Сахалин (Дорошевич)/Женская каторга/ДО
| ← Преступники и судъ | Сахалинъ (Каторга) — Женская каторга[1] | Несчастнѣйшая изъ женщинъ → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 404. |
— Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова[2], 20 лѣтъ, въ томъ, что съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, по предварительному соглашенію съ другими лицами,[3] лишила жизни своего мужа посредствомъ удушенія?
— Да, виновна.
Шаповалову приговорили къ 20 годамъ каторжныхъ работъ.
Вмѣсто Крестовскаго острова она отправляется на Сахалинъ.[3]
Въ Одессѣ ее сажаютъ на пароходъ Добровольнаго флота.
— Баба — первый сортъ!
— Хорошій рейцъ будетъ! — предвкушаетъ команда.
Въ Красномъ морѣ входятъ въ тропики, гдѣ кровь вспыхиваетъ, какъ спиртъ.
Женскій трюмъ превращается въ пловучій позорный домъ.
— Ничего не подѣлаешь! — говорятъ капитаны, — борись не борись съ этимъ, — ничего не выйдетъ. Черезъ полотняные рукава, которые для нагнетанія воздуха устроены, подлецы ухитряются въ трюмъ спускаться.
Это обычное явленіе, и если этого нѣтъ, каторжанки даже негодуютъ.
Пароходъ «Ярославль» перевозилъ каторжанокъ изъ поста Александровскаго въ постъ Корсаковскій. Старшій офицеръ г. Ш., человѣкъ въ дѣлахъ службы очень строгій, ключи отъ трюма взялъ къ себѣ и не довѣрялъ ихъ даже младшимъ помощникамъ.
На пароходѣ «ничего не было».
И вотъ, когда въ Корсаковскѣ каторжанокъ пересадили на баржу, — съ баржи посыпалась площадная ругань:
— Такіе-сякіе! Въ монахи вамъ! Бабъ везли, — и ничего. Насъ изъ Одессы везли, — съ нами на пароходѣ вотъ что дѣлали!
Женщины лишились маленькаго заработка, на который сильно разсчитывали, и сердились.
Команда таскаетъ въ трюмъ деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, матеріи, которыя покупаетъ въ портахъ.
Молодыя добываютъ. Старухи-старостихи устраиваютъ знакомства.
Въ трюмѣ площадная ругань, торговля своимъ тѣломъ, кровавые и разнузданные разсказы, щегольство нарядами.
Падшія женщины, профессіональныя преступницы, жертвы несчастія, женщины, выросшія въ городскихъ притонахъ, крестьянки, идущія слѣдомъ за своими мужьями, — все это свалено въ одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены въ яму вмѣстѣ съ трупами.
Нѣкоторые еще держатся.
Эта голодная честность, — изруганная, осмѣянная, сидитъ въ уголкѣ и поневолѣ завистливыми глазами смотритъ, какъ все кругомъ пьетъ, лакомится, щеголяетъ другъ передъ дружкой обновами.
Женщина смотритъ съ ужасомъ:
— Куда я попала?
Она теряетъ почву подъ ногами:
— Что я теперь такое?
— До Цейлона иныя выдерживаютъ, а въ Сингапурѣ, глядь, всѣ каторжанки на палубу вышли въ шелковыхъ платочкахъ. Это у нихъ самый шикъ! «Ахъ, вы такія-сякія! Щеголяйте тамъ у себя въ трюмѣ, а на палубу чтобъ выходить въ арестантскомъ!» — разсказываютъ капитаны.
И вотъ пароходъ приходитъ въ постъ Александровскій.
Тамъ парохода съ бабьимъ товаромъ ужъ ждутъ.
Поселенцы, такъ-называемые «женихи», всѣ пороги въ канцеляріяхъ обили:
— Ваше высокоблагородіе, явите начальническую милость, дайте сожительницу!
— Это, братъ, прежде было, что бабъ давали. Теперь только дозволяютъ брать.
— Ну, дозвольте взять бабу. Все единственно.
— Да зачѣмъ тебѣ баба? Ты пьяница, игрокъ!
— Помил-те, ваше высокоблагородіе, — для домообзаводства!
Привезенныхъ бабъ размѣстили.
Добровольно слѣдующія съ дѣтьми остались дрогнуть въ карантинномъ сараѣ. Каторжанокъ погнали въ женскую тюрьму.
Передъ окнами женской тюрьмы гулянье.
«Женихи» смотрятъ «сожительницъ новаго сплава». Каторжанки высматриваютъ «сожителей».
Каторжанки принарядились. Женихи ходятъ гоголемъ.
— Сборный человѣкъ, одно слово! — похохатываютъ проходящіе мимо каторжане «вольной», «исправляющейся» тюрьмы.
