ сновидѣній, и не слышалъ больше ни воя вѣтра, ни хлопанья воротъ, ни звона колокольчика, ни гимнастики верхняго жильца.
Блаженство!
Вдругъ, налетѣлъ такой порывъ вѣтра, что запертая дверь въ комнату, гдѣ спала тетушка, распахнулась. Тетушка вскочила, надѣла башмаки, накинула платье и вошла ко мнѣ. Но я спалъ—расказывала она мнѣ потомъ—сномъ праведника, и она не рѣшилась разбудить меня. Я проснулся самъ; въ первую минуту я ничего не помнилъ, не помнилъ даже, что тетушка ночевала тутъ въ домѣ, но потомъ припомнилъ все, припомнилъ и ужасную ночную гостью. Сонъ и дѣйствительность слились въ одно.
— А ты не писалъ чего-нибудь вечеромъ, послѣ того, какъ мы попрощались?—спросила тетушка.—Ахъ, если бы ты писалъ! Ты, вѣдь, у меня поэтъ и будешь поэтомъ!
Мнѣ показалось при этомъ, что она лукаво-прелукаво улыбнулась, и я ужъ не зналъ—любящая-ли это тетушка Миллэ предо мною или ужасное ночное видѣніе, взявшее съ меня слово никогда не писать стиховъ?
[490]
— Такъ ты не писалъ стиховъ, милый мой мальчикъ?
— Нѣтъ, нѣтъ!—вскричалъ я.—А ты… ты—тетушка Миллэ?
— А то кто же?—сказала она. И впрямь это была тетушка Миллэ. Она поцѣловала меня, взяла извозчика и уѣхала домой.
Я, однако, рѣшился написать то, что тутъ написано: это, вѣдь, не стихи, да и напечатано никогда не будетъ!..“
На этомъ рукопись обрывалась. Молодой другъ мой, будущій прикащикъ бакалейнаго магазина, такъ и не могъ добыть остальной части тетрадки; она пошла гулять по бѣлу-свѣту въ видѣ обертки для селедокъ, масла и зеленаго мыла—выполнила свое назначеніе!
Пивоваръ умеръ, тетушка умерла, самъ студентъ умеръ, а искорки его таланта угодили въ бочку. Вотъ каковъ былъ конецъ исторіи—исторіи о тетушкѣ Зубной боли!
