Я счастливъ, я счастливъ, я счастливъ. А впрочемъ,—я вѣдь не о томъ. Я вижу Море, я слышу Море, Моремъ дышу. Море—образъ безконечности, радость безгранности, освобожденье и свобода, переливъ многокрасочности, свѣжесть дыханья, мистерія вѣчнаго ритма, напѣвность тишины и напѣвы звуковъ, мигъ внѣ миговъ, начало и конецъ.
Я молюсь каждый день Солнцу. Я молюсь звѣздамъ и Лунѣ. Но они восходятъ и заходятъ, эти круговыя свѣтила, они являются и исчезаютъ. А разъ я увидѣлъ Море, оно ужь со мной всегда. Въ золотомъ ли сіяніи Солнца, въ его златоцвѣтномъ празднествѣ,—или въ матово-призрачномъ свѣтѣ, въ серебряной сказкѣ Луны, съ ея перемѣнчивостью,—или въ мерцаньи безчисленныхъ звѣздъ, раскинувшихъ зерна свои и свившихъ рунически-странныя звенья,—или въ томительно-сумрачный день,—или въ глухую, черную ночь,—вотъ, оно тутъ, со мною, шумитъ, шелеститъ оно, дышитъ, внушаетъ, поетъ, говоритъ, и, однажды явивъ образъ Вѣчности, будетъ до крайнихъ дней, не изсохнетъ оно, многопѣнное, нѣтъ, не обманетъ.
Солнце мнѣ свѣтитъ, и Солнце меня жжетъ. Луна мнѣ колдуетъ, и тонетъ въ волнахъ. И когда я смотрю не на міръ, озаренный ихъ свѣтомъ, не на свѣтъ ихъ, отображенный предметами, а на нихъ самихъ, глазамъ моимъ больно, глаза мои слѣпнутъ и плачутъ. А Море не жжетъ, а свѣжитъ меня. Море не тонетъ, а вѣчно тутъ. Море меня не слѣпитъ, лишь пьянитъ и чаруетъ глаза, и слухъ, и всѣ мои чувства, и душу, и пѣвучую птичку души—мечту. И крылатая птица поетъ.
Великій Индусскій поэтъ, создатель «Васантасэны», говоритъ о Чарудаттѣ, который есть пробный камень добрыхъ дѣлъ и широкій Океанъ благихъ помышленій, что онъ живетъ, другіе только дышатъ. Беря эту формулу, можно сказать, что кто видитъ Море, тотъ живетъ, другіе только дышатъ. Даже и не дышатъ. Существуютъ отъ часа до часа, отъ утреннихъ тяготъ до вечернихъ невѣрностей, отъ одного дня недѣли со скучнымъ названіемъ до дня недѣли съ названіемъ другимъ. Кто дышитъ Моремъ, тотъ дышитъ воистину, и тотъ живетъ, стряхнувъ съ себя безчисленныя мнимости. Море однимъ своимъ видомъ стираетъ преграды и рамки, межи, условія, условности, лживости короткихъ рѣшеній. Лишь слыша приливный гулъ или шелестъ Моря, я всѣмъ существомъ своимъ чувствую нетщетность стремленій, великую правду своей жизни, понимаю, что все въ этомъ мірѣ есть минутный ликъ и вѣчное знаменіе, слышу, что Море—симфонія, и что въ этой пѣвучей Вѣчности я полнопѣвный звукъ.
Драконъ нашихъ дней, паровозъ съ длинной лентой грохочущихъ вагоновъ, быстро мчится по свѣжимъ ландшафтамъ Каталоніи. Какъ свѣтло, изумрудно, какъ все улыбчиво кругомъ. Это богатый край, гдѣ умѣютъ и любятъ работать, и гдѣ Природа, своимъ изобиліемъ, веселитъ прикасающихся къ ней. На версты и версты, куда ни бросишь взглядъ, зеленыя видѣнія, аллеи молодыхъ кленовъ, оливковыя плантаціи, поля, красующіяся хлѣбными растеніями, пышные платаны, алоэ, бѣлыя акаціи, стройныя травы совсѣмъ близко, вотъ тутъ, снова зеленыя красивыя аллеи, какъ будто это все—исполинскій садъ. Земля, надъ которой вѣетъ благословеніе. Въ окна вагоновъ доносится пѣніе птицъ. Сѣверный путникъ съ волненіемъ слышитъ извивныя трели родныхъ соловьевъ. Море предстаетъ голубой полосой. Неправдоподобно-синее Море. Кажется, что такую эмаль видѣлъ лишь въ дѣтствѣ, на брошкѣ, которую носила давно умершая крестная мать, съ красиво-блѣднымъ лицомъ. И когда ты несешься съ дракономъ, и драконъ ускользаетъ среди изумрудовъ, и эти изумруды нѣжно золотятся въ круговой оправѣ изъ эмали, начинается сказка, и мечта поетъ.