«Женихъ», по большей части, «весь собранъ»: картузъ взялъ у одного сосѣда, сапоги у другого, поддевку у третьяго, шерстяную рубаху у четвертаго, жилетку у пятаго.
У многихъ въ рукахъ большая гармоника, верхъ поселенческаго шика.
У нѣкоторыхъ по жилеткѣ даже пущена цѣпочка.
У всѣхъ подарки: пряники, орѣхи, ситцевые платки.
— Дозвольте орѣшковъ предоставить. Какъ васъ величать-то будетъ?
— Анной Борисовной!
— Вы только, Анна Борисовна, ко мнѣ въ сожительницы пойдите, — каждый день безъ гостинца не встанете, безъ гостинца не ляжете. Потому — пронзили вы меня! Возжегся я очень.
— Ладно. Одинъ разговоръ. Работать заставите!
— Ни въ жисть! Развѣ на Сахалинѣ есть такой порядокъ, чтобъ баба работала? Дамой жить будете! Самъ полы мыть буду! Не жисть, а масленица. Бога благодарить будете, что на Сакалинъ попали!
— Всѣ вы такъ говорите! А вотъ часы у васъ есть? Можетъ, такъ, цѣпочка только пущена.
— Часы у насъ завсегда есть. Глухіе съ крышкой. Пожалуйте! Одиннадцатаго двадцать пять.
— А ну-ка, пройдитесь!
«Женихъ» идетъ фертомъ.
— Какъ будто криво ходите!
Будущія «сожительницы» ломаются, насмѣшничаютъ, острятъ надъ «женихами».
«Женихи» конфузятся, злятся въ душѣ, но выказываютъ величайшую вѣжливость.
Степенный мужикъ изъ Андрее-Ивановскаго, угодившій въ каторгу за убійство во время драки «объ самый, объ храмовой праздникъ», подавалъ по начальству бумагу, въ которой просилъ:
— «Выдать для домообзаводства изъ казны корову и бабу».
Въ канцеляріи ему отвѣтили:
— Коровъ теперь въ казнѣ нѣту, а бабу взять можешь.
Онъ ходитъ подъ окнами серьезный, дѣловитый, и осматриваетъ бабъ, какъ осматриваютъ на базарѣ скотъ.
— Намъ бы пошире какую. Хрястьянку. Потому — лядаща, куда она? Лядаща была, изъ бродягъ. Только хлѣбъ жевала, да кровища у ей горломъ хлястала. Такъ и умярла, — какъ ее по-настоящему звать даже не знаю. Какъ и помянуть-то неизвѣстно. Намъ бы ширококостную. Штобъ для работы.
— Вы ко мнѣ въ сожительницы не пойдете? — кланяется онъ толстой, пожилой, рябой и кривой бабѣ.
— А у тя что есть-то? — спрашиваетъ та, подозрительно оглядывая его своимъ единственнымъ глазомъ, — можетъ, самому жрать нечего?
— Зачѣмъ нечего! Лошадь есть.
— А коровы есть?
— Коровъ нѣ. Просилъ для навозу — не дали. Бабу теперь дать хотятъ, а корову — по веснѣ. Идите, ежели жалаете!
— А свиньи у тя есть?
— И свиней двѣ. Курей шесть штукъ.
— «Курей»! — передразниваетъ его лихачъ и щеголь поселенецъ изъ 1-го Аркова, самаго игрецкаго поселья, — ему нешто баба, ему лошадь, чорту, нужна! Ты къ нему, кривоглазая, не ходи! Онъ тѣ уходитъ! Ты такого, на манеръ меня, трафь. Такъ, какъ же, Анна Борисовна, дозволите васъ просить? Желаете на веселое Арковское житье итти? Безъ убоинки за столъ не сядете, пряникомъ водочку закусывать будете, платокъ не платокъ, фартукъ не фартукъ. Семенъ Ильинъ человѣкъ лихой. Даму для развлеченія ищетъ, — не для чего прочаго!
Прежде хорошенькую Шаповалову взялъ бы кто-нибудь изъ холостыхъ служащихъ въ горничныя и платилъ бы за нее въ казну по три рубля въ мѣсяцъ. Теперь это запрещено новымъ губернаторомъ[3].
Прежде бы ее просто выкликнули:
— Шаповалова!
— Здѣсь.
— Бери вещи, ступай. Ты отдана въ Михайловское, поселенцу Петру Петрову.
— Да я не желаю.
— Да у тебя никто о твоемъ желаніи не спрашиваетъ. Бери, бери вещи-то, не проѣдайся! Некогда съ вами!
Теперь, если она скажетъ «не желаю», — ей скажутъ:
— Какъ хочешь!
