[24]Кумова постеля.
Давно, когда еще и моей прабабушки на свѣтѣ небыло, въ мѣстахъ невѣдомыхъ гдѣ-то, по среди густаго лѣса стояла избушка дровосѣка, дровосѣкъ жилъ съ женою а дѣтей у нихъ небыло, да небольно хотѣлось имъ ихъ имѣть-то, однимъ жить спокойнѣе но случилось не такъ какъ имъ хотѣлось и думалось, жена сдѣлалась беременою а мужъ, бродя полѣсу, наткнулся въ расплохъ на огромнаго медвѣдя а вѣдь эти чертовы дѣти медвѣди не долго разсуждаютъ, косолапый облапилъ дровосѣка, подмялъ его подъ себя и пикнуть ему не далъ, съ разу ему жизнь прикончилъ. Жена незнаетъ, что надъ ее мужинькомъ стряслась такая бѣдовая оказія, сидитъ да поджидаетъ муженька а сердечько такъ въ груди и занываетъ, такъ и поговариваетъ, такъ и шепчетъ ей на ухо, плачь скорѣе, плачь безталанная, горѣмычная мнѣ легче будетъ. Долго ждала жена мужа, думала раздумывала о немъ разныя разности, что онъ не въ
[25]городъ-ли ушелъ да тамъ напился у свата Ѳаддея а за нимъ такой грѣшокъ водился частенько, онъ бывалъ пьяненекъ и напорядкахъ[1]. Такъ-то вотъ думая, жена прождала мужа цѣлую ночь и утро прошло, и полдень насталъ а его нѣту, соскучась сидѣть въ избѣ, жена вышла въ лѣсъ, прошла немного полѣсу да какъ вдругъ ахнетъ, крикнетъ отъ страху, видитъ человѣка убитаго, валяется онъ подъ деревомъ и лица то на немъ не видно, такъ сердечный изуродованъ только по одежѣ догадалась она что это былъ ея мужъ. Повыла, повыла она надъ убитымъ, да не вѣчно-же выть такъ и она сдѣлала, выть перестала, вырыла для его могилу, да и похоронила, но и послѣ похоронъ она всетаки еще не совсемъ оставила плакать, проплакала еще нѣсколько времени а время все подвигалось впередъ, наконецъ до того подвинулось что вдовѣ мочушки не стало, пришла пора родить, но и тутъ бѣда и тутъ напасть не можетъ опростаться, да и только три дни крикомъ прокричала а кто услышитъ ее крикъ въ такомъ дремучемъ лѣсу въ немъ людей-то почитай никогда не бываетъ и не проходятъ по лѣсу, а звѣри хоть и шляются да имъ то какое дѣло до чужаго крику, они и сами ревутъ нехуже если не лучше не громчее. Такъ она бѣдная маялась, маялась а
[26]все лучше нѣтъ, вотъ и четвертый день ужъ на исходѣ, бабки нѣтъ а къ ней небѣжать же-стать самой, когда она съ постели встать не можетъ, болѣзнь ее притиснула шибко, да потомъ какъ вдругъ прихватитъ еще сильнее, еще шибче, такъ у ней и глаза подъ лобъ подкатились. Невзвидѣла она земли и неба, оно ей въ овчинку показалось, не вытерпѣла она и вскричала, хоть-бы чортъ пришелъ помочь мнѣ, извѣстно дѣло, она вскричала это съ дуру, да и то сказать человѣкъ до того грѣшенъ, что онъ всегда луканьку-то[2] у себя на языкѣ держитъ. А онъ окаянный какъ его кликнутъ куда услужливъ, тотчасъ явится, вотъ онъ и тутъ появился проклятый, быстрѣе мысли, да какъ еще принарядился окаюга скверная, что не только, узнать такъ, и подумать невозможно, что это сила окаянная такъ разрядился, пришелъ онъ къ вдовѣ въ образѣ женщины, бабки, да не простой а стомяной, въ чепчикѣ, съ разными разностями, разряженъ такъ, что куда тебѣ, и какъ только вступилъ на порогъ, такъ больной и легче стало, она тутъ скоро и родила, тогда окаянный подошелъ къ ней, и говоритъ: послушай хоть услуга моя малая но я всетаки даромъ никому ничего не дѣлаю и потому, что мала моя услуга, то оставляю у тебя твоего ребенка до двадцати лѣтняго возраста
