[357]
Всѣ яблони въ саду покрылись бутонами,—цвѣточкамъ хотѣлось опередить зеленыя листья. По двору разгуливали утята; на солнышкѣ потягивалась и нѣжилась кошка, облизывая свою собственную лапку. Хлѣба̀ въ поляхъ стояли превосходные; птички пѣли и щебетали безъ умолку, словно въ день великаго праздника. Въ сущности оно такъ и было,—день-то былъ воскресный. Слышался благовѣстъ,[1] и люди, разодѣтые по праздничному, съ веселыми, довольными лицами, шли въ церковь. Да, право, и вся природа вокругъ какъ будто сіяла! Денекъ выдался такой теплый, благодатный, что такъ вотъ и хотѣлось воскликнуть: „Велика милость Божья къ намъ, людямъ!“
Но съ церковной кафедры раздавались не такія рѣчи; пасторъ громко и сурово доказывалъ слушателямъ, что всѣ люди—безбожники, что Богъ накажетъ ихъ, ввергнетъ по смерти въ геенну огненную, гдѣ огнь неугасающій и червь неумирающій! Вѣчно будутъ они мучиться тамъ, безъ конца, безъ отдыха! Просто ужасъ бралъ, слушая его! Онъ говорилъ, вѣдь, такъ увѣренно, такъ подробно описывалъ преисподнюю, эту смрадную яму, куда стекаются нечистоты со всего міра, и гдѣ грѣшники задыхаются въ сѣрномъ удушливомъ воздухѣ, погружаясь, среди вѣчнаго безмолвія, въ бездонную трясину все глубже и [358]глубже!.. Да, страшно было даже слушать, тѣмъ болѣе, что пасторъ говорилъ съ такимъ искреннимъ убѣжденіемъ; всѣ бывшіе въ церкви просто трепетали отъ ужаса.
А за церковными дверями такъ весело распѣвали птички, такъ славно сіяло солнышко, и каждый цвѣточекъ какъ будто говорилъ: „Велика милость Божья къ намъ всѣмъ!“ Все это было такъ непохоже на то, о чемъ говорилъ пасторъ.
Вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ ложиться спать, пасторъ замѣтилъ, что жена его сидитъ въ какомъ-то грустномъ раздумьи.
— Что съ тобой?—спросилъ онъ ее.
— Что со мной?—проговорила она.—Да вотъ, я все не могу хорошенько разобраться въ своихъ мысляхъ. Не могу взять въ толкъ того, что ты говорилъ сегодня утромъ… Неужели и въ самомъ дѣлѣ на свѣтѣ такъ много безбожниковъ, и всѣ они будутъ горѣть въ огнѣ вѣчно?.. Подумать только, такъ долго—вѣчно! Нѣтъ, я только слабая, грѣшная душа, какъ и всѣ, но если и у меня не хватило бы духа осудить на вѣчныя муки даже самаго злѣйшаго грѣшника, то какъ же можетъ рѣшиться на это Господь Богъ?! Онъ, вѣдь, безконечно милосердъ и знаетъ, что грѣхъ бываетъ и вольный, и невольный! Нѣтъ, что ты тамъ ни говори, а я не пойму этого никогда!
Настала осень; вся листва съ деревьевъ пооблетѣла; серьезный, суровый пасторъ сидѣлъ у постели умирающей. Благочестивая, вѣрующая душа отходила въ другой міръ. Это была жена пастора. И вотъ, очи ея смежилъ вѣчный сонъ.
— Если кого ждетъ за гробомъ вѣчный покой и милость Божія, такъ это тебя!—промолвилъ пасторъ, сложилъ умершей руки и прочелъ надъ ней молитву.
Ее схоронили; двѣ крупныя слезы скатились по щекамъ суроваго пастора. Въ пасторскомъ домѣ стало тихо, пусто,—закатилось его ясное солнышко, умерла его хозяйка.
