Солнце, Луна, и Звёзды, непостоянные цветы синих лугов Неба, всё же, в изменчивости своей, расцветающие постоянно всё новыми и новыми содвигающимися узорами, суть небесные факелы-водители, лампады-указательницы, действующие на глядящее в веках человеческое сознание тем сильнее, что не видна рука их ведущая, или нет никакой руки их ведущей, и движущиеся эти небесные цветы, непохожие на неподвижные цветы земные, и однако с ними сродные, заставляя человеческую мысль расцветать, и гореть, и гадать, и угадывать, делают её многосветной и творческой.
Солнце, Луна, и Звёзды. Молния, пламя вулкана, и лесной или степной пожар, а из него, путями изумительных мгновенных пониманий, вся изумительная бесконечность человеческих огней. Дозорные костры, головни тайных ям, факелы пещер, отнятых у зверя, жаркое пламя кузниц, огонь поджигателя, непогасающее горенье святилищ, световые хохоты в хрустальных люстрах, длинная тонкая свеча перед иконой рядом с бледным застывшим лицом, которое побелело от неустанной молитвы о тех, что безумствуют и умирают, где-то там, далеко, среди чудовищ, выбрасывающих своими жерлами ураганные вихри Смерти.
Смерть косит и жнёт. Смерть топчет и стирает. Но Жизнь всегда сильнее Смерти, потому что всякое разрушение ведёт лишь к новому творчеству, потому что шесть месяцев зимы, сто лютых морозов, и тысяча миллионов снежинок, и несосчитанные вёрсты снега и льда — бессильны умертвить одно малое зёрнышко, которое обернётся зелёным стебельком, и расцветёт фейной звёздочкой незабудки, и маленьким солнышком лютика, и прохладною малой луною купавы, когда непостоянное Солнце, и переменчивая Луна, и дрожащие Звёзды вспомнят наконец о постоянстве, и, неизменно, снова захотят играть в Весну.
Как не властны над малым зерном все ужасы зимы, так человеческое Я сильнее всей безграничной Вселенной, ибо из всех её дружеских и вражеских сочетаний оно извлекает свою мысль и мечту. Из хаоса строит гармонию. Глыбы камня превращает в Египетские, и Вавилонские, и Мексиканские, и Эллинские храмы. Из грязи делает свои человеческие ласточкины гнёзда. Войну превращает в поэму. Из тоски создаёт музыку. Боль показывает как картину. Безгласное нутро животного обращает в рыдающие струны скрипки. Добывает в горах и по руслам рек солнечные зёрна и слитки, называющиеся золотом. И в то время, как я вижу на нежной шее любимой женщины лунно-матовые жемчуга, движения и отсветы этих жемчужин говорят мне, что бесстрашный человек плавал в глубинах моря, не боясь никаких акул и не страшась того, что, когда он вынырнет к вышнему воздуху, его сердце, волею перемен давления, может порваться в свете вновь увиденного Солнца.
Кто хочет победит и умеет хотеть, тот не победить не может. Каждое явление, через полноту своего выявления, неизбежно ведёт к новому, а новое по змеевидной линии, неукоснительными путями спирали, увлекает всё живущее, от пылинки до Солнца, в Звёздную бесконечность.
Во мне два человека, действенный и созерцающий. Во мне два начала, боль и наслаждение. Во мне две первоосновы, лад и нелад, гармония и хаос. Я говорю: Да будет благословенно счастие, моё и вселенское, мы можем его строить, и мы его созидаем, когда мы цельны и доходим до полноты, до предельного. Я говорю: Да будет благословенно каждое несчастие, если я настолько горд и высок, если я настолько смиренен и глубок, чтобы превратить беду в победу, печаль в красоту, боль в безграничность мудрого молчания и в яростный бег к мете, которую должно пронизать моё острие. И да придёт ко мне тоска, если я умею создавать из тоски.
Несчастие стоит, а жизнь всегда идёт,
Несчастие стоит, но человек уходит,
И мрак пускай снуёт и каждый вечер бродит,
С минувшим горестным мы можем кончить счёт.
5 Смотри, пчела звенит, пчела готовит мёд,
И стая ласточек свой праздник хороводит,
В любом движеньи числ наш ум итоги сводит,
Что было в череде, да знает свой черёд.
Не возвращаться же нам в целом алфавите
10 Лишь к букве, лишь к одной, лишь к слову одному.
Я верую в Судьбу, что свет дала и тьму.
О, в чёрном бархате, но также в звёздной свите,
Проходит в высоте медлительная Ночь.
Дай сердцу отдохнуть. И ход вещей упрочь.[2]
Ход вещей этого мира предопределён Солнцем, и ещё в младенческие свои дни я доверчиво предал свой дух этому Высокому Светильнику, увидав, как серые обои на стене превращаются в полосе солнечного луча, и серое делается золотом, а тайное становится лучезарно-явственным.
В какую страну ни придёшь, — в слове мудрых, в народной песне, в загадке легенды, — услышишь хвалы Солнцу. Сколько сияний в Солнце, столько в речи людской осиянных слов, и каждый кристалл поющего слова иссечён силою луча. Творческая гроза, приводящая к радуге, так же связана с Солнцем, как фимиамы росинок, восходящие до туч и рождающие в горных теснинах переклички громов.
«Солнечный Бог — Ураган, и Солнце есть Сердце Небес», сказали древние Майя.
Солнце принимает все лики видимого. Оно принимает в несчётных рядах ликов и близкий нам лик Земли, которая травинкой, цветком, колосом, и виноградной лозой, меряет Время, делит его на строфы, зовущиеся временами года. И первая полоса в весеннем поле, проведённая остриём сохи, есть стих, размерная строка в литургии Солнцу.