Жизнерадостная столица Каталоніи, Барселона. Надъ набережной, вблизи отъ волнъ, вздымается высокая колонна, на ней шаръ, на немъ, въ гордой позѣ человѣка, говорящаго «Дай гдѣ стать—и свершу», стоитъ онъ, вновь открывшій, послѣ безвѣстныхъ и забытыхъ викинговъ, Nuevo Mundo, но не только воспользовавшійся имъ, какъ эти морскіе разбойники, для безславныхъ грабежей, а вырвавшій, этимъ открытіемъ, Шаръ Земной изъ его подвѣсокъ на цѣпяхъ, «какъ написано въ псалмахъ Давидовыхъ», вырвавшій Землю изъ схематическаго сплетенья съ игрушечно-монастырскими семью планетами, кои покоятся въ лонѣ Господнемъ, окруженныя ликомъ покорныхъ Ангеловъ. Истинный поэтъ, который не вполнѣ зналъ, что создалъ, и до самыхъ послѣднихъ своихъ дней, съ благородной невинностью думалъ, что путь, имъ открытый, ведетъ—не къ омываемой двумя океанами наслѣдницѣ Атлантиды,—нѣтъ, къ богатой пряностями, Индіи. Поэтъ, бывшій не только геніальнымъ мореплавателемъ, но и дѣтски любившій впервые имъ увидѣнныхъ новыхъ птицъ. Онъ, Колумбъ, раздвинувшій земные предѣлы, а самъ познавшій звонъ тюремныхъ оковъ, дарованныхъ за то, что въ вѣкахъ, овѣянныхъ тѣнью Дьявола, онъ, смѣльчакъ, влюбленный въ мечту свою, не побоялся устремиться въ черныя пропасти невѣдомыхъ морей, изъ которыхъ, говорятъ, вздымалась рука самого Сатаны, дабы карать дерзновенныхъ, не понимающихъ твердой четкости словъ святого Августина, что антиподовъ нѣтъ и быть не можетъ.
Вдоль набережной тянется длинная аллея изъ пальмъ. Перпендикуляромъ къ ней, идетъ, версты на полторы, главный бульваръ, Rambla del Centro. На значительномъ его протяженіи, справа и слѣва, подъ яркимъ Солнцемъ, столы и витрины съ красными, голубыми, желтыми, и бѣлыми цвѣтами. Маки, гвоздики, розы, жасминъ, лиліи, гарденіи, ирисы, много ирисовъ, золотыя звѣздности съ причудливыми названіями, синія гроздья, зовущіяся надеждой caballeros, нѣжные ландыши, снѣжныя чаши арумовъ. И ласковыя мимозы, золотая мимоза, воспѣтая Шелли, и возлюбленная всѣми, кто надѣленъ тонкой впечатлительностью. Рамбля убѣгаетъ прямо, уводя взоры къ вздымающимся въ окрестностяхъ Барселоны горамъ. Рамбля есть видоизмѣненное Арабское слово ramla, что значитъ—песчаное дно рѣки. Нельзя было придумать болѣе удачное слово для наименованія этого прямого убѣгающаго пути, по которому шумно скользятъ оживленныя волны людей. Кому довелось побывать въ справедливо и несправедливо прославленныхъ городахъ, въ Лондонѣ съ его Хайдъ-паркомъ, въ ярмарочно оживленномъ Парижѣ съ его Большими бульварами, въ Нью-Іоркѣ, съ его уютнымъ паркомъ, окружающимъ богатый Музей, въ ненавистномъ торгашескомъ Чикаго, въ Санъ-Франциско съ его Паркомъ Золотыхъ Воротъ, тотъ видѣлъ много различной красоты, но Рамбля единственна, и кто ея не видалъ, тотъ не имѣетъ точнаго представленія о томъ, что̀ такое Бульваръ. Путешественникъ идетъ рядомъ съ своей спутницей, въ ихъ наружности нѣтъ, кажется, ничего экстраординарнаго, но видно, что они чужестранцы, и наивная, впечатлительная Южная публика проводитъ ихъ сквозь строй перекрестныхъ взглядовъ. Это какой-то смѣющійся разстрѣлъ взглядами. Мнѣ приходилось много разъ выступать передъ Русской и Европейской публикой, по-истинѣ—подобнаго успѣха я никогда не имѣлъ. Ну, что-жь, глядите, глядите, Каталонцы, это создаетъ удовольствіе испытывать, что возможно быть въ толпѣ—и не ощущать вѣчной человѣческой вражды.
Въ скромномъ отелѣ, въ маленькой узкой уличкѣ. Всегда когда Судьба забрасываетъ меня въ Испанію, я стараюсь поселиться въ наименѣе удобномъ маленькомъ отелѣ. Это не означаетъ, что я испытываю отвращеніе къ удобствамъ. Нѣтъ, я не намѣренъ быть ни Индійскимъ іоги, ни Христіанскимъ отшельникомъ. Но дѣло въ томъ, что хорошіе отели въ Испаніи,—какъ и въ другихъ Европейскихъ странахъ,—безошибочно наполнены кошмарно—международной, и даже не международной, а интернаціональной, снобистски-комми-вояжерской публикой,—наиболѣе гнуснымъ пріобрѣтеніемъ изъ всѣхъ сомнительныхъ благопріобрѣтеній нашей Цивилизаціи. Я же люблю въ каждой странѣ то, что къ этой странѣ не какъ внѣшняя прицѣпка относится, а какъ ея собственное дѣтище,—будь это дѣтище чинный и чистенькій Англосаксонскій младенецъ, или же веселый и грязненькій мальчишка Мурильо. Въ маленькихъ Испанскихъ отеляхъ,—точнѣе постоялыхъ дворахъ, такъ называемыхъ fondas,—кормятъ фантастично-скверно, и въ комнатахъ лишь послѣ завоевательныхъ набѣговъ на слугу можно имѣть чистое бѣлье и дискреціонное количество воды, но ужь можно быть увѣреннымъ, что увидишь за табль-д-отомъ настоящихъ Испанцевъ, пріѣхавшихъ изъ какого-нибудь провинціальнаго захолустья, и тѣмъ вдвойнѣ интересныхъ, а не до смерти надоѣвшихъ еще въ Италіи и въ Парижѣ (и гдѣ не—?) путешествующихъ Британцевъ и распространяющихъ Европейскую культуру, т.