[332]
Въ одной улицѣ стоялъ старинный-старинный домъ, выстроенный еще около трехсотъ лѣтъ тому назадъ,—годъ былъ вырѣзанъ на одномъ изъ оконныхъ карнизовъ, по которымъ вилась затѣйливая рѣзьба: тюльпаны и побѣги хмѣля; тутъ же было вырѣзано старинными буквами, и съ соблюденіемъ старинной орѳографіи цѣлое стихотвореніе. На другихъ карнизахъ красовались уморительныя рожи, корчившія гримасы. Верхній этажъ дома образовывалъ надъ нижнимъ большой выступъ; подъ самою крышей шла водосточная труба, оканчивавшаяся драконовою головой. Дождевая вода должна была вытекать у дракона изъ пасти, но текла изъ живота,—труба была дырявая.
Всѣ остальные дома въ улицѣ были такіе новенькіе, [333]чистенькіе, съ большими окнами и прямыми ровными стѣнами; по всему видно было, что они не желали имѣть со старымъ домомъ ничего общаго и даже думали: „Долго-ли онъ будетъ торчать тутъ на позоръ всей улицѣ? Изъ-за этого выступа намъ не видно, что дѣлается на улицѣ по ту сторону его! А лѣстница-то, лѣстница-то! Широкая, будто во дворцѣ, и высокая, словно ведетъ на колокольню! Желѣзныя перила напоминаютъ входъ въ могильный склепъ, а на дверяхъ блестятъ большія мѣдныя бляхи! Просто неприлично!“
Противъ стараго дома, на другой сторонѣ улицы, стояли такіе же новенькіе, чистенькіе домики и думали то же, что ихъ собратья; но въ одномъ изъ нихъ сидѣлъ у окна маленькій краснощекій мальчикъ, съ ясными сіяющими глазками; ему старый домъ и при солнечномъ, и при лунномъ свѣтѣ нравился куда больше всѣхъ остальныхъ домовъ. Глядя на стѣну стараго дома съ истрескавшеюся и мѣстами пообвалившеюся штукатуркою, онъ рисовалъ себѣ самыя причудливыя картины прошлаго, воображалъ всю улицу застроенною такими же домами съ широкими лѣстницами, выступами и остроконечными крышами, видѣлъ передъ собою солдатъ съ аллебардами и водосточныя трубы въ видѣ драконовъ и зміевъ… Да, можно таки было заглядѣться на старый домъ! Жилъ въ немъ одинъ старичокъ, носившій короткія панталоны до колѣнъ, кафтанъ съ большими металлическими пуговицами и парикъ, про который сразу можно было сказать: вотъ это настоящій парикъ! По утрамъ къ старику приходилъ старый слуга, который прибиралъ все въ домѣ и исполнялъ порученія старичка-хозяина; остальное время дня старикъ оставался въ домѣ одинъ-одинешенекъ. Иногда онъ подходилъ къ окну взглянуть на улицу и на сосѣдніе дома; мальчикъ, сидѣвшій у окна, кивалъ старику головой и получалъ въ отвѣтъ такой же дружескій кивокъ. Такъ они познакомились и подружились, хоть и ни разу не говорили другъ съ другомъ,—это ничуть имъ не помѣшало!
Разъ мальчикъ услышалъ, какъ родители его говорили:
— Старику живется вообще недурно, но онъ такъ одинокъ, бѣдный!
Въ слѣдующее же воскресенье мальчикъ завернулъ что-то въ бумажку, вышелъ за ворота и остановилъ проходившаго мимо слугу старика.
— Послушай! Снеси-ка это отъ меня старому господину! [334]У меня два оловянныхъ солдатика, такъ вотъ ему одинъ! Старый господинъ, вѣдь, такъ одинокъ, бѣдный!
Слуга, видимо, обрадовался, кивнулъ головой и отнесъ солдатика въ старый домъ. Потомъ тотъ же слуга явился къ мальчику спросить, не пожелаетъ-ли онъ самъ навѣстить стараго господина. Родители позволили, и мальчикъ отправился въ гости.
