[142]
Въ числѣ пассажировъ на пароходѣ находился пожилой господинъ; лицо у него было такое веселое, довольное, что—не лги оно только—обладателя его приходилось признать счастливѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ. Да такъ оно и было,—онъ самъ сказалъ мнѣ это. Оказался онъ моимъ землякомъ, датчаниномъ, и директоромъ странствующей труппы. Всю труппу онъ возилъ съ собою—въ большомъ сундукѣ: онъ былъ директоромъ кукольнаго театра. Природный веселый нравъ господина директора прошелъ черезъ горнило испытанія и закалился, благодаря эксперименту одного политехника. Послѣдній превратилъ директора въ истиннаго счастливца. Сразу я не смекнулъ, въ чемъ было дѣло; тогда онъ подробно разсказалъ мнѣ всю исторію. Вотъ она.
— Дѣло было въ городѣ Слагельсе,—разсказывалъ онъ.—Я давалъ представленіе въ залѣ на почтовой станціи; сборъ былъ полный, публика блестящая, но совсѣмъ зеленая, за исключеніемъ двухъ-трехъ пожилыхъ матронъ. Вдругъ входитъ господинъ, въ черной парѣ, съ виду студентъ, садится и гдѣ следуетъ смѣется, гдѣ слѣдуетъ аплодируетъ!.. Зритель не изъ обыкновенныхъ! Я захотелъ узнать, кто онъ такой. Слышу —
[143]
кандидатъ политехническихъ наукъ, командированный въ провинцію просвѣщать народъ. Въ восемь часовъ вечера представленіе мое кончилось, — дѣтямъ надо вѣдь ложиться спать пораньше, а мое дело заботиться объ удобствахъ публики. Въ девять часовъ началъ читать лекцію и показывать свои опыты кандидатъ, и теперь я превратился въ слушателя. Да оно и стоило послушать и поглядѣть! Правда, большую часть лекціи впору было понять развѣ пастору — какъ это у насъ говорится — но все же я кое-что понялъ, а главное, усвоилъ себѣ мысль, что если мы, люди, способны додуматься до такихъ вещей, то должны годиться кое-на что и послѣ того, какъ насъ упрячутъ въ землю. Кандидатъ положительно дѣлалъ маленькія чудеса, но все выходило у него такъ просто, естественно! Во времена Моисея и пророковъ такой политехникъ прослылъ бы за одного изъ первыхъ мудрецовъ, а в средніе вѣка его бы прямо сожгли! Всю ночь я не могъ заснуть; на другой день вечеромъ я опять давалъ представленіе; кандидатъ снова присутствовалъ, и я былъ, что называется, въ ударѣ. Я слышалъ отъ одного актера, что онъ, играя роли „первыхъ любовниковъ“, всегда имѣлъ въ виду одну изъ зрительницъ, для нея одной и игралъ, забывая всѣхъ остальныхъ. Такою „зрительницей“ сталъ для меня кандидатъ; для него я и игралъ. Представленіе кончилось, всю мою труппу вызвали, а меня кандидатъ пригласилъ къ себѣ роспить съ нимъ въ компаніи бутылочку вина. Онъ говорилъ о моемъ театрѣ, а я — о его наукѣ, и думаю, что оба мы были одинаково довольны другъ другомъ, но я въ своемъ делѣ всетаки перещеголялъ его: онъ-то многихъ изъ своихъ фокусовъ и самъ объяснить не могъ. Почему, напримѣръ, желѣзная пластинка, пропущенная сквозь спираль, намагничивается? Она словно одухотворяется, но какъ, чѣмъ? Вотъ и съ людьми тоже самое, думается мнѣ: создатель пропускаетъ ихъ черезъ спираль времени, на нихъ нисходитъ духъ, и вотъ вамъ — Наполеонъ, Лютеръ или кто-нибудь другой въ этомъ родѣ. „Міръ — рядъ чудесъ“, сказалъ мой кандидатъ, — „но мы такъ привыкли къ нимъ, что зовемъ ихъ обыденными явленіями“. И онъ пустился въ объясненія; подъ конецъ мнѣ стало казаться, что мнѣ какъ будто приподняли темя, и мозговое помѣщеніе мое расширилось! Я сознался, что, не уйди уже мое время, я бы сейчасъ же поступилъ въ политехническій институтъ, учиться разбирать міръ по косточкамъ, даромъ что я и безъ того одинъ изъ
[144]
счастливѣйшихъ людей на свѣтѣ! „Одинъ изъ счастливѣйшихъ людей!“ повторилъ кандидатъ, словно смакуя мои слова. „Такъ вы счастливы?“ — „Да!“ отвѣтилъ я: „я счастливъ; меня съ моей труппой принимаютъ отлично во всѣхъ городахъ. Правда, есть у меня одно желаніе, которое иногда дразнить меня, какъ бѣсенокъ, и смущаетъ мой веселый нравъ… Мнѣ бы хотѣлосъ стать директоромъ настоящей труппы!“ — „Вы хотѣли бы оживить своихъ маріонетокъ? Желали бы, чтобы онѣ сдѣлались настоящими актерами, а вы директоромъ настоящей труппы?“ спросилъ меня кандидатъ. „Вы думаете, что будете тогда вполнѣ счастливы?“
Самъ онъ этого не думалъ, а я думалъ, и мы долго спорили, но каждый остался при своемъ мнѣніи. Разговаривая, мы не переставали чокаться; вино было доброе, но не простое, что ни говори; иначе пришлось бы объяснить всю исторію тѣмъ, что я по просту наклюкался! Но пьянъ я не былъ, ни-ни!.. Вдругъ вижу, всю комнату точно озарило солнцемъ; лицо кандидата такъ и свѣтится. Мнѣ сейчасъ вспомнились сказанія о вѣчно юныхъ богахъ древности, разгуливавшихъ по свѣту. Я сказалъ ему объ этомъ, онъ улыбнулся, и я готовъ былъ поклясться, что передо мною сидитъ самъ переодѣтый богъ или одинъ изъ сродниковъ боговъ. Такъ оно и было, и вотъ, желанію моему суждено было исполниться, куклы должны были сдѣлаться живыми людьми, а я — настоящимъ директоромъ. По этому случаю мы выпили еще; потомъ кандидатъ запряталъ всѣхъ моихъ куколъ въ сундукъ, привязалъ его къ моей спинѣ и пропустилъ меня черезъ спираль. Я и теперь еще слышу, какъ я шлепнулся на полъ!
