| Ευδουσιν δ’ορεων κορυφαι τε καί φάραγγες Πρωνες τε καί χαράδραι. Горныя вершины дремлютъ; долины, скалы и пещеры молчатъ |
| Алкманъ. |
«Слушай меня — сказалъ Дьяволъ, положивъ свою руку мнѣ на голову. — Страна, о которой я говорю, пустынная областъ въ Ливіи, вдоль береговъ рѣки Заиры. И тамъ нѣтъ покоя, ни молчанія.
«Воды рѣки шафраннаго нездороваго цвѣта и не текутъ въ море, но вѣчно трепещутъ подъ огненнымъ окомъ солнца въ безпокойномъ и судорожномъ движеніи. На много миль, по обѣимъ сторонамъ илистаго рѣчного ложа, раскинулась блѣдная пустыня гигантскихъ водяныхъ лилій. Онѣ вздыхаютъ въ этой пустынѣ, вытягивая къ небу свои длинныя призрачныя шеи и покачивая неумирающими главами. Неясный шопотъ слышится среди нихъ, подобный ропоту подземныхъ водъ. И онѣ обмѣниваются вздохами.
Но есть и граница ихъ царству — дремучій, страшный, высокій лѣсъ. Тамъ, какъ волны вокругъ Гебридскихъ острововъ, вѣчно колышется низкій подлѣсокъ. Но тамъ нѣтъ вѣтра въ небесахъ. И громадныя первобытныя деревья вѣчно раскачиваются съ мощнымъ скрипомъ и шумомъ. И съ ихъ высокихъ вершинъ капля за каплей сочится вѣчная роса. И у корней ихъ переплетаются въ безпокойномъ снѣ странные ядовитые цвѣты. И въ высотѣ съ шумомъ и свистомъ несутся на западъ сѣрыя тучи, низвергаясь водопадомъ по огненному своду горизонта. Но тамъ нѣтъ вѣтра въ небесахъ. И на берегахъ рѣки Заиры нѣтъ покоя, ни молчанія.
«Была ночь и шелъ дождь и падая онъ оставался дождемъ, но, упавъ, становился кровью. И я стоялъ въ трясинѣ среди бѣлыхъ лилій, и дождь падалъ на мою голову — и лиліи обмѣнивались вздохами въ безотрадномъ величіи своего отчаянія.
«И вдругъ поднялась луна въ тонкомъ призрачномъ туманѣ — и цвѣтъ ея былъ багровый. И глаза мои упали на высокую сѣрую скалу, стоявшую на берегу рѣки и озаренную луннымъ свѣтомъ. И скала была сѣрая, и прозрачная, и огромная — и скала была сѣрая. На челѣ ея были вырѣзаны буквы, — и я прошелъ по трясинѣ, достигъ берега рѣки, и остановился подъ скалою, чтобы прочесть надпись на камнѣ. Но я не могъ разобрать ее. И я хотѣлъ вернуться въ болото, но луна вспыхнула яркимъ багрянцемъ, и я обернулся, и снова взглянулъ на скалу и на надпись; — и надпись была отчаяніе.
«И я взглянулъ вверхъ, и увидѣлъ человѣка на вершинѣ скалы, и спрятался среди водяныхъ лилій, чтобы наблюдать за нимъ. И человѣкъ былъ рослый и статный, и съ плечъ до пятъ закутанъ въ тогу древняго Рима. И черты лица его были неясны, — но были онѣ чертами божества, потому что покровъ ночи, и тумана, и луны, и росы не могъ скрыть черты лица его. И лобъ его былъ высокъ и запечатлѣнъ мыслью, и глаза его полны тревоги; и въ немногихъ морщинахъ на его щекахъ прочелъ я повѣсть скорби, и усталости, и отвращенія къ человѣчеству, и жажды уединенія.
«И человѣкъ сидѣлъ на скалѣ, опустивъ голову на руку, и смотрѣлъ на картину Безотраднаго. Онь взглянулъ внизъ на безпокойные кустарники, и вверхъ на громадныя первобытныя деревья, и еще выше на шумное небо и багровую луну. А я лежалъ подъ покровомъ лилій и слѣдилъ за дѣйствіями человѣка. И человѣкъ дрожалъ въ одиночествѣ, но ночь убывала, а онъ все сидѣль на скалѣ.