Мѣдныя бляхи на перилахъ лѣстницы блестѣли ярче обыкновеннаго, точно ихъ вычистили въ ожиданіи гостя, а рѣзные трубачи—на дверяхъ были, вѣдь, вырѣзаны трубачи, выглядывавшіе изъ тюльпановъ,—казалось, трубили изо всѣхъ силъ, и щеки ихъ раздувались сильнѣе, чѣмъ всегда. Они трубили: „Тра-та-та-та! Мальчикъ идетъ! Тра-та-та-та!“—Двери отворились, и мальчикъ вошелъ въ корридоръ. Всѣ стѣны были увѣшаны старыми портретами рыцарей въ латахъ и дамъ въ шелковыхъ платьяхъ; рыцарскіе доспѣхи бряцали, а платья шуршали… Потомъ мальчикъ прошелъ лѣстницу, которая сначала шла высоко вверхъ, а потомъ опять внизъ, и очутился на довольно таки ветхой террасѣ съ большими дырами и широкими щелями въ полу, изъ которыхъ выглядывала зеленая трава и листья. Вся терраса, весь дворъ и даже вся стѣна дома были увиты зеленью, такъ что терраса смотрѣла настоящимъ садомъ, а на самомъ-то дѣлѣ это была только терраса! Тутъ стояли старинные цвѣточные горшки въ видѣ головъ съ ослиными ушами; цвѣты росли въ нихъ какъ хотѣли. Въ одномъ горшкѣ такъ и лѣзла черезъ край гвоздика: зеленые побѣги ея разбѣгались во всѣ стороны, и гвоздика какъ будто говорила: „Вѣтерокъ ласкаетъ меня, солнышко цѣлуетъ и обѣщаетъ подарить мнѣ въ воскресенье еще цвѣточекъ!“
Съ террасы мальчика провели въ комнату, обитую свиною кожей съ золотымъ тисненіемъ.
Да, позолота-то сотрется,
Свиная-жъ кожа остается!
говорили стѣны.
Въ той же комнатѣ стояли разукрашенныя рѣзьбою кресла съ высокими спинками.
— Садись! Садись!—приглашали они, а потомъ жалобно скрипѣли.—Охъ, какой ломъ въ костяхъ! И мы схватили ревматизмъ, какъ старый шкафъ. Ревматизмъ въ спинѣ! Охъ! [335]
Затѣмъ мальчикъ вошелъ въ комнату съ большимъ выступомъ на улицу. Тутъ сидѣлъ самъ старичокъ-хозяинъ.
— Спасибо за оловяннаго солдатика, дружокъ!—сказалъ онъ мальчику.—И спасибо, что самъ зашелъ ко мнѣ!
„Такъ, такъ“ или, скорѣе, „кхакъ, кхакъ!“—закряхтѣла и заскрипѣла комнатная мебель. Стулья, столы и кресла просто лѣзли другъ на друга, чтобы взглянуть на мальчика, но ихъ было такъ много, что они только мѣшали одинъ другому.
На стѣнѣ висѣлъ портретъ прелестной молодой дамы съ живымъ веселымъ лицомъ, но причесаной и одѣтой по старинной модѣ: волосы ея были напудрены, а платье стояло коломъ. Она не сказала ни „такъ“, ни „кхакъ“, но ласково смотрѣла на мальчика, и онъ сейчасъ же спросилъ старика:
— Гдѣ ты ее досталъ?
— Въ лавкѣ старьевщика!—отвѣчалъ тотъ.—Тамъ много такихъ портретовъ, но никому до нихъ нѣтъ и дѣла: никто не знаетъ, съ кого они писаны,—всѣ эти лица давнымъ-давно умерли и похоронены. Вотъ и этой дамы нѣтъ на свѣтѣ лѣтъ пятьдесятъ, но я знавалъ ее въ старину.
Подъ картиной висѣлъ за стекломъ букетикъ сушеныхъ цвѣтовъ; имъ, вѣрно, тоже было лѣтъ подъ пятьдесятъ,—такія они были старые! Маятникъ большихъ старинныхъ часовъ качался взадъ и впередъ, стрѣлка, двигалась и все въ комнатѣ старѣло съ каждою минутой, само того не замѣчая.
— У насъ дома говорятъ, что ты ужасно одинокъ!—сказалъ мальчикъ.