Въ самомъ дѣлѣ, я лежалъ на полу, а вся моя труппа выпрыгнула изъ ящика. Куклы превратились въ замѣчательныхъ артистовъ, — это онѣ сами мнѣ сказали — а я былъ ихъ директоромъ. Все было готово къ первому представленію, но вся труппа желала поговорить со мною, публика тоже. Первая танцовщица заявила, что, если она не будетъ стоять на одной ножкѣ, сборы падутъ; она являлась главнымъ лицомъ въ труппѣ и требовала соотвѣтственнаго обращенія съ собою. Кукла, игравшая королевъ, желала, чтобы съ нею и внѣ сцены обходились, какъ съ королевой, — иначе она отвыкнетъ отъ своего амплуа! Выходной актеръ, являвшійся съ письмами, воображалъ себя такою же артистическою величиною, какъ и первый любовникъ: нѣтъ ни
[145]
малыхъ, ни великихъ актеровъ, всѣ одинаково важны въ смыслѣ сценическаго ансабля! Трагикъ же требовалъ, чтобы вся его роль сплошь состояла изъ однихъ сильныхъ мѣстъ: за ними, вѣдь, слѣдуютъ аплодисменты и вызовы. Примадонна хотѣла играть только при красномъ бенгальскомъ освѣщеніи, — это ей шло, а голубое было не къ лицу. Словомъ, всѣ жужжали, точно мухи въ бутылкѣ, а въ серединѣ ея сидѣлъ я самъ — я былъ директоромъ! Дыханье спиралось у меня въ груди, голова кружилась, я очутился въ самомъ жалкомъ положеніи, въ какое только можетъ попасть человѣкъ: меня окружала совсѣмъ новая порода людей! Я отъ души желалъ упрятать ихъ всѣхъ опять въ сундукъ и во-вѣки не бывать настоящимъ директоромъ! Я и сказалъ имъ прямо, что всѣ они въ сущности только маріонетки, а они за это избили меня до полусмерти. Очнулся я на своей постели, въ своей комнатѣ. Какъ я попалъ туда отъ кандидата, знаетъ онъ, а не я. Мѣсяцъ свѣтилъ прямо на полъ, а на полу валялся опрокинутый сундукъ и вокругъ него всѣ мои куклы, малыя и большія — вся труппа! Я зѣвать не сталъ, спрыгнулъ съ постели, побросалъ ихъ всѣхъ въ сундукъ, которыхъ ногами внизъ, которыхъ головой, захлопнулъ крышку и самъ усѣлся на нее. Вотъ-то была картина! Можете вы себѣ представить ее? Я могу. „Ну-съ, теперь вы останетесь тамъ!“ сказалъ я кукламъ: „а я никогда больше не пожелаю оживить васъ!“ На душѣ у меня стало такъ легко, я опять былъ счастливѣйшимъ человѣкомъ. Кандидатъ политехническихъ наукъ просвѣтилъ меня. Я былъ до того счастливъ, что, какъ сидѣлъ на сундукѣ, такъ и заснулъ. Утромъ — скорѣе, впрочемъ, въ полдень, я непостижимо долго спалъ въ этоть день! — я проснулся и увидалъ, что все еще сижу на сундукѣ. Теперь я былъ вполнѣ счастливъ: я убѣдился, что мое прежнее желаніе было просто глупостью. Я справился о кандидатѣ, но онъ исчезъ, какъ исчезали греческіе и римскіе боги. Съ тѣхъ поръ я и остаюсь счастливѣйшимъ человѣкомъ. Ну, не счастливый-ли я въ самомъ дѣлѣ директоръ? Труппа моя не разсуждаетъ, публика тоже, а забавляется себѣ отъ всей души. И я свободно могу самъ сочинять для себя пьесы. Изъ всѣхъ пьесъ я беру, что хочу, самое лучшее, и никто не въ претензіи. Есть такія пьесы, которыми теперь директора большихъ театровъ пренебрегаютъ, но которыя лѣтъ тридцать тому назадъ давали полные сборы, заставляли публику проливать слезы; я даю эти пьесы на своей сценѣ, и малыши
[146]
плачутъ, какъ бывало плакали ихъ папаши и мамаши. Я даю „Іоганну Монфоконъ“ и „Дювеке“ — конечно, въ сокращенномъ видѣ: малыши не любятъ длинной любовной канители; имъ хоть несчастливо, да скоро. Такъ-то изъѣздилъ я всю Данію и вдоль и поперекъ, знаю всѣхъ, и меня знаютъ всѣ. Теперь вотъ направляюсь въ Швецію; посчастливится мнѣ тамъ, наживу деньжонокъ — сдѣлаюсь скандинавомъ[1], а иначе — нѣтъ; говорю вамъ откровенно, какъ своему земляку!
А я, въ качествѣ такового, конечно, не замедлилъ разсказать о своей встрѣчѣ вамъ; такая ужъ у меня повадка — разсказывать.