Солнце — мужское начало Вселенной, Луна — женское, Звёзды — несчётные цветы небесных прерий, световая зыбь ковыля бесконечных вселенских степей. Каждый человеческий Он есть сын Солнца, хоть часто этого не знает. Каждая человеческая Она, каждая девушка и женщина, есть дочь Луны, хотя бы стала отрицаться. А дети и старцы и старицы, это звёздные цветы, это звёздные переклички, световая игра, и белое мерцание, средь угольных провалов обетованная дорога, белое предчувствие Млечного Пути.
Солнце сильнее всех и всего. Оно велит бросать копьё. Оно пронзает глубину земли. В его отсветах блещет лезвие топора, прорубая просеки. Оно растапливает воздух, чтоб в нём любились. Оно вцеловывает хруст и сдвиг в многовёрстные полосы льда, мертвящего реку, и каждая мчащаяся капля водополья исполнена того же красивого творчества, и той же оргийной пляски, с которой носятся над Русским прудом ласточки, побывавшие в Египте, и кружатся весенние хороводы девушек, вакханок всех стран, и гулко мелькают, вверх и вниз творя и сотворяя, миллионы молотов несчётных кузниц.
Солнце — гений превращения, как Луна — гений преображения, как Звёздный сонм есть вселенский клич световых голосов, Океанический гул Запредельности.
И самое, быть может, красивое в Солнце то, что оно умеет ярко говорить через других, что оно ласкает, когда этого не подозреваешь, поёт нам канарейкой в зимней комнате, и мы говорим «Канарейка», а это, трепеща своими крылышками, веселится золотой комочек Солнца, и поёт оно колосом пшеницы и жёлтой лентой убегающей девушки, и дышит дурманящим духом нарцисса, и весело играет во все пьянящие игры Вещества. Я соучаствую в этих творческих играх, и смотрю на всё, и слушаю, как Солнце говорит — утром, пробуждением, бабочкой, птичкой, зверем, травинкой, девушкой, бурей, музыкой, тайной — всё вижу, всё слышу, всё люблю, ко всему приникаю, я, творимый творец творящего творения, я, верховная вещь Вещества, овеществитель всех невесомостей, преображённых волею моей мечты, я, золотое мелькание красной белки, пробегающей как солнечное пятно вверх и вниз по узлистому стволу Древа Ясень, Игдразиля[3], коренящегося в безднах, возносящего чащи свои ветвистые в мире, уходящего вершиной своей в непостижность, по дороге веков и облаков.
Солнце — огонь, Луна — свет, Звёзды — сияние. Солнце — горячий костёр, Луна — застывшее пламя, Звёзды — неумолчное Пасхальное благовестие. Как ни странно может показаться с первого взгляда, между светом Солнца и светом Звёзд нет для меня ни противопоставления, ни даже различия, иного, чем количественное, а между Солнечным светом и Лунным — различие по существу, разнствование качественное, противопоставление двух начал, несродных и несоизмеримых, но создающих в двойственности одну поэму. Это — Огонь и Влага, Мужеское и Женское. В их вражеском и несоразмерном соприкосновении, во встрече нетворческой и неблагословенной, возникает пожар или потоп. Встреча же дружеская Мужского и Женского, соприкосновение священное Огня и Влаги, создаёт, через Поэму Любви, Поэму Жертвы, благословенное вознесение жертвы Верховным Силам, не устающим нами петь, через нас достигать, нашими зрачками гореть, всё живое и мёртвое, или кажущееся мёртвым, слагать в высокую Мировую Драму.
Солнце так же неизбежно в дне, как Звёзды — в ночи. А Луна приходит и уходит, Луна бывает и не бывает, Луна принимает различнейшие лики, она таинственное избрала своим основным качеством, недоговаривание перед полным признанием, ускользание за полнотою счастья, соседство Смерти, союзничество Ночи, капли росы на цветах, змеиные шорохи в травах, и те лики страсти, которые боятся дневного света.
Когда я смотрю на многозвёздное небо, я вижу там неисчислимые горения отдалённых солнц, но я не вижу там маленьких лун, как на лугу в толпе играющих детей я не различаю мужского и женского, я не вижу мальчиков и девочек, а лишь детей, — и в этом нет противоречия, у Звёзд есть сходство и с Солнцем и с Луной, но всё же маленькие солнца они, а не маленькие луны, ибо в детях, как детях, нет змеиных элементов сладострастия, а лишь светлые зёрна и смешинки страсти.
Древние Мексиканцы, называвшие Вечернюю Звезду — Отшедшее Солнце, смотрели на звёзды, как на ночную ипостась Солнца. Все Звёзды они делили на три разряда: Цитлаллин, Неподвижные Звёзды, кружочки наполовину красные, наполовину белые; Цитлальмина, Кометы, кружочки со стрелой; Тцонтэмокуэ, или Тцинтциминэ, Планеты, лики богов в повороте, с крылом на головном уборе. Красная страсть, кончающаяся белым созерцанием; или белая Смерть, переходящая в красную Жизнь; стрелы, меткие солнечным зрением, и остриём рождающие красные цветы; устремлённые профили богов, крылатые «Лечу» и «Хочу», — это всё дневные лики, чуть соприкасающиеся с Ночью. И не странно ли, что, как Звёзды неба не любят страстной Луны и скрываются в Полнолуние, так земные звёздочки, ночные светляки, угашают свои фонарики в Лунном свете.
Луна, Лобзание, Снег, Молитва — четыре угла Чертога Серебряного, в котором любят и умирают.
Солнце, Кровь, Гроза, и Жертва — четыре угла Золотого Чертога, в котором любят и живут.
Москва. 1917. Сентябрь.