Солнце, Луна, и Звѣзды, непостоянные цвѣты синихъ луговъ Неба, все же, въ измѣнчивости своей, расцвѣтающіе постоянно все новыми и новыми содвигающимися узорами, суть небесные факелы-водители, лампады-указательницы, дѣйствующіе на глядящее въ вѣкахъ человѣческое сознаніе тѣмъ сильнѣе, что не видна рука ихъ ведущая, или нѣтъ никакой руки ихъ ведущей, и движущіеся эти небесные цвѣты, непохожіе на неподвижные цвѣты земные, и однако съ ними сродные, заставляя человѣческую мысль расцвѣтать, и горѣть, и гадать, и угадывать, дѣлаютъ ее многосвѣтной и творческой.
Солнце, Луна, и Звѣзды. Молнія, пламя вулкана, и лѣсной или степной пожаръ, а изъ него, путями изумительныхъ мгновенныхъ пониманій, вся изумительная безконечность человѣческихъ огней. Дозорные костры, головни тайныхъ ямъ, факелы пещеръ, отнятыхъ у звѣря, жаркое пламя кузницъ, огонь поджигателя, непогасающее горѣнье святилищъ, свѣтовые хохоты въ хрустальныхъ люстрахъ, длинная тонкая свѣча передъ иконой рядомъ съ блѣднымъ застывшимъ лицомъ, которое побѣлѣло отъ неустанной молитвы о тѣхъ, что безумствуютъ и умираютъ, гдѣ-то тамъ, далеко, среди чудовищъ, выбрасывающихъ своими жерлами ураганные вихри Смерти.
Смерть коситъ и жнетъ. Смерть топчетъ и стираетъ. Но Жизнь всегда сильнѣе Смерти, потому что всякое разрушеніе ведетъ лишь къ новому творчеству, потому что шесть мѣсяцевъ зимы, сто лютыхъ морозовъ, и тысяча милліоновъ снѣжинокъ, и несосчитанныя версты снѣга и льда— безсильны умертвить одно малое зернышко, которое обернется зеленымъ стебелькомъ, и расцвѣтетъ фейной звѣздочкой незабудки, и маленькимъ солнышкомъ лютика, и прохладною малой луною купавы, когда непостоянное Солнце, и перемѣнчивая Луна, и дрожащія Звѣзды вспомнятъ наконецъ о постоянствѣ, и, неизмѣнно, снова захотятъ играть въ Весну.
Какъ невластны надъ малымъ зерномъ всѣ ужасы зимы, такъ человѣческое Я сильнѣе всей безграничной Вселенной, ибо изъ всѣхъ ея дружескихъ и вражескихъ сочетаній оно извлекаетъ свою мысль и мечту. Изъ хаоса строитъ гармонію. Глыбы камня превращаетъ въ Египетскіе, и Вавилонскіе, и Мексиканскіе, и Эллинскіе храмы. Изъ грязи дѣлаетъ свои человѣческія ласточкины гнѣзда. Войну превращаетъ въ поэму. Изъ тоски создаетъ музыку. Боль показываетъ какъ картину. Безгласное нутро животнаго обращаетъ въ рыдающія струны скрипки. Добываетъ въ горахъ и по русламъ рѣкъ солнечныя зерна и слитки, называющіеся золотомъ. И въ то время, какъ я вижу на нѣжной шеѣ любимой женщины лунно-матовые жемчуга, движенія и отсвѣты этихъ жемчужинъ говорятъ мнѣ, что безстрашный человѣкъ плавалъ въ глубинахъ моря, не боясь никакихъ акулъ и не страшась того, что, когда онъ вынырнетъ къ вышнему воздуху, его сердце, волею перемѣнъ давленія, можетъ порваться въ свѣтѣ вновь увидѣннаго Солнца.
Кто хочетъ побѣдитъ и умѣетъ хотѣть, тотъ не побѣдить не можетъ. Каждое явленіе, черезъ полноту своего выявленія, неизбѣжно ведетъ къ новому, а новое по змѣевидной линіи, неукоснительными путями спирали, увлекаетъ все живущее, отъ пылинки до Солнца, въ Звѣздную безконечность.
Во мнѣ два человѣка, дѣйственный и созерцающій. Во мнѣ два начала, боль и наслажденіе. Во мнѣ двѣ первоосновы, ладъ и неладъ, гармонія и хаосъ. Я говорю: Да будетъ благословенно счастіе, мое и вселенское, мы можемъ его строить, и мы его созидаемъ, когда мы цѣльны и доходимъ до полноты, до предѣльнаго. Я говорю: Да будетъ благословенно каждое несчастіе, если я настолько гордъ и высокъ, если я настолько смирененъ и глубокъ, чтобы превратить бѣду въ побѣду, печаль въ красоту, боль въ безграничность мудраго молчанія и въ яростный бѣгъ къ метѣ, которую должно пронизать мое остріе. И да придетъ ко мнѣ тоска, если я умѣю создавать изъ тоски.