-е. Нѣмецкіе товары, нестерпимыхъ Германцевъ. Кстати или некстати, хочу сообщить, что, когда я спросилъ одного Англичанина, почему я въ Англіи вижу всегда красивыхъ женщинъ—и сколько—въ Европѣ же, среди путешествующихъ Англичанокъ, замѣчаю лишь уродовъ, Англичанинъ отвѣтилъ мнѣ съ невозмутимостью, что, любя дома красоту и комфортъ, такихъ они посылаютъ—путешествовать. Что же касается Нѣмцевъ, ихъ назойливость столь всемірна, что они даже въ Мексикѣ мнѣ надоѣли. Это все я сообщаю, чтобы подчеркнуть мою мудрость при выборѣ плохихъ гостиницъ, и имѣть наконецъ возможность вернуться въ мой маленькій отель, «Комерсіо», пріютившійся въ такой узкой уличкѣ, что съ моего балкончика я, кажется, съ безопасностью могъ бы прыгнуть на тотъ вонъ балкончикъ, что напротивъ, гдѣ я вижу пьянящую гвоздику въ чрезвычайно пышныхъ волосахъ, принадлежащихъ очень красивой Испанкѣ. Однако, совершать знаменитаго прыжка Альварадо не предвидится надобности. Испанка вовсе на меня не смотритъ, даже до оскорбительности не замѣчаетъ, она вышла изъ своей спальни полураздѣтая, чтобы на свѣжемъ воздухѣ закончить русалочье расчесыванье волосъ, и она глядитъ все налѣво, какъ будто кого-то поджидая, а я направо, а я направо. Если впрочемъ такъ ужь захочется, можно взять нѣсколько цвѣтовъ со стола, и перебросить ихъ. Она навѣрно возьметъ, онѣ всегда берутъ цвѣты, онѣ любятъ цвѣты, онѣ любятъ знаки вниманія, онѣ любятъ гвоздику съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ, по открытіи Nuevo Mundo, ее привезли изъ Мексики. Итакъ—но моя спутница спрашиваетъ меня изъ комнаты, не хочу ли я чаю. Это возвращаетъ мнѣ мое благоразуміе.
Моя спутница—лэди Лина Эвелинъ Аллэнъ. Однако она не Англичанка, хотя напоминаетъ картины Бернъ-Джонса. Она—Русская, но она—изъ Эдгара По. Была Морэллой, нынѣ же—Лина Эвелинъ Аллэнъ.
— Лэди Лина,—говорю я,—я хочу чаю.
И мой романъ съ Испанкой безвозвратно утерянъ, ибо здѣсь все мгновенно.
— Лэди Лина,—говорю я черезъ минуту,—слышите ли Вы, какъ звенятъ колокольчики? Это вѣрно далеко-далеко—Русская тройка.
— Милый поэтъ,—говоритъ она,—это просто лишь черныя козы возвращаются съ пастбища.
Звонки звенятъ, приближаются, бубенцы мелодично грохочутъ, прыгаютъ радостные звуки, вонъ онѣ, козы, крупныя, черныя, темно-коричневыя, ихъ вымена—молочный сонъ первобытнаго Индусскаго пастуха, одна коза могла бы напоить нѣсколькихъ людей,—что̀ я говорю,—она усладила бы самого Циклопа, прежде чѣмъ въ своей дикой пещерѣ онъ свершилъ высоко-культурное дѣяніе людоѣдства, нынѣ находящееся въ такой большой модѣ.
Вотъ бубенцы удалились, а дальній легкій звонъ не прекращается. Какая-то струна поетъ, срывается, поетъ опять, трепещетъ, заводитъ слухъ къ напряженнымъ нотамъ, всю душу вовлекаетъ въ напряженность, манитъ, смѣется, и плачетъ.
— Лэди Лина, это кто-то тамъ колдуетъ?
Да, конечно, кто-то колдуетъ, хоть такъ простъ инструментъ сей магіи: гитара, излюбленная и въ Россіи, а въ Испаніи, кажется, болѣе необходимая для существованія, чѣмъ у насъ въ деревняхъ ложка и соха. Кромѣ гитары, въ Испаніи очень распространенный инструментъ—гармоника, опять-таки излюбленный въ Россіи. Только гитара въ Испаніи распространена—какъ гармоника въ Россіи, а гармоника въ Испаніи—какъ гитара въ Россіи. Когда Испанецъ любитъ, онъ беретъ гитару—и поетъ. Когда онъ ненавидитъ, онъ беретъ гитару—и пѣньемъ угрожаетъ. Когда онъ тоскуетъ, онъ беретъ гитару—и безъ конца тянетъ звуковые переливы, такъ что copla въ четыре строки превращается въ цѣлую длинную поэму. Въ народныхъ своихъ пѣсняхъ, въ трехстрочныхъ Soleares (одиночества), въ четырехстрочныхъ Coplas (строфы), или въ семистрочникахъ—Seguidillas, Испанецъ съ неистощимостью ребенка, играющаго камешками и раковинками, безъ конца подбираетъ разныя красивыя бездѣлушки, тѣ милые пустячки, которые являетъ столь обильно игра сердца, и безъ которыхъ наша жизнь стала бы механическимъ дѣломъ, такимъ серьезнымъ, что, пожалуй, никто и не захотѣлъ бы жить. Три минутки Испанецъ глядѣлъ на возникшую передъ нимъ черноокую сеньору, и вотъ онъ поетъ:
Гдѣ желаніе, тамъ восхищенье,
Черноокая, въ траурѣ ты,
Но глядѣть на тебя наслажденье.
Разъ зоветъ наслажденье, нужно конечно за нимъ идти. Къ чему останавливаться на третьей строчкѣ?
Если бъ тысячу душъ я имѣлъ,
Я бы всѣ ихъ тебѣ подарилъ,
Не имѣю, возьми же одну,
Но возьми же тысячу разъ.