И оставятъ въ тюрьмѣ.
«Сожительницы» разберутся съ «женихами», и останется Шаповалова одна въ сѣрой, тусклой, большой пустой камерѣ. И потянутся унылые, сѣрые, тусклые дни.
— Хоть бы полы къ кому изъ служащихъ мыть отправили. Можетъ, къ холостому. Повеселилась бы.
Я однажды зашелъ въ женскую тюрьму.
Тамъ сидѣла нѣмка съ груднымъ ребенкомъ.
Жила она когда-то съ мужемъ въ Ревелѣ, имѣла «свой лафочка», захотѣла расширить дѣло:
— Дитя много было.
Подожгла лавочку и пошла въ каторгу.
— Дитя вся у мужа осталось.
Здѣсь она жила съ сожителемъ, прижила ребенка, изъ-за чего-то повздорила съ надзирателемъ, тотъ пожаловался, ее взяли отъ сожителя и посадили въ тюрьму:
— Онъ говорійтъ, что я укралъ. Я нишево не укралъ.
Съ безконечно-унылымъ, тоскующимъ лицомъ она бродила по камерѣ, не находя себѣ мѣста и, принявъ меня за начальство, начала плакать:
— Ваше высокій благородій! У меня молока нѣйтъ. Ребенокъ помирайтъ будетъ. Я отъ баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть полъ мыть отправляйтъ. Я по дорога зарапотаю…
— Чѣмъ же вы заработаете?
— А я…
И она такъ прямо, просто и точно опредѣлила, какъ именно она заработаетъ, что я даже сразу не разобралъ.
— Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?
Но нѣмка смотрѣла на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти дѣтскими глазами, что о какомъ тутъ «цинизмѣ» могла быть рѣчь!
Просто она выучилась русскому языку въ каторгѣ и называла, какъ всѣ каторжанки, вещи своими именами.
— Ваше высокое благородіе! Скашите, чтобъ меня хоть на шасъ отпустили. Одинъ шасъ!
И такъ потянулись бы для Шаповаловой долгіе, безконечные дни одиночества: въ женской тюрьмѣ никто не живетъ.
Приведутъ развѣ поселенку.
— Тебя за что въ тюрьму?
— Сожителя пришила.
— Какъ пришила?
— Взяла да задавила.
— За что же?
— А на кой онъ мнѣ чортъ сдался?! Я промышляй, а онъ пропивать будетъ!
— Да ты бы на него начальству пожаловалась!
— Вотъ еще, изъ-за такихъ пустяковъ начальство безпокоить…
— Что жъ теперь съ тобой будетъ?
— А что будетъ! Будутъ судить и покеда въ тюрьмѣ держать. А потомъ каторги прибавятъ и опять кому-нибудь въ сожительницы отдадутъ. А ты за что сидишь?
— Я не хочу въ сожительницы итти.
— Дура! Ну, и сиди въ тюрьмѣ на пустой баландѣ, покеда не скажешь: «къ сожителю итти согласна!» Скажешь, братъ! Небось!
Неволить итти къ сожителю не неволятъ теперь, но человѣку предоставляется выборъ: свобода или тюрьма.
Трудно, конечно, думать, чтобъ Шаповалова «заупрямилась». Никто не упрямится.
И вотъ Шаповалова у поселенца, съ которымъ она столковалась.
Входитъ въ его пустую, совершенно пустую избу.
«Сборный человѣкъ» вдругъ весь разбирается по частямъ; сапоги съ наборомъ отдаетъ одному сосѣду, поддевку — другому, кожаный картузъ — третьему.
И передъ нею на лавкѣ сидитъ оборвышъ.
— Ну-съ, сожительница наша милѣйшая, теперича вы на фартъ идите!
— На какой фартъ?
— А къ господину Ивану Ивановичу. Вы это поскорѣй платочекъ и фартучекъ одѣвайте. Потому господинъ Иванъ Ивановичъ ждать не будутъ. Живо ему другой кто свою сожительницу подстроитъ. А жрать намъ надоть.
— Да что жъ это я на тебя работать буду?
— Это ужъ какъ на Сакалинѣ водится. Положеніе. Для того и сожительницъ беремъ. Да вы, впрочемъ, не извольте безпокоиться. Я на ваши деньги играну, такой кушъ выиграю, — барыней ходить будете. А теперича извольте отправляться.
— Да вѣдь я тамъ, въ Россіи, за это же за самое мужа, что меня продать хотѣлъ,[4] задушила!
— Хе-хе! Тамъ Рассея! Порядокъ другой. А здѣсь, — что же-съ! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будетъ. Все единственно. Потому сказано — каторжныя работы. Пожалуйте-съ!