Несчастіе стоитъ, а жизнь всегда идетъ,
Несчастіе стоитъ, но человѣкъ уходитъ,
И мракъ пускай снуетъ и каждый вечеръ бродитъ,
Съ минувшимъ горестнымъ мы можемъ кончить счетъ.
5 Смотри, пчела звенитъ, пчела готовитъ медъ,
И стая ласточекъ свой праздникъ хороводитъ,
Въ любомъ движеніи числъ нашъ умъ итоги сводитъ,
Что было въ чередѣ, да знаетъ свой чередъ.
Не возвращаться же намъ въ цѣломъ алфавитѣ
10 Лишь къ буквѣ, лишь къ одной, лишь къ слову одному.
Я вѣрую въ Судьбу, что свѣтъ дала и тьму.
О, въ черномъ бархатѣ, но также въ звѣздной свитѣ,
Проходитъ въ высотѣ медлительная Ночь.
Дай сердцу отдохнуть. И ходъ вещей упрочь.[2]
Ходъ вещей этого міра предопредѣленъ Солнцемъ, и еще въ младенческіе свои дни я довѣрчиво предалъ свой духъ этому Высокому Свѣтильнику, увидавъ, какъ сѣрые обои на стѣнѣ превращаются въ полосѣ солнечнаго луча, и сѣрое дѣлается золотомъ, а тайное становится лучезарно-явственнымъ.
Въ какую страну ни придешь,—въ словѣ мудрыхъ, въ народной пѣснѣ, въ загадкѣ легенды,—услышишь хвалы Солнцу. Сколько сіяній въ Солнцѣ, столько въ рѣчи людской осіянныхъ словъ, и каждый кристаллъ поющаго слова изсѣченъ силою луча. Творческая гроза, приводящая къ радугѣ, такъ же связана съ Солнцемъ, какъ ѳиміамы росинокъ, восходящіе до тучъ и рождающіе въ горныхъ тѣснинахъ переклички громовъ.
«Солнечный Богъ—Ураганъ, и Солнце есть Сердце Небесъ», сказали древніе Майи.
Солнце принимаетъ всѣ лики видимаго. Оно принимаетъ въ несчетныхъ рядахъ ликовъ и близкій намъ ликъ Земли, которая травинкой, цвѣткомъ, колосомъ, и виноградной лозой, мѣряетъ Время, дѣлитъ его на строфы, зовущіяся временами года. И первая полоса въ весеннемъ полѣ, проведенная остріемъ сохи, есть стихъ, размѣрная строка въ литургіи Солнцу.
Солнце—мужское начало Вселенной, Луна—женское, Звѣзды—несчетные цвѣты небесныхъ прерій, свѣтовая зыбь ковыля безконечныхъ вселенскихъ степей. Каждый человѣческій Онъ есть сынъ Солнца, хоть часто этого не знаетъ. Каждая человѣческая Она, каждая дѣвушка и женщина, есть дочь Луны, хотя бы стала отрицаться. А дѣти и старцы и старицы, это звѣздные цвѣты, это звѣздныя переклички, свѣтовая игра, и бѣлое мерцаніе, средь угольныхъ проваловъ обѣтованная дорога, бѣлое предчувствіе Млечнаго Пути.
Солнце сильнѣе всѣхъ и всего. Оно велитъ бросать копье. Оно пронзаетъ глубину земли. Въ его отсвѣтахъ блещетъ лезвіе топора, прорубая просѣки. Оно растапливаетъ воздухъ, чтобъ въ немъ любились. Оно вцѣловываетъ хрустъ и сдвигъ въ многоверстныя полосы льда, мертвящаго рѣку, и каждая мчащаяся капля водополья исполнена того же красиваго творчества, и той же оргійной пляски, съ которой носятся надъ Русскимъ прудомъ ласточки, побывавшія въ Египтѣ, и кружатся весенніе хороводы дѣвушекъ, вакханокъ всѣхъ странъ, и гулко мелькаютъ, вверхъ и внизъ творя и сотворяя, милліоны молотовъ несчетныхъ кузницъ.
Солнце—геній превращенія, какъ Луна—геній преображенія, какъ Звѣздный сонмъ есть вселенскій кличъ свѣтовыхъ голосовъ, Океаническій гулъ Запредѣльности.