Человѣкъ говоритъ струной, значитъ онъ съ сердцемъ совѣтовался, а тутъ—
Сердце мое говоритъ, говоритъ мнѣ,
Что умираетъ, что умираетъ,
Я жь говорю ему, я жь говорю ему,
Ты исповѣдуйся, ты исповѣдуйся.
И исповѣдь начинается немедленно. Кто объятъ любовью, тотъ объятъ угрозой смерти, а какой же Католикъ не исповѣдуется передъ смертью?
О, свѣтлянка моя, о, малютка,
Ты цвѣтокъ восковой и медовый,
Я пчела, я пчела золотая,
Какъ могу я тебя не любить?
Языкъ почти церковный.
Если бъ зналъ я, что цвѣтами
Я въ тебѣ добуду Рай,
Я тебѣ цвѣтовъ принесъ бы,
Больше, чѣмъ Апрѣль и Май.
Пѣвучая рѣчь журчитъ и течетъ, повышаясь въ интонаціяхъ, снова понижаясь, дѣлаясь нѣжной, дѣлаясь упрекающей, дѣлаясь угрожающей, дѣлаясь насмѣшливой. Чтобъ не обидѣть и третій обычный размѣръ народной Испанской пѣсни, возникаютъ и сегидильи, рисуя всю измѣнчивую капризность любящаго и любимаго существа.
Я тебя обожаю,—не помнишь,
Говорю,—ты молчишь, недовольно,
Замолкаю,—ты вовсе печальна,
Ухожу,—ты рыдать.
О, любовь моя, высшее чувство,
Вся ты есть разстояніе дали,
Крайность—вся.
Или еще короче въ противопоставленіяхъ.
Внимателенъ,—неблагодарна,
Влюбленно-ласковъ я,—небрежна,
Покоренъ,—вся высокомѣрна,
Смирененъ,—холодно-горда.
Коль неизмѣнчивъ,—ты обманна,
Коль нѣженъ—ты тверда какъ камень,
Коль твердъ,—ты зыбкая вода.
Но вотъ, какъ туристы, мы насладились Барселоной. Видѣли эти гибкія тѣла, полныя красоты и тигриности, ощущали эту свободу Южнаго народа, который и день, и ночь поетъ, смѣется, и празднуетъ радость жизни, заходили въ какой-то безымянный музей старинной живописи и видѣли тамъ несравненнаго святого Себастіана Рибейры, заходили въ другой музей—доисторическихъ древностей, и видѣли тамъ много любопытностей, главное же видѣли очаровательную любопытность въ комнатѣ сторожа, уже выходящей за предѣлы музея, поющаго сверчка въ маленькой-премаленькой клѣточкѣ, ѣздили на фюникюлеркѣ въ окрестности Барселоны, на гору Тибидабо, откуда видна вся Каталонская равнина, желтая, зеленая, и темная, въ рамѣ синяго Моря, слышали тамъ въ лѣсу, какъ кукуетъ кукушка, ну, совсѣмъ какъ у насъ, во Владимірскихъ лѣсахъ, гдѣ въ такую весеннюю пору душисто бѣлѣютъ въ тѣни колокольчики бѣлыхъ ландышей. Будетъ. Бѣжимъ.
Съ закатомъ дня мы садимся на пароходъ. Вокругъ шумитъ неугомонная толпа, гремитъ военная музыка, звучатъ прощальныя привѣтствія, корабль дрогнулъ, городъ отступилъ, длинной полосою вырисовались пальмы прибрежнаго бульвара, шпили собора въ лучахъ заходящаго Солнца дольше всего хранятъ свой высокій привѣтъ, но сумерки: быстро сгущаются, пассажиры одинъ за другимъ уходятъ въ каюты, ты одинъ съ душою своей, или вдвоемъ—съ той, кто тебя не отлучитъ отъ души твоей, смотри на шумящее Море ночное, въ этихъ всплескахъ и ропотахъ говоритъ благозвучіе довременной бесѣды Міра съ самимъ собой.
Ночь прошла. По окраинамъ Неба зачинается день, и въ слабомъ этомъ свѣтѣ обрисовывается очеркъ Майорки. Побережье Мирамара, зеленые склоны съ виноградниками, островки, и панорама весьма малаго столичнаго города Пальмы съ его, вздымающимся надъ волнами, поразительно красивымъ соборомъ, еще издали приковывающемъ взглядъ. Какъ говоритъ одинъ растроганный старинный историкъ Майорки, соборъ этотъ, построенный на нѣкоей возвышенности, есть какъ бы сторожевая башня, крѣпость, возвышенная стройность изъ слоновой кости, прибѣжище и капитолій, созданье изумительное, назначенное быть трономъ и дворцомъ Творца, мистическая лѣстница, предѣлы которой, кажется, скрываются въ облакахъ, дабы создать звено межь Землею и Небомъ. Болѣе чѣмъ полтысячи лѣтъ тому назадъ, здѣсь во время морской бури, тонулъ Хаимэ Первый. Донъ Хаимэ Завоеватель горячо помолился Дѣвѣ Пречистой, она спасла его, и это въ ея честь вознеслось это стройное зданіе на самомъ берегу Моря, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ волнъ, такъ что, послушавъ молитвенныхъ напѣвовъ и напоивъ свою внимательную душу раскатами органа, молящійся можетъ выйти изъ церковнаго полусумрака—и вотъ передъ нимъ оно, Море, уводящее душу въ даль и въ Вѣчность. Соборъ начали строить въ началѣ 13-го вѣка, а окончили только въ началѣ 17-го. Четыреста лѣтъ слагался этотъ плѣнительный сонъ молитвеннаго зодчества, и сколько времени еще онъ будетъ глядѣть на морскія волны? Внутреннее пространство храма—сорокъ метровъ ширины и сто длины, то-есть четыре тысячи квадратныхъ метровъ строгаго плоскаго камня. Своды его замыкаются на сорока четырехъ метрахъ вышины, они опираются на четырнадцать тонкихъ колоннъ. Таинственное празднество числа четыре, міровой четверократности, Сѣверъ и Югъ, и Востокъ, и Закатъ, запечатлѣнные въ архитектурной безгласности, и молча молящіеся своими числовыми строфами. Самая древняя часть храма, и наилучше украшенная, есть Capilla Real, Королевская Часовня, стѣны которой покрыты превосходными коврами. Когда входишь въ этотъ величественный храмъ, исполненный цвѣтного полусумрака, первое, что поражаетъ глазъ, это четыре цвѣтныя круговыя окна, высоко, высоко, одно направо, три другія, разныхъ размѣровъ, въ стѣнѣ налѣво, именно надъ этой Королевскою Часовней. Окна золотыя и красныя, и аметистовыя, и зеленыя, и синія, и темносинія, и свѣтлоокія, и снова аметистовыя, и снова алыя, и опять золотыя. Кажется, какъ будто вотъ это одно есть Солнце, а тѣ, что разнствуютъ въ размѣрахъ, суть Земля и Луна, и Вечерняя Звѣзда. Четверократное ожерелье свѣтилъ, связанныхъ въ одинъ узоръ въ земной нашей сказкѣ. На Землѣ мы живемъ, въ изумрудномъ видѣніи. На Солнце мы глядимъ, къ верховному золоту. Луна намъ колдуетъ холоднымъ серебромъ. Вечерняя Звѣзда, горя любовью, свѣтитъ какъ человѣческія очи, съ длинными рѣсницами, пьянящими душу. Ave, Maria! Слышишь ли ты насъ? Ave, Maria! Видишь ли ты насъ? Ave, Maria, Ave, Ave.