[27]потомъ я приду за нимъ потому, что онъ мой. Такъ вотъ эти слова проговорилъ духъ лукавый, да и пропалъ, а куда ужъ онъ пропалъ въ минуточку, этого не извѣстно, можетъ и въ печь вошелъ дымомъ, да въ трубу и улизнулъ, вѣдь для бѣса это пустячки, онъ и не такія еще фокусничества выкидываетъ. Вотъ живетъ вдова, поживаетъ безъ мужа не горько, не сладко, а такъ себѣ, середка на половинѣ, а время катится, быстро летятъ дни, а въ слѣдъ за днями, недѣли, мѣсяцы и годы бѣжатъ скорехонько. Скорехонько прошло такъ лѣтъ и много, выросъ ребеночекъ вдовы; да я и запамятовалъ, ребеночекъ то какой былъ и не сказалъ, вѣдь можетъ быть и дѣвочкой и мальчикомъ, такъ вотъ я теперь и говорю вамъ, онъ былъ мальчишечка и отъ времени сдѣлался порядочнымъ мальчугою; лѣтъ ему набѣжало съ семнадцать, а какой былъ онъ прилежный учиться разнымъ разностямъ, всѣму его мать учила и грамотѣ, потому что немного сама мароковала, и богу молиться научила, и всякимъ домашнимъ приличествамъ, и покорности къ родительницѣ, и работѣ въ лѣсу, чѣмъ можно бы было и себя и мать кормить, а онъ все это понялъ хорошо, все исполнялъ точно, то есть такого сына почтительнаго, да хорошаго пожелалъ-бы всякой крещенной имѣть у себя и благодарилъ-бы Бога, что
[28]онъ далъ ему такую милость. Вдова радовалась и благодарила Бога, глядитъ она на своего сына милаго, любуется, радуется не на радуется, а какъ придетъ ей на память, что чрезъ три годочька должна она будетъ съ нимъ проститься, отпустить его, отпустить-бы это ничего, да вѣдь отпустить-то куды, въ когти лукаваго. Какъ это ей придетъ на умъ, такъ она и всплеснетъ руками и зальется, завопитъ, заголоситъ, начнетъ причитать; а слезы какъ ручей изъ глазъ такъ и польются. Частенько это случалось, частенько замѣчалъ и сынъ, что мать невѣсть съ чего плачетъ, невѣсть съ чего вдругъ заголоситъ, завопитъ, упадетъ на столъ да такъ и лежитъ какъ мертвая, а иную пору и наполъ упадетъ, голову ушибетъ и лежитъ какъ мертвая, сыну ужъ водой разъ десять приходилось ее отпаивать.
Въ одинъ вечеръ, сынъ сидѣлъ съ матерью за ужиномъ, похлѣбалъ онъ немножко щецъ да вѣрно не хотѣлъ болѣе, что ложку на столъ положилъ, не ѣстъ, подперъ голову руками да и поглядываетъ на мать.
— Что-же дитятко мое милое не похлѣбаешь еще щей-то?
— Да не хочется матушка!
— Похлѣбай родимый мой, голубочикъ,
[29]сказала мать; тутъ ей и пала на память та бѣда, что она не долго будетъ смотрѣть на своего сыночька, любоватьстя имъ: уйдетъ онъ и ее уже горемычную и матушкой называть будетъ некому, подумала она это, да и заплакала горько, горько.
— Что ты матушка все плачешь, какая у тебя бѣда есть и за чѣмъ ты мнѣ ее сказать не хочешь?
— Хочется мое дитятко милое, хочется сказать тебѣ, да языкъ не ворочается, къ горлу прилипаетъ, не выговоришь, страшно, и она еще больше залилась слезами.
— Что родимушка, страшно?… говори не бойсь.
