Сахалин (Дорошевич)/Горе Матвея

Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.

— Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат? — обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. — Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?

Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.

Работы арестантов.

— Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?

— Слышал! — глухим голосом отвечал арестант.

— То-то «слышал»! Чтоб был халат! Пшёл!

И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам «задавать пфейфера», смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:

— С ними иначе нельзя. Не только казённое имущество, — тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!

Промотчик, «игрок», действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паёк часто за полгода, за год вперёд, проигрывающий не только ту казённую одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему ещё выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговорённым к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, — этот тип очень меня интересовал, — и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.

— А вам, барин, на что его? — полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.

— Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.

Среди арестантов раздался смех.

— Игрока!

— Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы «игрока»!

— А как же халат?

— Халат-то?!

Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:

— Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..

И мне рассказали историю этого «проигранного» халата.

Мой «промотчик» оказался тихим, скромным «Матвеем», вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.

Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг появился «Иван», из другого отделения, или «номера», как зовут арестанты.

— Слышь ты, — обратился он к моему «Матвею», — меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в «сушилку»[2] засадит.

Если бы «Матвею» сказали, что его самого засадят в «сушилку», он не побледнел бы так, как теперь.

Он не даст халата, из-за него засадят «Ивана» в сушилку. За это обыкновенно «накрывают тёмную», то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьёт, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленями в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.

Приходилось расстаться с халатом.

«Иван», разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошёл в другой «номер» и проиграл халат в штосс.

И никто не вступился за бедного «Матвея», когда у него[3] отнимали последнее имущество, за которое придётся отвечать своей[4] спиной. Никто не вступился, потому что:

— С «Иванами» много не наговоришь!..

Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого «Матвея».

— Ну, где же, брат, халат?

«Матвей» молчал.

— Да ты не бойсь. Барин всё уже знает. Ничего тебе плохого не будет! — подталкивали его арестанты.

Но «Матвей» продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.

На каторге ничему верить нельзя. Во всём нужно убедиться лично.

Посмотрел я на «Матвея», и по одежде впрямь «Матвей», — на бушлате ни дырочки, всё зашито, заштопано.

Спросил, где его место, пошёл, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего «Матвея»: тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна — «заплатку пригодится сделать», — и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок верёвки, «может подвязать что потребуется». Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.

— За сколько халат-то заложен?

— В шести гривнах с пятаком пошёл. До петухов[5] закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.

Я дал «Матвею» рубль.

Надо было видеть его лицо.

Он даже не обрадовался, — он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.

С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под весёлый хохот всей арестантской братии.

Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нём.

Всякий раз, завидев меня, он ещё издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: «Ну, что, как халат?» — только смеялся и махал рукой:

— Попал, мол, было в кашу!

Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.

— Ага, нашёлся-таки халат?

«Матвей» молчал.

Смотритель торжествовал.

— Видите, пригрозил и нашёлся! С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.

Я не стал разубеждать доброго человека. К чему?

Примечания

править
  1. «Матвеем», называется на каторге хозяйственный мужик. Не каторжник, не пьяница, не вор и не мот, это, по большей части, — тихий, смирный, трудолюбивый, безответный человек. Я привожу эти два рассказа, как характеристику «подвигов Иванов».
  2. Карцер.
  3. В издании 1903 года: у которого
  4. Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
  5. Заложить «до петухов» — заложить до утра.