Привѣтъ тебѣ, Источникъ сладчайшій,
Привѣтъ тебѣ, Садъ восхитительный,
Привѣтъ тебѣ, мирная Пристань,
Привѣтъ тебѣ, Зеркало красы,
Привѣтъ, каждый мигъ чистѣйшая,
Привѣтъ, Небо, Бога вмѣщающее,
Привѣтъ тебѣ, ключъ Эдема,
Привѣтъ, до Бога восшедшая,
Привѣтъ тебѣ, Міра Заступница,
Привѣтъ, о, Марія, привѣтъ, привѣтъ.
Славься, о, Роза нѣжнѣйшая,
Славься, Овечка бѣлѣйшая,
Славься, Голубка сердечная,
Славься, Лилія душистая,
Славься, о, Фениксъ любовная,
Славься, Звѣзда предразсвѣтная,
Славься, о, Матерь лелѣйная,
Славься, Услада всемірная,
Славься, небесный Восторгъ,
Славься, о, славься, Марія.
Я былъ въ этомъ храмѣ во время одной службы. Не помню, съ какимъ она праздникомъ была связана. Пѣснопѣнія были радостныя, Пасхально-веселыя и свѣтлыя, хоть время Пасхи уже давно миновало. Въ вечернемъ свѣтѣ густо алѣли, золотились, и синѣли сферическія окна-знаменія. Потомъ закатъ погасъ, окна потемнѣли, и снова ожили, но уже другою жизнью, отъ церковнаго освѣщенія. Великолѣпный храмъ былъ почти пустъ, лишь толпы духовенства были полны въ числахъ, и оттого, что численна была ритуальная толпа, и толпа молящихся прихожанъ была скудна числомъ, благоговѣйное ощущеніе еще усиливалось, поднималось, росло, достигало напѣвной полноты. Какъ будто свершалось какое-то посвященіе. Оковывающій волю, и возносящій душу, могучій, пѣвучій органъ безъ конца оглашалъ высокіе своды громовыми напѣвами, вдругъ въ эти громы ворвался кроткій, малый, тонкій звукъ всхлипнулъ радостнымъ смѣхомъ, прожурчалъ рыданіемъ, снова громы прокатились водопадомъ, и опять малый звукъ выплылъ изъ величества, запѣлъ, залепеталъ, завеселился, овладѣлъ могучимъ токомъ, побѣдилъ его, веселою сельскою пѣсней запѣлъ о радости весны и возрожденья, бросалъ звуковые поцѣлуи, ласки, дѣтскіе поцѣлуйчики, словно малою дѣтскою ручкой касался любимаго лица, и дѣтскій голосокъ чуть внятно лепеталъ: «Вотъ это глазки, оки, очи, а это вотъ рѣсницы, спать хотятъ, ахъ, ахъ, нѣтъ, нѣтъ, не спятъ, а смотрятъ, смотрятъ, оки, очи». И дѣтская пѣсня звучала въ органномъ голосѣ, безъ конца ручьисто измѣнялась, вотъ звукъ сталъ еще воздушнѣе, вотъ, вмѣсто звуковъ, ужь тѣни звуковъ зарѣяли, шелесты, призраки звуковъ, поющихъ о тонкихъ былинкахъ, расцвѣтшихъ, вотъ, уже это былинки поютъ, сами былинки, склоняются, стебелекъ къ стебельку, чуть-чуть говоритъ, чуть-чуть лепечетъ, качается. Безконечная ровная степь, и на ней поющій ковыль.
И другія еще запѣли въ душѣ моей Испанскія созвучья, воззванья къ Дѣвѣ Пречистой.