Ночью надъ головою пастора пронеслась вдругъ холодная струя вѣтра. Онъ открылъ глаза. Комната была словно залита луннымъ свѣтомъ, хотя ночь была не лунная. Свѣтъ этотъ разливала стоявшая у постели прозрачная фигура. Пасторъ увидалъ передъ собою тѣнь своей покойной жены. Она устремила на него скорбный взглядъ и какъ будто хотѣла сказать что-то.
Пасторъ слегка приподнялся, простеръ руки къ призраку и сказалъ: [359]
— Неужели и ты не обрѣла вѣчнаго покоя? И ты страдаешь? Ты, добродѣтельнѣйшая, благочестивѣйшая душа?!
Тѣнь утвердительно кивнула головой и прижала руку къ сердцу.
— И отъ меня зависитъ доставить тебѣ этотъ покой?
— Да!—донеслось до него.
— Какимъ образомъ?
— Дай мнѣ волосъ, одинъ единственный волосъ съ головы того грѣшника, который будетъ осужденъ на вѣчныя муки, ввергнутъ Богомъ въ геенну огненную.
— Такъ мнѣ легко будетъ освободить тебя, чистая, благочестивая душа!—сказалъ онъ.
— Слѣдуй же за мною!—сказала тѣнь.—Намъ разрѣшено летѣть съ тобой всюду, куда бы ни повлекли тебя твои мысли! Незримые ни для кого заглянемъ мы въ самые тайники человѣческихъ душъ, и ты твердою рукой долженъ указать мнѣ осужденнаго на вѣчныя муки. Онъ долженъ быть найденъ прежде, чѣмъ пропоетъ пѣтухъ.
И вотъ, они мгновенно, словно перенесенные однимъ движеніемъ мысли, очутились въ большомъ городѣ. На стѣнахъ домовъ начертаны были огненными буквами названія смертныхъ грѣховъ: высокомѣріе, скупость, пьянство, сладострастіе… Словомъ, тутъ сіяла вся семицвѣтная радуга грѣховъ.
— Такъ я и думалъ, такъ и зналъ! Вотъ гдѣ обитаютъ обреченные вѣчно горѣть въ огнѣ преисподней!—сказалъ пасторъ.
Они остановились передъ великолѣпно освѣщеннымъ подъѣздомъ. Широкія лѣстницы, устланныя коврами, уставленныя цвѣтами, вели въ покои, гдѣ гремѣла бальная музыка. У подъѣзда стоялъ швейцаръ, разодѣтый въ шелкъ и бархатъ, съ большою серебряною булавой въ рукахъ.
— Нашъ балъ поспоритъ съ королевскимъ!—сказалъ онъ, оборачиваясь къ уличной толпѣ, а вся его фигура такъ и говорила: „Весь этотъ жалкій сбродъ, что глазѣетъ въ двери, мразь въ сравненіи со мною!“
— Высокомѣріе!—сказала тѣнь усопшей.—Замѣтилъ ты его?
— Его!—повторилъ пасторъ.—Да, вѣдь, онъ просто глупецъ, шутъ! Кто же осудитъ его на вѣчную муку?
— Шутъ!—пронеслось эхомъ по всему жилищу высокомѣрія; всѣ обитатели его были таковы! [360]
Пасторъ и призракъ понеслись дальше и очутились въ жалкой коморкѣ, съ голыми стѣнами. Тутъ обитала Скупость. Исхудалый, дрожащій отъ холода, голодный и изнывающій отъ жажды старикъ цѣплялся всею душой, всѣми помыслами за свое золото. Они видѣли, какъ онъ, словно въ лихорадкѣ, вскакивалъ съ жалкаго ложа и вынималъ изъ стѣны кирпичъ,—за нимъ лежало въ старомъ чулкѣ его золото—потомъ ощупывалъ дрожащими влажными пальцами свой изношенный кафтанъ, въ которомъ тоже были зашиты золотыя монеты.
— Онъ боленъ! Это—жалкій безумецъ, не знающій ни покоя, ни сна!—сказалъ пасторъ.