— Долго плакала да вопила мать, да вздыхала, наконецъ и раскрыла сыну такую бѣду свою, страшное свое горѣ: какъ она бѣса призвала, что онъ сказалъ и потомъ, всхлипывая, проговорила: — Ненаглядный ты мой, не будетъ скоро у меня тебя яснаго сокола, не увижу я тебя больше, и опять завыла.
Сынъ задумался, опустилъ голову, потомъ поднялъ ее, вытеръ рукавомъ слезы и сказалъ: «Матушка перестань плакать, слушай лучше меня, пойду я отъ тебя сейчасъ куда очи глядятъ, чтобы тебѣ не терзаться какъ увидишь когда бѣсъ придетъ за мною и возметъ меня; лучше, меня у тебя
[30]на глазахъ не будетъ, думай, я померъ, или гдѣ въ монастырѣ нахожусь, и пойду въ монастырь, а туда сила лукавая пройти не посмѣетъ, благослови меня родимая въ путь дорогу. Мать послушалась сына и, видя, что онъ говоритъ дѣло, что въ монастырь сила лукавая пройти не посмѣетъ горько заплакала, благословила сына, дала ему на дорогу кой чего поѣсть и вышла провожать его. Тутъ ее сердечушко не вытерпѣло, она схватила сына, прижала къ себѣ и заплакала, разлилась какъ рѣка, насилу сынъ ужъ могъ оторваться отъ ее и пошелъ по тропинкѣ, а мать завопила и упала у избы на землю. Сынъ не оглядывался.
Эхъ жаль, что я не знаю какъ звали его, а то лучше-бы было разсказывать, ну да ужъ дѣлать нечего.
Вотъ идетъ онъ тропинкою лѣсною, да и думаетъ о своей горькой участи. Вдругъ, поднялся дождь, (а сперва хороша была погода), да какой дождь,—какъ изъ ведра полилъ, пріютиться негдѣ нашему пѣшеходу, да онъ и не очень думаетъ о дождѣ, идетъ да идетъ, только вдругъ и видитъ огонекъ, онъ къ огоньку и направился, а дождь порубилъ еще сильнѣе, загремѣлъ громъ, молнія залетала, такъ вотъ и шныряетъ какъ будто сжечь хочетъ. Вотъ, идетъ нашъ путникъ къ огоньку,
[31]не за тѣмъ, что грома да молоньи[3] испугался, а такъ лучше извѣстно дѣло, ночевать въ теплой избѣ, чѣмъ въ дремучемъ лѣсу, да еще когда дождь какъ изъ ведра льетъ, наконецъ подходитъ онъ къ огоньку, огонекъ свѣтилъ изъ окна, а окно было въ большомъ деревянномъ домѣ, да не одно, а много оконъ, только огонекъ-то свѣтилъ въ одномъ окнѣ. Домъ этотъ стоялъ по срединѣ дремучаго лѣса, въ самомъ страшномъ мѣстѣ, куда по своей волюшкѣ ни одинъ человѣкъ не пойдетъ, а забредетъ кто нибудь нечаянно, какъ и нашъ путникъ. Вотъ подошелъ онъ къ воротамъ, попробовалъ: заперты, стукнулся въ калитку, тоже заперта, да должно быть и крѣпко, потому что онъ стукнулъ кулакомъ не тихо, подождалъ онъ немного, никого Господь не подаетъ. Вотъ онъ еще постучалъ, тоже никто не идетъ, только страшно залаяла собака, а потомъ и завыла. «На свою бы, а не на мою голову, выла бы ты окаянная, проговорилъ нашъ прохожій.» Только вдругъ слышитъ онъ, что кто-то идетъ по двору и кажись, что не мужикъ, а баба, потому что кричитъ, унимаетъ собаку, голосъ не мужичій, а бабій, наконецъ послышалось за калиткою нашему прохожему: «Кто тутъ?»
— Кормилица, проговорилъ нашъ прохожій,
[32]укрой на темную ночь меня несчастнаго, я заблудился, впусти ради Бога.
— Эхъ родной, жаль мнѣ тебя, да и впустить то боюсь право, не знаю что мнѣ съ тобою дѣлать.