«И человѣкъ отвратилъ свой взоръ отъ неба и взглянулъ на мрачную рѣку Заиру, и на ея желтыя зловѣщія воды, и на блѣдные легіоны водяныхъ лилій. И человѣкъ прислушивался ко вздохамъ водяныхъ лилій и къ ихъ тихому ропоту. А я лежалъ въ своемъ убѣжищѣ и слѣдилъ за дѣйствіями человѣка. И человѣкъ дрожалъ въ одиночествѣ; но ночь убывала, а онъ все сидѣлъ на скалѣ.
«Тогда я ушелъ въ глубину болотъ, и прошелъ среди чащи лилій, и созвалъ гиппопотамовъ, которые жили въ трясинахъ въ глубинѣ болотъ. И гиппопотамы услышали мой зовъ, и явились къ подножію скалы, и громко и страшно ревѣли при лунномъ свѣтѣ. А я лежалъ въ своемъ убѣжищѣ и слѣдилъ за дѣйствіями человѣка. И человѣкъ дрожалъ въ одиночествѣ; но ночь убывала, а онъ все сидѣлъ на скалѣ.
«Тогда я проклялъ стихіи проклятіемъ смятенія; и страшная буря разразилась въ небесахъ, гдѣ раньше не было вѣтра. И небеса почернѣли отъ бѣшенства бури, и дождь хлесталъ человѣка, и воды рѣчныя вышли изъ береговъ, и рѣка запѣнилась, возмущенная бурей, и водяныя лиліи стонали на своемъ ложѣ, и лѣсъ трещалъ подъ напоромъ вѣтра, и гремѣлъ громъ, и сверкала молнія, и скала тряслась до самаго основанія. А я лежалъ въ своемъ убѣжищѣ и слѣдилъ за дѣйствіями человѣка. И человѣкъ дрожалъ въ одиночествѣ; но ночь убывала, а онъ все сидѣлъ на скалѣ.
«Тогда я пришелъ въ бѣшенство и проклялъ рѣку, и лиліи, и вѣтеръ, и лѣсъ, и небо, и громъ, и вздохи водяныхъ лилій, — проклялъ ихъ проклятіемъ молчанія. И стали онѣ прокляты, и умолкли. И луна перестала пробираться по небу, и раскаты грома замерли, и молнія угасла, и облака повисли недвижимо, и воды, вернувшись въ свое ложе, остановились, и деревья не колыхались болѣе, и лиліи не вздыхали, и не слышно было ихъ ропота, и ни тѣни звука не раздавалось въ широкой, безпредѣльной пустынѣ. И я взглянулъ на надпись на скалѣ, и она измѣнилась, и была эта надпись молчаніе.
«И взоры мои упали на лицо человѣка, и лицо его было блѣдно отъ ужаса. И онъ быстро приподнялъ голову, и выпрямился на скалѣ, и прислушался. Но ни единаго звука не слышно было въ безпредѣльной пустынѣ, и надпись на скалѣ была молчаніе. И человѣкъ задрожалъ, и отвратилъ лицо свое, и убѣжалъ прочь такъ поспѣшно, что я никогда не видалъ его болѣе».
Да, много прекрасныхъ сказокъ въ книгахъ, написанныхъ магами, — въ окованныхъ желѣзомъ, печальныхъ книгахъ, написанныхъ магами. Тамъ, говорю я, есть чудныя исторіи о небѣ, и о землѣ, и о могучемъ морѣ, и о геніяхъ, правящихъ моремъ, и землею и высокимъ небомъ. И много было мудрости въ изрѣченіяхъ сивиллъ; и святыя, святыя тайны слышала древность въ трепетѣ листьевъ вокругъ Додоны, — но, клянусь Аллахомъ, сказку, разсказанную мнѣ Дьяволомъ, когда онъ сидѣлъ со мною въ тѣни гробницы, я считаю чудеснѣйшей изъ всѣхъ. И окончивъ свою сказку, Дьяволъ откинулся въ углубленіе гробницы и засмѣялся. И я не могъ смѣяться вмѣстѣ съ Дьяволомъ, и онъ проклялъ меня за то, что я не могъ смѣяться. И рысь, которая всегда живетъ въ гробницѣ, вышла оттуда, и легла у ногъ Дьявола и смотрѣла ему въ очи.