Цвѣтъ цвѣтовъ, Звѣзда морская,
Пристань вѣрная сіяній,
Смертной тьмы уничтоженье,
Радость міра, жизнь людей;—
Звѣздный ликъ, всегда лучистый,
Въ Небесахъ звѣзда Востока,
Въ Небесахъ просвѣтъ манящій,
И открытость свѣтлыхъ вратъ;—
Тотъ, кто чувствуетъ, что грѣшенъ,
Воззови къ святой Маріи,
Зовъ его услышанъ будетъ,
Слышитъ все цвѣтокъ цвѣтовъ;—
Дышитъ сладко духъ корицы,
Мирра пышнаго Востока,
Кипарисъ горы Сіонской,
Кедръ высотъ и пальма дней;—
Слышитъ всѣхъ Царица Неба,
Свѣтъ для всѣхъ вѣковъ возженный,
Пламя съ кроткимъ согрѣваньемъ,
Міра стройная свѣча.
Звуки органа продолжали колдовать, тонкіе стебли пѣли, мысли мои унеслись въ Россію, и мнѣ вспомнился нашъ, народный, благоговѣйный заговоръ, Слово отъ погибели въ Морѣ.
На шумящемъ Океанѣ,
Тамъ, гдѣ пѣна брыжжетъ сизо,
Божья Мать стоитъ въ туманѣ,
И на ней святая риза.
Риза съ свѣтлой пеленою,
И съ Господней красотою,
Съ солнцемъ, съ мѣсяцемъ, съ звѣздами,
Засвѣченными надъ нами.
На шумящемъ Океанѣ,
Гдѣ прибой исполненъ гнѣва,
Божья Мать стоитъ въ туманѣ,
Божья Матерь-Приснодѣва.
Передъ ней Христосъ-Христитель,
Передъ нею крестъ-спаситель,
Крестъ, для бездны Небомъ данный,
Весь звѣздами осіянный.
На шумящемъ Океанѣ,
Гдѣ пути неизслѣдимы,
Божья Мать стоитъ въ туманѣ,
А кругомъ несутся дымы.
А кругомъ слова напѣва,
Смѣха, бѣшенства, и гнѣва,
Но превыше всплесковъ дыма
Божья Мать, неугасимо.
Балеарскіе острова являютъ изъ себя особый, замкнутый въ себѣ, малый міръ, свой тамъ языкъ, особыя лица, мало похожія на Испанскія, свои нравы и обычаи, мирная природа, островъ-садъ. Какъ извѣстно, Балеарскихъ острововъ три—Майорка, Менорка и Кабрера, къ нимъ примыкаютъ еще въ этомъ нѣжно-голубомъ морѣ Ивиса и Форментера. Балеаресъ происходитъ отъ Финикійскаго словосочетанія Бааль Іаро, что значитъ ловкій въ метаніи. Древніе жители Балеарскихъ острововъ были знамениты, какъ ловкіе метатели камней изъ пращи. Эти острова назывались еще Афросіадасъ и Афросидіадасъ, такъ именовала ихъ святой Іеронимъ и святой Исидоръ, желая выразить особую любовь, которую внушали туземцамъ женщины, и потому еще, что тамъ почитали Афродиту. Страбонъ же именовалъ ихъ Эудемонасъ, то-есть весьма счастливыми. Балеарскіе острова, кромѣ туземцевъ, испоконъ вѣку были заселены Финикіянами, столкнувшимися въ теченіе дней съ Римлянами, которые, выдержавъ упорную борьбу, оказались побѣдителями. Кромѣ Кельтовъ, Финикіянъ, Грековъ, и Римлянъ, эти острова вѣдали, въ своей исторической повѣсти, Викинговъ, Арабовъ, и Испанцевъ, Все народы горячіе пронесли здѣсь свои знамена, провѣяли вѣтромъ раскаленнымъ. И словно оставили искорки свѣтлыя, пляшущія искры жизни и страсти, въ глазахъ этихъ смуглыхъ мужчинъ и женщинъ, живущихъ здѣсь.
Отъ искры къ искрѣ. Была одна поразительная лунная ночь на Майоркѣ. Столько ужь ночей и вѣковъ свѣтитъ Луна, а нѣтъ-нѣтъ да и засвѣтитъ такъ, какъ будто въ первый разъ свѣтитъ. Такъ вотъ и было. И что въ Лунѣ было особеннаго, этого разсказать нельзя, но свѣтила она такъ, что въ сердцѣ было счастье, а въ глазахъ были сіянья нездѣшнія, а на Морѣ былъ серебряный балъ. Волны плескались о камни, засвѣчались серебряными маленькими молніями, любили Луну и хотѣли къ ней. Полъ-Моря было изъ серебра золотистаго, а полъ-Моря изъ серебра серебристаго. Переливались свѣты, переходили чарованія изъ одного оттѣнка въ другой, и какъ въ Венеціи скользятъ длинныя го̀ндолы, такъ и тутъ, недалеко отъ берега, скользили тамъ и сямъ длинныя лодки, съ сіяющимъ фонаремъ на передней части. Этотъ огонь, приманивалъ пляшущихъ рыбокъ, съ лодки опускалась въ воду сѣть въ видѣ большого ковша, и изъ этого сквозного ковша, черезъ нѣсколько секундъ, въ лодку лился серебряный дождь пойманныхъ трепещущихъ рыбокъ. Большая часть ихъ упадала, какъ въ сіяющемъ водопадѣ, на дно лодки, а иныя имѣли веселую силу отпрыгнуть въ сторону и, промелькнувъ серебрянымъ узоромъ, снова укрыться въ воду. Смотрѣть на этотъ серебряный балъ съ берега, и быть человѣкомъ—можно было подумать, что рыбкамъ такъ весело попадаться въ сѣть и плясать, и плясать подъ Луной.
Но не будемъ долго медлить въ Пальмѣ. Правда, красиво тамъ раскинули пальмы свою зелено-вѣерную листву, и мимоза цвѣтетъ, и драконово дерево, съ цвѣтками красными какъ пятна крови. Но тутъ дышатъ не только деревья, а и люди. Люди же, въ концѣ-концовъ, вездѣ утомительны.