Они поспѣшно унеслись прочь и очутились въ тюрьмѣ у наръ, на которыхъ спали въ повалку преступники. Вдругъ одинъ изъ нихъ испустилъ ужасный крикъ, вскочилъ со сна, какъ дикій звѣрь, и принялся толкать своими костлявыми локтями спящаго рядомъ сосѣда. Тотъ повернулся и проговорилъ съ просонья:
— Замолчи, скотъ, и спи! И это каждую ночь!..
— Каждую ночь!—повторилъ первый.—Онъ каждую ночь и приходитъ ко мнѣ, воетъ и душитъ меня… Сгоряча я много дѣлалъ злого, такимъ ужъ я уродился! Оттого я опять и угодилъ сюда! Но коли я грѣшилъ, такъ теперь и несу наказаніе! Въ одномъ только я не повинился еще. Когда меня въ послѣдній разъ выпустили отсюда на волю, и я проходилъ мимо двора моего хозяина, сердце во мнѣ вдругъ такъ вотъ и закипѣло… Я чиркнулъ о стѣнку спичкою, огонекъ слегка лизнулъ соломенную крышу и—все вспыхнуло разомъ. Пошла тутъ кутерьма не хуже, чѣмъ была у меня въ душѣ!.. Я помогалъ спасать скотъ и имущество. Не сгорѣло ни одной живой души, кромѣ стаи голубей, которые влетѣли прямо въ огонь, да цѣпного пса. О немъ-то я и не вспомнилъ. Слышно было, какъ онъ вылъ въ пламени… Вой этотъ и до сихъ поръ отдается у меня въ ушахъ, какъ только я начну засыпать, а засну—песъ самъ тутъ, какъ тутъ, большущій, лохматый!… Онъ наваливается на меня, воетъ, давитъ меня, душитъ… Да ты слушай, что я тебѣ разсказываю! Успѣешь выспаться! Небось храпишь всю ночь, а я не могу забыться и на четверть часа!
И глаза безумца налились кровью, онъ бросился на сосѣда и сталъ бить его по лицу кулаками.
— Злой Масъ опять взбѣсился!—послышались голоса, и другіе преступники бросились на него, повалили, перегнули [361]такъ, что голова его очутилась между ногами, и крѣпко-накрѣпко связали его. Кровь готова была брызнуть у него изъ глазъ и изо всѣхъ поръ кожи.
— Вы убьете несчастнаго!—вскричалъ пасторъ и протянулъ руку на защиту грѣшника, который такъ жестоко страдалъ еще при жизни, но обстановка вдругъ опять измѣнилась.
И вотъ, они пролетали черезъ богатые дворцы, черезъ бѣдныя хижины; сладострастіе, зависть—всѣ смертные грѣхи проходили передъ ними. Ангелъ Возмездія громко перечислялъ грѣхи людей и затѣмъ все, что могло послужить въ ихъ оправданіе. Немногое можно было сказать въ защиту людей, но Богъ читаетъ въ сердцахъ, видитъ всѣ смягчающія обстоятельства, знаетъ, что грѣхъ бываетъ вольный и невольный, да и велика милость Его, Всемилосердаго, Всеблагого! И рука пастора дрожала, онъ не смѣлъ протянуть ее, чтобы сорвать волосъ съ головы грѣшника. Слезы ручьемъ полились изъ его глазъ, слезы милости и любви, которыя могутъ залить даже огонь преисподней.
Запѣлъ пѣтухъ.
— Милосердый Боже! Даруй же Ты ей тотъ покой, котораго не въ силахъ былъ доставить я!
— Я уже обрѣла его!—сказала тѣнь.—Меня привели къ тебѣ твои жестокія слова, мрачное недовѣріе къ Богу и къ Его творенію! Познай же душу людей! Узнай, что даже въ самыхъ злыхъ грѣшникахъ жива Божья искра! Она теплится въ ихъ душѣ, и ея благодатное пламя сильнѣе огня преисподней!..
Тутъ пасторъ почувствовалъ на своихъ губахъ крѣпкій поцѣлуй; было совсѣмъ свѣтло; ясное солнышко свѣтило въ окошки; жена его, живая, ласковая и любящая, разбудила его отъ сна, ниспосланнаго ему самимъ Богомъ.
См. также одноимённые страницы.