И самое, быть можетъ, красивое въ Солнцѣ то, что оно умѣетъ ярко говорить черезъ другихъ, что оно ласкаетъ, когда этого не подозрѣваешь, поетъ намъ канарейкой въ зимней комнатѣ, и мы говоримъ «Канарейка», а это, трепеща своими крылышками, веселится золотой комочекъ Солнца, и поетъ оно колосомъ пшеницы и желтой лентой убѣгающей дѣвушки, и дышетъ дурманящимъ духомъ нарцисса, и весело играетъ во всѣ пьянящія игры Вещества. Я соучаствую въ этихъ творческихъ играхъ, и смотрю на все, и слушаю, какъ Солнце говоритъ—утромъ, пробужденіемъ, бабочкой, птичкой, звѣремъ, травинкой, дѣвушкой, бурей, музыкой, тайной—все вижу, все слышу, все люблю, ко всему приникаю, я, творимый творецъ творящаго творенія, я, верховная вещь Вещества, овеществитель всѣхъ невѣсомостей, преображенныхъ волею моей мечты, я, золотое мельканіе красной бѣлки, пробѣгающей какъ солнечное пятно вверхъ и внизъ по узлистому стволу Древа Ясень, Игдразиля[3], коренящагося въ безднахъ, возносящаго чащи свои вѣтвистыя въ мірѣ, уходящаго вершиной своей въ непостижность, по дорогѣ вѣковъ и облаковъ.
Солнце—огонь, Луна—свѣтъ, Звѣзды—сіяніе. Солнце—горячій костеръ, Луна—застывшее пламя, Звѣзды—неумолчное Пасхальное благовѣстіе. Какъ ни странно можетъ показаться съ перваго взгляда, между свѣтомъ Солнца и свѣтомъ Звѣздъ нѣтъ для меня ни противопоставленія, ни даже различія, иного, чѣмъ количественное, а между Солнечнымъ свѣтомъ и Луннымъ—различіе по существу, разнствованіе качественное, противопоставленіе двухъ началъ, несродныхъ и несоизмѣримыхъ, но создающихъ въ двойственности одну поэму. Это—Огонь и Влага, Мужеское и Женское. Въ ихъ вражескомъ и несоразмѣрномъ соприкосновеніи, во встрѣчѣ нетворческой и неблагословенной, возникаетъ пожаръ или потопъ. Встрѣча же дружеская Мужского и Женскаго, соприкосновеніе священное Огня и Влаги, создаетъ, черезъ Поэму Любви, Поэму Жертвы, благословенное вознесеніе жертвы Верховнымъ Силамъ, не устающимъ нами пѣть, черезъ насъ достигать, нашими зрачками горѣть, все живое и мертвое, или кажущееся мертвымъ, слагать въ высокую Міровую Драму.
Солнце такъ же неизбѣжно въ днѣ, какъ Звѣзды—въ ночи. А Луна приходитъ и уходитъ, Луна бываетъ и не бываетъ, Луна принимаетъ различнѣйшіе лики, она таинственное избрала своимъ основнымъ качествомъ, недоговариваніе передъ полнымъ признаніемъ, ускользаніе за полнотою счастья, сосѣдство Смерти, союзничество Ночи, капли росы на цвѣтахъ, змѣиные шорохи въ травахъ, и тѣ лики страсти, которые боятся дневного свѣта.
Когда я смотрю на многозвѣздное небо, я вижу тамъ неисчислимыя горѣнія отдаленныхъ солнцъ, но я не вижу тамъ маленькихъ лунъ, какъ на лугу въ толпѣ играющихъ дѣтей я не различаю мужского и женскаго, я не вижу мальчиковъ и дѣвочекъ, а лишь дѣтей,—и въ этомъ нѣтъ противорѣчія, у Звѣздъ есть сходство и съ Солнцемъ и съ Луной, но все же маленькія солнца они, а не маленькія луны, ибо въ дѣтяхъ, какъ дѣтяхъ, нѣтъ змѣиныхъ элементовъ сладострастія, а лишь свѣтлыя зерна и смѣшинки страсти.
Древніе Мексиканцы, называвшіе Вечернюю Звѣзду—Отшедшее Солнце, смотрѣли на звѣзды, какъ на ночную ипостась Солнца. Всѣ Звѣзды они дѣлили на три разряда: Цитлаллинъ, Неподвижныя Звѣзды, кружочки наполовину красные, наполовину бѣлые; Цитлальмина, Кометы, кружочки со стрѣлой; Тцонтэмокуэ, или Тцинтциминэ, Планеты, лики боговъ въ поворотѣ, съ крыломъ на головномъ уборѣ. Красная страсть, кончающаяся бѣлымъ созерцаніемъ; или бѣлая Смерть, переходящая въ красную Жизнь; стрѣлы, мѣткія солнечнымъ зрѣніемъ, и остріемъ рождающіе красные цвѣты; устремленные профили боговъ, крылатые «Лечу» и «Хочу»,—это все дневные лики, чуть соприкасающіеся съ Ночью. И не странно ли, что, какъ Звѣзды неба не любятъ страстной Луны и скрываются въ Полнолуніе, такъ земныя звѣздочки, ночные свѣтляки, угашаютъ свои фонарики въ Лунномъ свѣтѣ.
Луна, Лобзаніе, Снѣгъ, Молитва—четыре угла Чертога Серебрянаго, въ которомъ любятъ и умираютъ.
Солнце, Кровь, Гроза, и Жертва—четыре угла Золотого Чертога, въ которомъ любятъ и живутъ.
Москва. 1917. Сентябрь.