| Истинно! хотя я иду по долинѣ Тѣни. |
| Псаломъ Давида. |
Вы, читающіе, еще среди живыхъ, но я, пишущій, давно уже переселился въ область тѣней. Ибо странныя вещи случатся и многія тайны откроются и немало вѣковъ пройдетъ, прежде чѣмъ эти записки попадутъ на глаза людей. И, увидѣвъ ихъ, иные не повѣрятъ мнѣ, другіе усомнятся и лишь немногіе задумаются надъ буквами, которыя я вырѣзаю стальнымъ рѣзцомъ.
Этотъ годъ былъ годомъ ужаса и чувствъ болѣе сильныхъ, чѣмъ ужасъ, для которыхъ нѣтъ названія на землѣ. Ибо явилось много чудесъ и знаменій, и повсюду, надъ землей и моремъ, чума широко развернула свои черныя крылья. А для свѣдущихъ въ языкѣ звѣздъ небо ясно гласило о бѣдствіи; и въ числѣ прочихъ я, грекъ Ойносъ, видѣлъ, что мы приближаемся къ возвращенію того семьсотъ девяносто четвертаго года, когда планета Юпитеръ, у входа въ созвѣздіе Овна, соединяется съ краснымъ кольцомъ страшнаго Сатурна. Особенное состояніе небесъ, если не ошибаюсь, отразилось не только на физическомъ мірѣ, но и въ душахъ, воображеніи и мысляхъ человѣчества.
Разъ ночью мы сидѣли въ семеромъ въ славномъ чертогѣ мрачнаго города Птолемаиды вокругъ сосудовъ съ багрянымъ Хіосскимъ виномъ, и въ комнатѣ нашей не было другого входа, кромѣ высокой бронзовой двери; а дверь эту сработалъ художникъ Кориннъ съ рѣдкимъ искусствомъ, и была она заперта изнутри. Также и черныя занавѣси въ этой угрюмой комнатѣ скрывали отъ насъ луну, блѣдныя звѣзды и безлюдныя улицы; но не могли онѣ удалить отъ насъ воспоминаніе и предчувствіе бѣды. Насъ окружали явленія, о которыхъ я не могу дать яснаго отчета — явленія матеріальныя и духовныя — тяжелая атмосфера — чувство удушья — тоска — а главное, то страшное состояніе, которое испытываютъ нервные люди, когда чувства обострены и дѣятельны, а душевныя способности дремлютъ. Смертная тяжесть отяготѣла надъ нами. Отяготѣла надъ нашими членами — надъ убранствомъ комнаты — надъ кубками, изъ которыхъ мы пили; давила и пригнетала къ землѣ все, кромѣ огней семи желѣзныхъ свѣтильниковъ, озарявшихъ наше пиршество. Вытягиваясь длинными тонкими языками свѣта, они горѣли блѣднымъ и неподвижнымъ пламенемъ, и въ отблескѣ ихъ на кругломъ эбеновомъ столѣ, за которымъ мы сидѣли, каждый изъ насъ различалъ блѣдность своего лица и безпокойный блескъ опущенныхъ глазъ собутыльниковъ. И все-таки мы хохотала и веселились — истерическимъ весельемъ; и пѣли пѣсни Анакреона — безумныя пѣсни; и упивались виномъ — хотя его багряный оттѣнокъ напоминалъ намъ кровь. Ибо въ комнатѣ былъ еще одинъ гость въ лицѣ молодого Зоила. Мертвый, въ саванѣ, онъ лежалъ распростертый, — геній и демонъ всей сцены. Увы! онъ не принималъ участія въ нашемъ пиршествѣ, и только лицо его, искаженное болѣзнью, и глаза, въ которыхъ смерть не угасила еще пламя чумы, точно слѣдили за нами, участвуя въ нашемъ весельи, насколько мертвые могутъ принимать участіе въ весельи тѣхъ, кто долженъ умереть. Но хотя я, Ойносъ, чувствовалъ, что глаза покойника устремлены на меня, я старался не понимать ихъ горькаго выраженія и, упорно глядя въ глубину эбеноваго зеркала, громкимъ и звучнымъ голосомъ распѣвалъ пѣсни теосца. Но мало по малу мои пѣсни замерли, и ихъ отголоски, раздававшіеся среди черныхъ зановѣсей, затихли, заглохли и умолкли. И вотъ, изъ этихъ черныхъ завѣсъ, гдѣ исчезли послѣдніе отзвуки пѣсенъ, выступила мрачная, неопредѣленная тѣнь, подобная той, которую отбрасываетъ отъ человѣка луна, когда стоитъ низко надъ горизонтомъ: но это не была тѣнь человѣка, ни бога, ни какого либо извѣстнаго существа. И проскользнувъ вдоль занавѣсокъ, она встала наконецъ во весь ростъ на поверхности бронзовой двери. Но тѣнь была смутная, безформенная, неопредѣленная, и не была это тѣнь человѣка или бога — ни бога Греческаго, ни бога Халдейскаго, ни бога Египетскаго. И тѣнь оставалась на бронзовой двери, подъ аркой карниза, и не двигалась, и не произносила ни слова, но стояла неподвижно. А дверь, на которой остановилась тѣнь, если память меня не обманываетъ, возвышалась противъ ногъ юнаго Зоила, надъ его тѣломъ, закутаннымъ въ саванъ. Но мы, семеро собутыльниковъ, видѣвшіе какъ тѣнь выходила изъ занавѣски, не смѣли взглянуть на нее пристально и, опустивъ глаза, упорно вглядывались въ глубину эбеноваго зеркала. И наконецъ я, Ойносъ, пробормоталъ вполголоса нѣсколько словъ, спрашивая у тѣни, гдѣ она живетъ и какъ ее зовутъ. И тѣнь отвѣчала: «я тѣнь, и мое жилище вблизи катакомбъ Птолемаиды, подлѣ мрачныхъ адскихъ равнинъ, смежныхъ съ нечистымъ каналомъ Харона». И тогда мы, семеро, вздрогнули отъ ужаса на нашихъ ложахъ и вскочили дрожа, трепеща, цѣпенѣя отъ страха, ибо звукъ голоса тѣни не былъ звукомъ одного существа, но множества существъ, и измѣняясь отъ слога къ слогу, глухо раздавался въ нашихъ ушахъ, напоминая знакомые и родные голоса многихъ тысячъ почившихъ друзей.