— Впусти, будь мать родная, заставь вѣчно Бога за тебя молить.
— Жаль мнѣ тебя, неча дѣлать, ступай. Вотъ, когда калитка отперлась, нашъ прохожій вошелъ, на дворъ и поклонился женщинѣ, она стояла у калитки, но заперла калитку и пошла въ сѣни, сказавъ ему: «Ступай родной за мною». Когда нашъ путникъ вошелъ въ покой, помолился иконамъ и сѣлъ на лавку, то женщина стала его разспрашивать, кто онъ такой, откуда, и куда путь держитъ? Не сталъ онъ скрываться и разсказалъ женщинѣ что ему судьбой назначено и куда онъ идетъ, та его выслушала, да и головой покачала.—Охъ ты родимой мой, горемычный, безталанный дитятко, худому съ тобой случится должно и никто тебѣ помочь не возмется, кромѣ моего мужа, онъ страшный разбойникъ и по грѣхамъ своимъ сдѣлался другомъ и пріятелемъ самому старшему бѣсу, такимъ пріятелемъ, что тотъ его, своимъ кумомъ назвалъ, вотъ если-бы мужа попросить, да взялся-бы онъ, такъ онъ, что нибудь-бы да могъ
[33]сдѣлать, а какъ попросишъ его?.. онъ эти дни все такой сердитый и сего дня вотъ, поѣхалъ на разбой и не простился, ну да ладно; на, вотъ поѣшъ ты, да запрячься въ ту каморку, и когда придетъ мужъ тогда увидимъ, какъ дѣлаться нужно будетъ. Тутъ она дала поѣсть горемычному а потомъ и велѣла ему въ каморку запрятаться. Только запрятался онъ, а въ ворота кто-то и застучалъ, баба тотчасъ побѣжала отворять, отворила калитку, на дворъ и вошелъ ея мужъ, такой сердитый и слова съ женой не молвилъ. Вошелъ въ избу, не снявъ шапки, сѣлъ за столъ и закричалъ во всю глотку.—Жена, ѣсть давай! Та, тотчасъ накрыла столъ, все поставила и отошла къ печькѣ. Вотъ мужъ выпилъ вина цѣлый ковшикъ, а жена тотчасъ ему и опять налила, онъ и другой выпилъ, разобрало его отъ двухъ ковшей, развеселился онъ да и спрашиваетъ жену: «Что ты такая сего дня добрая, сама меня виномъ потчуешъ?.. а другой разъ ругаешся, зачемъ я пью.—Да такъ потчую, пей наздоровье. «Нѣтъ братъ, меня ты не обманешь, не даромъ ты потчуешь, что нибудь у меня просить хочешь, пришелъ я домой сего дня сердитъ, потому что удачи нѣтъ, а теперь ты меня развеселила, значитъ проси чего хочешь, все тебѣ сдѣлаю.—Да сдѣлаешъ-ли полно? «Говорятъ что
[34]сдѣлаю.—Хорошо кабы сдѣлалъ доброе дѣло, ты вѣдь больно грѣшенъ, а коли сдѣлаешь это добро, тогда тебѣ Богъ грѣховъ проститъ. «А какое это дѣло? говори скорѣй, я ужъ сдѣлаю. Тутъ баба и разсказала про горемычнаго прохожаго да и сказала еще:—Сдѣлай, тебѣ Богъ грѣховъ проститъ. «Сдѣлаю жена, сдѣлаю, гдѣ онъ, зови горемычнаго. Баба позвала прохожаго, тотъ вышелъ изъ коморки и поклонился хозяину.