— О! меня постоянно навѣщаютъ воспоминанія прошлаго… Они приводятъ съ собой столько знакомыхъ лицъ и образовъ!.. А теперь вотъ и ты навѣстилъ меня! Нѣтъ, мнѣ хорошо!
И старичокъ снялъ съ полки книгу съ картинками. Тутъ были цѣлыя процессіи, диковинныя кареты, которыхъ теперь ужъ не увидишь, солдаты, похожіе на трефовыхъ валетовъ, городскіе ремесленники съ развѣвающимися знаменами. У портныхъ на знаменахъ красовались ножницы, поддерживаемыя двумя львами, у сапожниковъ же не сапоги, а орелъ о двухъ головахъ; сапожники, вѣдь, дѣлаютъ все парныя вещи. Да, вотъ такъ картинки были!
Старичокъ-хозяинъ пошелъ въ другую комнату за вареньемъ, яблоками и орѣхами. Нѣтъ, въ старомъ домѣ, право, было прелесть какъ хорошо! [336]
— А мнѣ просто не въ мочь оставаться здѣсь!—сказалъ оловянный солдатикъ, стоявшій на сундукѣ.—Тутъ такъ пусто и печально. Нѣтъ, кто привыкъ къ семейной жизни, тому здѣсь не житье. Силъ моихъ больше нѣтъ! День тянется здѣсь безъ конца, а вечеръ и того дольше! Тутъ не услышишь ни пріятныхъ бесѣдъ по душѣ, какія вели, бывало, между собою твои папаша съ мамашей, ни веселой возни ребятишекъ, какъ у васъ! Старый хозяинъ такъ одинокъ! Ты думаешь, его кто-нибудь цѣлуетъ? Глядитъ на него кто-нибудь ласково? Бываетъ у него елка? Получаетъ онъ подарки? Ничего! Вотъ развѣ гробъ онъ получитъ!.. Нѣтъ, право, я не выдержу такого житья!
— Ну, ну, полно!—сказалъ мальчикъ.—По моему, здѣсь чудесно; сюда, вѣдь, заглядываютъ воспоминанія и приводятъ съ собою столько знакомыхъ лицъ!
— Что-то не видалъ ихъ, да они мнѣ и незнакомы!—отвѣчалъ оловянный солдатикъ.—Нѣтъ, мнѣ просто не подъ силу оставаться здѣсь!
— А надо!—сказалъ мальчикъ.
Въ эту минуту въ комнату вошелъ съ веселою улыбкой на лицѣ старичокъ, и чего-чего онъ только ни принесъ! И варенья, и яблокъ, и орѣховъ! Мальчикъ пересталъ и думать объ оловянномъ солдатикѣ.
Веселый и довольный вернулся онъ домой. Дни шли за днями; въ старый домъ попрежнему посылались, а оттуда получались поклоны, и вотъ, мальчикъ опять отправился туда въ гости.
Рѣзные трубачи опять затрубили: „Тра-та-та! Мальчикъ пришелъ! Тра-та-та!“ Рыцари и дамы на портретахъ бряцали доспѣхами и шуршали шелковыми платьями, свиная кожа говорила, а старыя кресла скрипѣли и кряхтѣли отъ ревматизма въ спинѣ: „Охъ!“ Словомъ, все было какъ и въ первый разъ,—въ старомъ домѣ часы и дни шли одинъ какъ другой, безъ всякой перемѣны.