Выйдемъ чуть-чуть за предѣлы города. Передъ нами красивый сосновый и смѣшанный лѣсъ, живописная гора, на вершинѣ ея старинный замокъ-крѣпость, руины Бельверъ. Башня этого замка, съ величественнымъ своимъ видомъ, служила живописною тюрьмой для многихъ знатныхъ узниковъ. Приближенный Карла Четвертаго, поэтъ и историкъ Ховельяносъ не безплодно провелъ здѣсь время, и въ теченіе своего узничества написалъ исторію этого Замка, другой, генералъ Ляси, иначе связанъ съ этимъ мѣстомъ—онъ былъ здѣсь разстрѣлянъ, и иные по-иному связали свои имена съ величественнымъ склономъ лѣсистой горы. Но деревья о нихъ не помнятъ, и соловьи, въ весенней свободѣ своей, поютъ лишь о соловьиномъ счастьи и сладости быть въ возрождающей сказкѣ Земли. Цвѣты и деревья,—я люблю ихъ вездѣ. Ихъ красоту, ихъ стройность, ихъ безмолвіе. Такъ привыкаешь ощущать какую-то безгласную сказку въ ихъ застывшей тишинѣ, что, когда подъ вѣтромъ деревья начинаютъ шелестѣть, душа изумляется на эту неожиданность, и ловитъ въ смутныхъ шелестахъ запредѣльныя откровенія. Цвѣты и деревья,—я смотрю на нихъ—и проникаюсь кротостью дней первоначальныхъ. Цвѣты и деревья это братья мои и сестры мои, это мои невѣсты—ой, какъ много невѣстъ! Что же мнѣ дѣлать? Что? Всѣхъ любить, всѣхъ цѣловать, губами души или тѣла. Въ этомъ высшая мудрость. И счастье.
Можно взять экипажъ и отправиться дальше куда-нибудь. Въ Манакоръ, напримѣръ, съ его знаменитыми пещерами, гдѣ на обѣднѣ гротовъ, съ молитвеннымъ полусумракомъ, въ этихъ храмахъ пещерныхъ духовъ, мерцаютъ свѣчи сталактитовъ. Въ малый городокъ Польенсу, окруженный сельской плодородной изумрудностью. Въ тихую гавань Сольеръ. Въ Вальдемосу и Мирамаръ, этотъ шелліевскій сонъ, лазурное видѣніе. Прозрачность и взнесенность красоты. Воздушно какъ на Капри и въ окрестностяхъ Неаполя. Горы, покрытыя нѣжно-нарядными, свѣже-зелеными деревьями. Изобиліе цвѣтовъ. И въ полдень звенятъ и гремятъ соловьи. А тамъ внизу глубоко-застывшее безгласное голубое зеркало. Здѣсь научаешься любить Средиземное море особой любовью, уводящей къ античнымъ днямъ. Чувствуешь дріадъ и нимфъ. Весь міръ кругомъ кажется зачарованнымъ, скованнымъ сказкою свѣтлаго полдня. И поразительно видѣть сверху, съ горы, прозрачно-голубыя воды, которыя какъ будто заснули навсегда по слову волшебника, и на много-много саженей вглубь ясное четко-означенное дно. Камешки тамъ, раковины, разноцвѣтныя полосы, подводное царство голубого Морского бога. И нѣтъ, нѣтъ ни малѣйшаго ощущенія возможности бури и движенія. Буря бываетъ гдѣ-то въ иномъ мірѣ, не здѣсь, а сюда ей всѣ входы запретны. Въ это зеркало смотрятъ лишь тихіе, счастливые, спокойные и успокоенные.
Но прежде чѣмъ достигнешь этого лазурнаго царства, выѣзжая изъ Пальмы, долгіе часы ѣдешь по дорогѣ, проходящей черезъ кошмарныя области оливковаго лѣса. Я сказалъ, что деревья мои братья и мои сестры. Если это правда, то сѣдыя столѣтнія оливы, ростущія на Майоркѣ, между Пальмой и Вальдемосой и Мирамаромъ, суть дьявольскіе мои братья, суть вѣдьмовскія мои сестры, и невѣсты моихъ изступленныхъ видѣній на извращенномъ шабашѣ. Нигдѣ никогда я не видалъ подобныхъ деревьевъ, такихъ уродливыхъ сновъ растительнаго царства. Версты и версты ѣдешь по ровной дорогѣ, направо и налѣво искривленныя оливы. Старыя эти оливы?—спрашиваешь возницу. Онъ дѣлаетъ таинственную мину, какъ будто говоритъ и не договариваетъ, и отвѣчаетъ, что неизвѣстенъ ихъ возрастъ, но конечно однимъ не меньше, чѣмъ лѣтъ двѣсти, а другимъ не меньше, чѣмъ лѣтъ триста. Я не вѣдаю, сколько имъ лѣтъ, этимъ оливамъ. Возрастъ мѣряется не только годами, а въ особенности и тѣмъ, что въ теченіе этихъ лѣтъ произошло. И если это имѣть въ виду, понимаешь вдвойнѣ таинственное лицо майоркинца, ибо, конечно этимъ оливамъ не двѣсти и не триста лѣтъ, а они ростутъ здѣсь отъ временъ изначальныхъ. У одной оливы ликъ сѣдого змѣя, завившагося въ самые причудливые узлы, у другой—ликъ дракона, тамъ дальше кошмарно вытянувшаяся коза, чудовищно раскаряченный быкъ, хохочущій своей бычачьей древесной мордой, два ублюдка, полузвѣри-полулюди, сплетенные въ узорѣ безстыдно-нагломъ, невѣдомый уродъ, отъ котораго остались лишь двѣ гигантскія ноги, поросшія сѣрыми листочками, цѣлый хороводъ смѣющихся вѣдьмъ, запрятавшихся въ стволы и кажущихъ изъ-за сѣти вѣтвей свою искаженную многоликость, стволы дуплистые, стволы скрюченные, исковерканные, кишащіе, листья подмигивающіе и перешептывающіеся, сучья-руки, вѣтви—занесенные удары, убѣгающіе, улепетывающіе, чьи-то страшныя ноги, и змѣи, змѣи, несчетное множество сѣдыхъ деревьевъ-змѣй. Здѣсь когда-то, очевидно, изъ стройныхъ деревьевъ выявлялись духи, принимали людскіе и звѣриные лики, водили хороводы, сплетались въ танцующемъ шабашѣ, тѣшили тайныя свои страсти, а когда часъ безпутства кончался, уходили опять въ деревья, и деревья росли, качались, шептались, и, хоть стройныя, пугали проходящаго путника. Но однажды случилось страшное. Тайный праздникъ бѣшенства хотѣній затянулся слишкомъ долго. Соучастники чудовищной кермессы позабылись, всѣ забились въ змѣиныхъ дрожаньяхъ своихъ поцѣлуевъ, объятій, и плясокъ, своихъ искривленій и хохотовъ. А часъ подоспѣлъ, минута превращенья подошла какъ убійца, подстерегавшій сзади. И ударъ. Какъ отъ прыжка гремучей змѣи нелѣпо скакнулъ зазѣвавшійся кроликъ, и глупо, и уродливо распластался на землѣ—онъ, чей быстрый ликъ есть знаменье вѣтра и проворности,—такъ всѣ участники нечестиваго празднества побѣжали, запрыгали, поскакали, помчались въ древесныя свои прибѣжища, чтобы спрятать свои хотѣнья въ лицемѣрномъ ликѣ стройности. Но—сорвалось. Не успѣли. И какъ кто подбѣжалъ къ своему стволистому дому, такъ ужь навѣки и остался. Въ той или иной ипостаси звѣриности. Въ томъ или другомъ ликѣ уродства. Съ той или этой маской хотѣнья, въ раскинутой пляскѣ тайной извращенности. И такъ ужь пребудутъ до конца. Все же расцвѣтая въ праздникъ цвѣтенья, и принося позднѣе горькій плодъ.
Этотъ сонъ мнѣ привидѣлся въ оливковомъ лѣсу, и конечно онъ вѣщій. Но бѣжимъ отъ него къ новымъ снамъ. Еще куда-нибудь, къ новому. Прощай, Пальма. Прощай, Майорка. Я бѣгу отъ васъ. Еще послѣдній взглядъ на этотъ ласковый городъ. Я былъ счастливъ въ Пальмѣ радостью жизни, и мнѣ хочется съ нимъ переглянуться еще, переблеснуться взглядомъ. А! вотъ какъ разъ! Среди свѣжихъ цвѣтовъ, брошенныхъ на столъ въ моей комнатѣ въ минуту отъѣзда, я вижу забытый листокъ. Письмо, не отправленное къ далекому другу. Какъ оно у мѣста здѣсь среди свѣжихъ розъ. Но все же нельзя его здѣсь оставлять и дышать розами. Отправимъ его. Закрутимъ въ радужный узелъ, вплетемъ въ путевую паутинку. Лети.
«…Тебѣ очень понравилось бы здѣсь. Вотъ настоящее чадо Средиземнаго моря, этотъ островъ, и этотъ городъ. Тутъ чувствуется все то, что мы любимъ, напримѣръ, въ Венеціи: узкія коридоры-улицы, каменные полы-мостовыя, по которымъ такъ весело стучатъ женскіе башмачки, и по которымъ такъ весело быстро идти и много ходить. Море каждый день новое, отъ стальныхъ тоновъ до неправдоподобной синевы, свѣтящей между темныхъ группъ деревьевъ, ютящихся по скаламъ, сумрачной хвои, священной хвои. Оливковыя деревья, миндальныя деревья, пальмы, бѣлыя акаціи въ цвѣту, олеандры, пламецвѣтъ, не такой радостный, какъ въ Мексикѣ, болѣе мрачный, болѣе лиловый, тонкіе, маленькіе желтые цвѣточки, имени которыхъ не знаю, платаны, пирамидальные тополя, кипарисы, туи, вязы, розовые кусты, дикій шиповникъ, дикій барбарисъ—и что еще—и что еще—не знаю, много. Когда мы сейчасъ проѣзжали въ холмы, къ замку Бельверъ, душа застывала въ восторгѣ отъ Испански-Мавританскихъ изящныхъ патіосъ, этихъ дворовъ-залъ, превращенныхъ заботливостью хозяина и ласкою Южной природы въ нѣжно-розовый или ярко-красный цвѣточный сонъ. А оранжево-нѣжныя чашечки хмѣля! «Хмѣль я, смѣющійся хмѣль». А желтый кактусъ, вмѣсто обычнаго, краснаго! Не скупится здѣсь Солнце и Воздухъ, рождаютъ они и нѣжатъ цвѣты.
«Соборъ—одинъ изъ самыхъ красивыхъ католическихъ храмовъ, какіе я когда-либо видѣлъ. Цвѣтныя окна—Перуанскія сновидѣнія.
«Всего лучше, конечно, все то же Море, единая моя Родина, вѣчно—живое, вѣчно—свободное, голубой символъ Вѣчности, знаменіе великихъ мистерій Мірозданія, завѣтъ достиженія самыхъ желанныхъ, самыхъ безумныхъ сновъ. Когда я стою и слушаю его плескъ, вся душа моя молится—Кому, Чему, не знаю, но только чувствую, что есть святыня въ Мірѣ, и сердце плачетъ, и сердце любитъ, и сердце ждетъ»…
Балеарскіе острова.
Пальма. 1907. Май.