—Ну, молодецъ, сказалъ ему разбойникъ, я пойду съ тобой, только куда мы пойдемъ, и коли что увидимъ страшное, жуткое, небойся ничего. Тутъ онъ одѣлся и вышелъ изъ избы и горемычный пошелъ за нимъ, вотъ приходятъ они къ морю, къ широкому морю, море такъ и бушуетъ, тутъ у моря разбойникъ завязалъ горемычному глаза, взялъ его за руку и повелъ, а куда повелъ, неизвѣстно, только тогда догадался нашъ горемычный, что они въ море опустились когда вода у его надъ головой зашумѣла. Вотъ, они опустились на дно морское и пошли по дну. Шли, шли, наконецъ стали опускаться въ яму, вотъ опустились они на дно ямы и стали; тогда горемычному развязалъ глаза разбойникъ и шепнулъ ему на ухо: «Небойся». Тутъ-то горемычный насмотрѣлся дорогою на разные страсти и ужасы. Встрѣчались имъ на дорогѣ черти, разные, разные
[35]и все страшные, и объ одномъ рогѣ, и о двухъ, и о трехъ, и больше. Глаза у всѣхъ ихъ какъ уголья красныя, кости по аршину, морды свинячія, и собачія, и птичія головы и всякія, только нѣту ослиныхъ головъ. Прошли они всю эту дрянь и подошли къ воротамъ, тутъ еще хуже, еще страшнѣе и ужаснѣе, такъ, что горемычнаго по кожѣ какъ морозомъ обдало, видитъ онъ, ворота огнемъ такъ и пышутъ и множество чертенятъ все роста маленькаго, какъ на отборъ,—пляшутъ у воротъ, бѣснуются, на разные манеры, змѣи ползаютъ по землѣ, выпускаютъ жалы, шипятъ, а чертенята наберутъ ихъ въ руку съ десятокъ, да и кидаютъ ими въ разбойника и горемычнаго, только змѣи по счастью все мимо пролетаютъ, не попадаютъ въ разбойника и горемычьнаго. Долго смотрѣлъ разбойникъ на чертовскіе проказы, наконецъ осердился, схватилъ пару чертенятъ и давай ихъ пинками колотить, поколотилъ а потомъ и шмякнулъ о землю, а самъ и вошелъ въ ворота. На дворѣ была земля изъ человѣческихъ костей, домъ былъ сдѣланъ тоже изъ костей, а крыльцо изъ чортовыхъ роговъ. Вотъ вошли они на крыльцо, тутъ лѣстница,—только не въ верхъ, а въ низъ, въ яму. Въ ямѣ сидитъ чортъ страшнеющій престрашнеющій, а вокругъ его чертей тьма
[36]тьмущая. Вотъ къ этому чорту, подошелъ разбойникъ взялъ его за руку, а чортъ разбойника пріятелемъ называетъ и бочьку съ виномъ ему пододвинулъ, что бы ему сѣсть, вотъ разбойникъ усѣлся и говоритъ чорту, про нашего горемыку, такъ и такъ; а потомъ и говоритъ еще:—Удружи мнѣ по пріятельски, отдай его запись. «Изволь, говоритъ чортъ, пожалуй удружу, потомъ и вскрикнулъ чертямъ:—Эй, вы! у кого изъ васъ такая то запись? Всѣ черти молчатъ, потомъ одинъ чертенокъ и говоритъ:—Эта запись у хромоногаго Сальцы. «Ну позвать хромоногаго Сальцу.» Тотчасъ чертенокъ одинъ и ушелъ, и привелъ потомъ за собой другаго, этотъ дьяволъ былъ рыжій, одноглазый, одноногій и одинъ рогъ у его больше бычачьяго. Вотъ ему и говоритъ чортъ, пріятель разбойника: «Эй ты, хромой Салецъ, отдай запись такую-то и такую!—Нѣтъ не отдамъ ни зачто, не даромъ же я доставалъ ее.—Отдай, я тебѣ велю. «Не отдамъ.—А! такъ ты еще огрызаться сталъ?.. принять Сальцу храмаго въ каленыя прутья! Тотчасъ цѣлая куча чертей схватили хромоногаго, повалили его на землю и давай драть калеными прутьями. Хромой Сальца оралъ оралъ, просилъ пощады, а записи все не отдаетъ. Наконецъ его драть бросили.—Отдашь ли теперь запись, хромой
[37]Сальца? спросилъ чертъ. «Нѣтъ не отдамъ, ни за что не отдамъ.