— Нѣтъ, я не выдержу!—сказалъ оловянный солдатикъ.—Я ужъ плакалъ оловомъ! Тутъ слишкомъ печально! Пусть лучше пошлютъ меня на войну, отрубятъ тамъ руку или ногу! Все-таки хоть перемѣна будетъ! Силъ моихъ больше нѣтъ!.. Теперь и я знаю, что это за воспоминанія, которыя приводятъ съ собою знакомыхъ лицъ! Меня они тоже посѣтили, и повѣрь, имъ не обрадуешься! По крайней мѣрѣ не надолго. Подъ конецъ я готовъ былъ спрыгнуть съ сундука!.. Я видѣлъ тебя и [337]всѣхъ твоихъ!.. Вы всѣ стояли передо мною, какъ живые!.. Это было утромъ въ воскресенье… Всѣ вы, ребятишки, стояли въ столовой, такіе серьезные, набожно сложивъ руки, и пѣли утренній псаломъ… Папа и мама стояли тутъ же. Вдругъ дверь отворилась, и вошла незванная двухгодовалая сестренка ваша Маня. А ей стоитъ только услыхать музыку или пѣніе—все равно какое—сейчасъ начинаетъ плясать. Вотъ она и принялась приплясывать, но никакъ не могла попасть въ тактъ,—вы пѣли такъ протяжно… Она поднимала то одну ножку, то другую и вытягивала шейку, но дѣло не ладилось. Никто изъ васъ даже не улыбнулся, хоть и трудно было удержаться. Я таки и не удержался, засмѣялся про себя, да и слетѣлъ со стола! На лбу у меня вскочила большая шишка—она и теперь еще не прошла—и подѣломъ мнѣ было!.. Много и еще чего вспоминается мнѣ… Все, что я видѣлъ, слышалъ и пережилъ въ вашей семьѣ такъ и всплываетъ у меня передъ глазами! Вотъ каковы они, эти воспоминанія, и вотъ что они приводятъ съ собой!.. Скажи, вы и теперь еще поете по утрамъ? Разскажи мнѣ что-нибудь про малютку Маню! А товарищъ мой, оловянный солдатикъ, какъ поживаетъ? Вотъ счастливецъ!.. Нѣтъ, нѣтъ, я просто не выдержу!..
— Ты подаренъ!—сказалъ мальчикъ.—И долженъ оставаться тутъ! Развѣ ты не понимаешь этого?
Старичокъ-хозяинъ явился съ ящикомъ, въ которомъ было много разныхъ диковинокъ: какія-то шкатулочки, флакончики и колоды старинныхъ картъ; такихъ большихъ, росписанныхъ золотомъ, теперь ужъ не увидишь! Старичокъ отперъ для гостя и большіе ящики стариннаго бюро и даже клавикорды,[1] на крышкѣ которыхъ былъ нарисованъ ландшафтъ. Инструментъ издавалъ подъ рукой хозяина тихіе дребезжащіе звуки, а самъ старичокъ напѣвалъ при этомъ какую-то заунывную пѣсенку.
— Эту пѣсню пѣвала когда-то она!—сказалъ онъ, кивая на портретъ, купленный у старьевщика, и глаза его заблестѣли.
— Я хочу на войну! Хочу на войну!—завопилъ вдругъ оловянный солдатикъ и бросился съ сундука.
Куда же онъ дѣвался? Искалъ его и самъ старичокъ-хозяинъ, искалъ и мальчикъ—нѣтъ нигдѣ, да и только.
— Ну, я найду его послѣ!—сказалъ старичокъ, но такъ и не нашелъ. Полъ весь былъ въ щеляхъ, солдатикъ упалъ въ одну изъ нихъ и лежалъ тамъ, какъ въ открытой могилѣ. [338]
Вечеромъ мальчикъ вернулся домой. Время шло; наступила зима; окна замерзли, и мальчику приходилось дышать на нихъ, чтобы оттаяло хоть маленькое отверстіе, въ которое бы можно было взглянуть на улицу. Снѣгъ запорошилъ всѣ завитушки и надпись на карнизахъ стараго дома и завалилъ лѣстницу,—домъ стоялъ словно нежилой. Да такъ оно и было: старичокъ, хозяинъ его, умеръ.
Вечеромъ къ старому дому подъѣхала колесница, на нее поставили гробъ и повезли старичка за-городъ въ фамильный склепъ. Никто не шелъ за гробомъ,—всѣ друзья старика давнымъ-давно умерли. Мальчикъ послалъ вслѣдъ гробу воздушный поцѣлуй.
Нѣсколько дней спустя въ старомъ домѣ назначенъ былъ аукціонъ. Мальчикъ видѣлъ изъ окошка, какъ уносили старинные портреты рыцарей и дамъ, цвѣточные горшки съ длинными ушами, старые стулья и шкафы. Одно пошло сюда, другое туда; портретъ дамы, купленный въ лавкѣ старьевщика, вернулся туда же, да такъ тамъ и остался: никто, вѣдь, не зналъ этой дамы, никому и ненуженъ былъ ея портретъ.
