Сахалин (Дорошевич)/Женская каторга

— Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова[2], двадцати лет, в том, что с заранее обдуманным намерением, по предварительному соглашению с другими лицами,[3] лишила жизни своего мужа посредством удушения?

— Да, виновна.

Шаповалову приговорили к двадцати годам каторжных работ.

Вместо Крестовского острова она отправляется на Сахалин.[3]

В Одессе её сажают на пароход Добровольного флота.

— Баба — первый сорт!

— Хороший рейц будет! — предвкушает команда.

В Красном море входят в тропики, где кровь вспыхивает, как спирт.

Женский трюм превращается в плавучий позорный дом.

— Ничего не поделаешь! — говорят капитаны. — Борись, не борись с этим, ничего не выйдет. Через полотняные рукава, которые для нагнетания воздуха устроены, подлецы ухитряются в трюм спускаться.

Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют.

Пароход «Ярославль» перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.

На пароходе «ничего не было».

И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:

— Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли, и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!

Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.

Команда таскает в трюм деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, материи, которые покупает в портах.

Молодые добывают. Старухи-старостихи устраивают знакомства.

В трюме площадная ругань, торговля своим телом, кровавые и разнузданные рассказы, щегольство нарядами.

Падшие женщины, профессиональные преступницы, жертвы несчастия, женщины, выросшие в городских притонах, крестьянки, идущие следом за своими мужьями, — всё это свалено в одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены в яму вместе с трупами.

Некоторые ещё держатся.

Эта голодная честность, изруганная, осмеянная, сидит в уголке и поневоле завистливыми глазами смотрит, как всё кругом пьёт, лакомится, щеголяет друг перед дружкой обновами.

Женщина смотрит с ужасом:

— Куда я попала?

Она теряет почву под ногами:

— Что я теперь такое?

— До Цейлона иные выдерживают, а в Сингапуре, глядь, все каторжанки на палубу вышли в шёлковых платочках. Это у них самый шик! «Ах, вы такие-сякие! Щеголяйте там у себя в трюме, а на палубу чтоб выходить в арестантском!» — рассказывают капитаны.

И вот пароход приходит в пост Александровский.

Там пароход с бабьим товаром уже ждут.

Поселенцы, так называемые «женихи», все пороги в канцеляриях обили:

— Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, дайте сожительницу!

— Это, брат, прежде было, что баб давали. Теперь только дозволяют брать.

— Ну, дозвольте взять бабу. Всё единственно.

— Да зачем тебе баба? Ты пьяница, игрок!

— Помил-те, ваше высокоблагородие, для домообзаводства!

Привезённых баб разместили.

Добровольно следующие с детьми остались дрогнуть в карантинном сарае. Каторжанок погнали в женскую тюрьму.

Перед окнами женской тюрьмы гулянье.

«Женихи» смотрят «сожительниц нового сплава». Каторжанки высматривают «сожителей».

Каторжанки принарядились. Женихи ходят гоголем.

— Сборный человек, одно слово! — похохатывают проходящие мимо каторжане «вольной», «исправляющейся» тюрьмы.

«Жених», по большей части, «весь собран»: картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддёвку у третьего, шерстяную рубаху у четвёртого, жилетку у пятого.

У многих в руках большая гармоника, верх поселенческого шика.

У некоторых по жилетке даже пущена цепочка.

У всех подарки: пряники, орехи, ситцевые платки.

— Дозвольте орешков предоставить. Как вас величать-то будет?

— Анной Борисовной!

— Вы только, Анна Борисовна, ко мне в сожительницы пойдите, каждый день без гостинца не встанете, без гостинца не ляжете. Потому — пронзили вы меня! Возжёгся я очень.

— Ладно. Один разговор. Работать заставите!

— Ни в жисть! Разве на Сахалине есть такой порядок, чтобы баба работала? Дамой жить будете! Сам полы мыть буду! Не жисть, а масленица. Бога благодарить будете, что на Сакалин попали!

— Все вы так говорите! А вот часы у вас есть? Может, так, цепочка только пущена.

— Часы у нас завсегда есть. Глухие с крышкой. Пожалуйте! Одиннадцатого двадцать пять.

— А ну-ка, пройдитесь!

«Жених» идёт фертом.

— Как будто криво ходите!

Будущие «сожительницы» ломаются, насмешничают, острят над «женихами».

«Женихи» конфузятся, злятся в душе, но выказывают величайшую вежливость.

Степенный мужик из Андрее-Ивановского, угодивший в каторгу за убийство во время драки «об самый, об храмовой праздник», подавал по начальству бумагу, в которой просил:

«Выдать для домообзаводства из казны корову и бабу».

В канцелярии ему ответили:

— Коров теперь в казне нету, а бабу взять можешь.

Он ходит под окнами серьёзный, деловитый, и осматривает баб, как осматривают на базаре скот.

— Нам бы пошире какую. Хрястьянку. Потому лядаща, куда она? Лядаща была, из бродяг. Только хлеб жевала, да кровища у ей горлом хлястала. Так и умярла, как её по-настоящему звать даже не знаю. Как и помянуть-то неизвестно. Нам бы ширококостную. Штоб для работы.

— Вы ко мне в сожительницы не пойдёте? — кланяется он толстой, пожилой, рябой и кривой бабе.

— А у тя что есть-то? — спрашивает та, подозрительно оглядывая его своим единственным глазом. — Может, самому жрать нечего?

— Зачем нечего! Лошадь есть.

— А коровы есть?

— Коров не. Просил для навозу — не дали. Бабу теперь дать хотят, а корову — по весне. Идите, ежели жалаете!

— А свиньи у тя есть?

— И свиней две. Курей шесть штук.

— «Курей»! — передразнивает его лихач и щёголь-поселенец из первого Аркова, самого игрецкого поселья. — Ему нешто баба, ему лошадь, чёрту, нужна! Ты к нему, кривоглазая, не ходи! Он те уходит! Ты такого, на манер меня, трафь. Так, как же, Анна Борисовна, дозволите вас просить? Желаете на весёлое Арковское житьё идти? Без убоинки за стол не сядете, пряником водочку закусывать будете, платок — не платок, фартук — не фартук. Семён Ильин человек лихой. Даму для развлечения ищет, не для чего прочего!

Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за неё в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено новым губернатором[3].

Прежде бы её просто выкликнули:

— Шаповалова!

— Здесь.

— Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.

— Да я не желаю.

— Да у тебя никто о твоём желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!

Теперь, если она скажет «не желаю», ей скажут:

— Как хочешь!

И оставят в тюрьме.

«Сожительницы» разберутся с «женихами», и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.

Хоть бы полы к кому из служащих мыть отправили, может, к холостому. Повеселилась бы.

Я однажды зашёл в женскую тюрьму.

Там сидела немка с грудным ребёнком.

Жила она когда-то с мужем в Ревеле, имела «свой лафочка», захотела расширить дело:

— Дитя много было.

Подожгла лавочку и пошла в каторгу.

— Дитя вся у мужа осталось.

Здесь она жила с сожителем, прижила ребёнка, из-за чего-то повздорила с надзирателем, тот пожаловался, её взяли от сожителя и посадили в тюрьму:

— Он говорийт, что я украл. Я нишево не украл.

С бесконечно-унылым, тоскующим лицом она бродила по камере, не находя себе места и, приняв меня за начальство, начала плакать:

— Ваше высокий благородий! У меня молока нейт. Ребёнок помирайт будет. Я от баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть пол мыть отправляйт. Я по дорога зарапотаю…

— Чем же вы заработаете?

— А я…

И она так прямо, просто и точно определила, как именно она заработает, что я даже сразу не разобрал.

— Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?

Но немка смотрела на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти детскими глазами, что о каком тут «цинизме» могла быть речь!

Просто она выучилась русскому языку в каторге и называла, как все каторжанки, вещи своими именами.

— Ваше высокое благородие! Скашите, чтоб меня хоть на шас отпустили. Один шас!

И так потянулись бы для Шаповаловой долгие, бесконечные дни одиночества: в женской тюрьме никто не живёт.

Приведут разве поселенку.

— Тебя за что в тюрьму?

— Сожителя пришила.

— Как пришила?

— Взяла да задавила.

— За что же?

— А на кой он мне чёрт сдался?! Я промышляй, а он пропивать будет!

— Да ты бы на него начальству пожаловалась!

— Вот ещё, из-за таких пустяков начальство беспокоить…

— Что ж теперь с тобой будет?

— А что будет! Будут судить и покеда в тюрьме держать. А потом каторги прибавят и опять кому-нибудь в сожительницы отдадут. А ты за что сидишь?

— Я не хочу в сожительницы идти.

— Дура! Ну, и сиди в тюрьме на пустой баланде, покеда не скажешь: «К сожителю идти согласна!» Скажешь, брат! Небось!

Неволить идти к сожителю не неволят теперь, но человеку предоставляется выбор: свобода или тюрьма.

Трудно, конечно, думать, чтобы Шаповалова «заупрямилась». Никто не упрямится.

И вот Шаповалова у поселенца, с которым она столковалась.

Входит в его пустую, совершенно пустую избу.

«Сборный человек» вдруг весь разбирается по частям; сапоги с набором отдаёт одному соседу, поддёвку — другому, кожаный картуз — третьему.

И перед ней на лавке сидит оборвыш.

— Ну-с, сожительница наша милейшая, теперича вы на фарт идите!

— На какой фарт?

— А к господину Ивану Ивановичу. Вы это поскорей платочек и фартучек одевайте. Потому господин Иван Иванович ждать не будут. Живо ему другой кто свою сожительницу подстроит. А жрать нам надоть.

— Да что ж это я на тебя работать буду?

— Это уж как на Сакалине водится. Положение. Для того и сожительниц берём. Да вы, впрочем, не извольте беспокоиться. Я на ваши деньги играну, такой куш выиграю, — барыней ходить будете. А теперича извольте отправляться.

— Да ведь я там, в России, за это же за самое мужа, что меня продать хотел,[4] задушила!

— Хе-хе! Там Рассея! Порядок другой. А здесь, — что же-с! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будет. Всё единственно. Потому сказано — каторжные работы. Пожалуйте-с!

Примечания

править
  1. В издании 1903 года: Каторжные работы Коноваловой
  2. В издании 1903 года здесь и далее: Коновалова
  3. а б в Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
  4. Выделенный текст отсутствует в издании 1903 года, но присутствует в издании 1905 года.