— Не отдашъ, вотъ я посмотрю; эй возмите его въ крючьки, черти опять налетѣли на хромаго Сальцу, повѣсили его за хвостъ къ потолку, принесли каленыхъ крючьевъ и давай ими его тянуть всякой въ свою сторону, хромой давай опять просить пощады.—Отдашъ запись? спросилъ чортъ. «Нѣтъ, не отдамъ.—Не отдашъ?.. такъ я съ тобою раздѣлаюсь; снимите его и положите тотчасъ на кумову постель. Хромой Сальца какъ услыхалъ это слово, завылъ какъ собака, затрясся и повалился чорту въ ноги, и еще больше завылъ.—Все отдамъ только не клади на постель, вотъ и запись, тутъ, храмой Сальца и отдалъ чорту записку, а тотъ разбойнику.—На вотъ пріятель, возьми. Разбойникъ взялъ запись, попрощался съ чортомъ и пошелъ съ горемыкою. Въ этотъ разъ они прошли дорогу безъ всякихъ казусовъ, прошли опять на дно моря, тутъ опять горемыкѣ разбойникъ завязалъ глаза, а когда прошли по дну морскому и вышли на берегъ, тогда разбойникъ отдавая запись горемычному, спросилъ его: «Куда ты пойдешъ теперь? Пойду въ монастырь въ монахи, а ты куда пойдешъ теперь?—Пойду къ женѣ, и буду тѣмъ-же заниматься, чѣмъ занимался.—Худо сдѣлаешь, ты слыхалъ-ли что сказалъ и
[38]куда велѣлъ сатана положить хромаго Сальцу? «Нѣтъ не слыхалъ!—Онъ велѣлъ положить его на кумову постель, а онъ тебя своимъ кумомъ называетъ, значитъ это твоя постель, и очень страшна надо быть, что хромой Сальца затрясся и отдалъ запись, когда его велѣли положить на эту постель. Разбойникъ задумался, упалъ со слезами на землю и сталъ говорить своему путнику: «Научи меня, что мнѣ дѣлать, что бы не быть на этой постелѣ?—Пойдемъ со мною въ монастырь, тамъ молиться станемъ.—Нѣтъ, не пойду я въ монастырь, ступай ужъ ты, а вонъ ты видишъ стоитъ изсохшая яблоня, пойду я къ ней, и буду плакать, и молиться до тѣхъ поръ, покудова яблоня не разцвѣтетъ, а ты ступай въ монастырь и помолись обо мнѣ. Тутъ, они разстались, одинъ пошелъ въ монастырь, а другой остался у изсохшей яблони.
Прошло много лѣтъ, нашъ горемычный жилъ въ монастырѣ и черезъ нѣсколько лѣтъ сдѣлался игуменомъ, потому, что велъ примѣрную жизнь.
Въ одно время ему видится сонъ, что стоитъ цвѣтущая яблоня, а подъ ней лежитъ тотъ разбойникъ и манитъ его къ себѣ рукой. Проснувшись игуменъ, взялъ съ собою двухъ монаховъ и пошелъ къ тому мѣсту, гдѣ была яблоня, преждѣ изсохшая. Придя къ яблонѣ, онъ увидѣлъ, что
[39]она уже не стоитъ засохшей, а полна плодами, и на одномъ сучькѣ сидитъ райская птичька и поетъ райскія пѣсни, подъ яблоней, уже почти мертвый лежитъ прежній знакомый игумена; но увидя его онъ приподнялъ голову и чуть чуть могъ сказать: «Радъ я, что увидалъ тебя, на душѣ мнѣ теперь гораздо легче, поскорѣй торопись, исповѣдуй меня и если я достоинъ,—причасти, тогда я помру спокойно. Игуменъ тотчасъ все сдѣлалъ, что просилъ его бывшій разбойникъ. Тотъ тотчасъ же и умеръ.
Птичька которая сидѣла на сучькѣ, запѣла еще лучше и улетѣла, тогда игуменъ съ монахами вырылъ могилу, похоронилъ въ нее умершаго и всѣ отправились въ монастырь.
Русскія простонародныя легенды — СП.: 1861