Весною приступили къ сломкѣ стараго дома—этотъ жалкій сарай давно уже мозолилъ всѣмъ глаза—и съ улицы можно было заглянуть въ самыя комнаты съ обоями изъ свиной кожи, висѣвшей клочьями; зелень на террасѣ разрослась еще пышнѣе и густо обвивала упавшія балки. Наконецъ, мѣсто очистили совсѣмъ.
— Вотъ и отлично!—сказали сосѣдніе дома.
Вмѣсто стараго дома на улицѣ появился новый, съ большими окнами и бѣлыми, ровными стѣнами. Передъ нимъ, то-есть собственно на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ прежде старый домъ, разбили садикъ, и виноградныя лозы потянулись оттуда къ стѣнѣ сосѣдняго дома. Садикъ былъ обнесенъ желѣзною рѣшеткой, и вела въ него желѣзная же калитка. Все это выглядѣло такъ нарядно, что прохожіе останавливались и глядѣли сквозь рѣшетку. Виноградныя лозы были усѣяны десятками воробьевъ, которые чирикали на перебой, но не о старомъ домѣ,—они, вѣдь, не могли его помнить; съ тѣхъ поръ прошло столько лѣтъ, что мальчикъ успѣлъ сдѣлаться мужчиною. Изъ него вышелъ дѣльный человѣкъ на радость своимъ родителямъ. Онъ только что женился и переѣхалъ съ своею молодою женой какъ-разъ въ этотъ новый домъ съ садомъ. Оба они были въ саду; мужъ [339]смотрѣлъ, какъ жена сажала въ клумбу какой-то приглянувшійся ей полевой цвѣтокъ. Вдругъ молодая женщина вскрикнула:
— Ай! Что это?
Она укололась,—изъ мягкой рыхлой земли торчало что-то острое. Это былъ—да, подумайте!—оловянный солдатикъ, тотъ самый, что пропалъ у старика, валялся въ мусорѣ и, наконецъ, много-много лѣтъ пролежалъ въ землѣ.
Молодая женщина обтерла солдатика сначала зеленымъ листкомъ, а затѣмъ своимъ тонкимъ носовымъ платкомъ. Какъ чудесно пахло отъ него духами! Оловянный солдатикъ словно очнулся отъ обморока.
— Дай-ка мнѣ посмотрѣть!—сказалъ молодой человѣкъ, засмѣялся и покачалъ головой.—Ну, это, конечно, не тотъ самый, но онъ напоминаетъ мнѣ одну исторію изъ моего дѣтства!
И онъ разсказалъ женѣ о старомъ домѣ, о хозяинѣ его и объ оловянномъ солдатикѣ, котораго послалъ бѣдному одинокому старичку. Словомъ, онъ разсказалъ все, какъ было въ дѣйствительности, и молодая женщина даже прослезилась, слушая его.
— А, можетъ быть, это и тотъ самый оловянный солдатикъ!—сказала она.—Я спрячу его на память. Но ты непремѣнно покажи мнѣ могилу старика!
— Я и самъ не знаю, гдѣ она!—отвѣчалъ онъ.—Да и никто не знаетъ! Всѣ его друзья умерли раньше его, никому не было и дѣла до его могилы, я же въ тѣ времена былъ еще совсѣмъ маленькимъ мальчуганомъ.
— Какъ ужасно быть такимъ одинокимъ!—сказала она.
— Ужасно быть одинокимъ!—сказалъ оловянный солдатикъ.—Но какое счастье сознавать, что тебя не забыли!
— Счастье!—повторилъ чей-то голосъ возлѣ, но никто не разслышалъ его, кромѣ оловяннаго солдатика.
Оказалось, что это говорилъ лоскутокъ свиной кожи, которою когда-то были обиты комнаты стараго дома. Позолота съ него вся сошла, и онъ былъ похожъ скорѣе на грязный комокъ земли, но у него былъ свой взглядъ, и онъ высказалъ его:
Да, позолота-то сотрется,
Свиная-жъ кожа остается!
Оловянный солдатикъ, однако, съ этимъ не согласился.
См. также одноимённые страницы.