Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/25
| ← Глава XXIV | Ранніе годы моей жизни — Глава XXV | Глава XXVI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 216—222. |
Но никакіе литературные успѣхи не могли унять душевнаго волненія, возраставшаго по мѣрѣ приближенія весны, Святой недѣли и экзаменовъ. Не буду говорить о корпоративномъ изученіи разныхъ предметовъ, какъ напримѣръ, статистики, причемъ мы, студенты, сойдясь у кого-либо на квартирѣ, ложились на полъ втроемъ или четверомъ вокругъ разостланной громадной карты, по которой воочію слѣдили за статистическими фигурами извѣстныхъ произведеній страны, обозначенными въ лекціяхъ Чивилева.
Но вотъ начались и самые экзамены и сдавались мною одинъ за другими весьма успѣшно, хотя и съ возрастающими чувствомъ томительнаго страха предъ греческими языкомъ. Мучительное предчувствіе меня не обмануло, и въ то время, когда Ап. Григорьевъ радостный принесъ изъ университета своимъ стариками извѣстіе, что кончилъ курсъ первымъ кандидатомъ, я, получивъ единицу у Гофмана изъ греческаго языка, остался на третьемъ курсѣ еще на годъ.
Дома болѣе или менѣе успѣшно я свалилъ вину на несправедливость Гофмана; но внутренно долженъ былъ сознаться, что Гофманъ былъ совершенно правъ въ своей отмѣткѣ, и это сознаніе, подобно тайной ранѣ, не переставало ныть въ моей груди. Впрочемъ, сердечная дружба и нравственная развитость сестры Лины въ многихъ отношеніяхъ облегчала и озаряла на этотъ разъ мое пребываніе въ деревнѣ. Переполненный вдохновлявшими насъ съ Григорьевымъ мелодіями оперъ, преимущественно „Роберта“, я былъ очень радъ встрѣтить прекрасную музыкальную память и пріятное сопрано у Лины, и бѣдная больная мать въ дни, когда недугъ позволялъ ей вставать сѣ постели, изумлялась, что мы съ сестрою, никогда не жившіе вмѣстѣ, такъ часто пѣвали въ два голоса одно и та же.
Хотя, какъ я уже говорилъ выше, Лина пользовалась въ семействѣ, начиная съ нашего отца, самымъ радушнымъ сочувствіемъ, тѣмъ не менѣе привычка къ безусловной свободѣ очевидно брала верхъ, и она объявила, что возвращается въ Дармштадтъ. Самый отъѣздъ, какъ я помню, состоялся вначалѣ августа, когда въ прекрасномъ Новосельскомъ фруктовомъ саду поспѣли всѣ плоды и между прочимъ крупныя груши, подъ названіемъ „bon chretien“, не уступавшія иностраннымъ „дюшессъ“, хотя росли на открытомъ воздухѣ. Не помню, ходили-ли тогда по только что устроенному шоссе дилижансы изъ Орла въ Москву. Полагаю, что ихъ еще не было, и не могу припомнить, въ чемъ или съ кѣмъ Лина проѣхала изъ Мценска до Москвы. Понятно, съ какимъ чувствомъ больная мать навсегда разставалась со старшей дочерью; мы всѣ были взволнованы и растроганы. Въ минуту послѣднихъ объятій всѣ были изумлены неожиданнымъ возгласомъ отца: „что же это такое! всѣ плачутъ!“ Съ этими словами невозмутимый старикъ, котораго никто не видалъ плачущимъ, зарыдалъ.
— Каковъ папа! восклицала дорогою въ каретѣ Лина, обращаясь ко мнѣ: — я никакъ не ожидала отъ него такихъ дорогихъ для меня слезъ.
Это не помѣшало самовольной дѣвушкѣ развернуть данныя ей груши „bon chretien“, которыми отецъ просилъ ее похвастать передъ дядей Эрнстомъ.
— Куда я ихъ повезу болѣе чѣмъ въ 10-ти дневномъ пути? сказала она, доставая складной дорожный ножикъ и угощая меня половиною сочной груши.
— Дай мнѣ, сказала она, — что нибудь на память изъ своихъ вещей, бывшихъ въ ближайшемъ твоемъ употребленіи. Съ этими словами она сняла съ меня черный шейный платокъ и спрятала въ мѣшокъ.
Недѣли черезъ двѣ я и самъ вернулся въ Москву, гдѣ къ обычными университетскимъ занятіямъ присоединился разъ въ недѣлю греческій урокъ у Гофмана, на что отцомъ было ассигновано по 10 р. за часъ. Не помню, что Гофманъ въ этомъ году читалъ въ университетѣ на моемъ курсѣ, но на частныхъ урокахъ мы съ нимъ читали Одиссею, переводя съ греческаго на латинскій, такъ калсъ Гофманъ читалъ и преподавалъ греческую словесность по-латыни. Жилъ онъ въ этомъ году до глубокой осени, и съ открытіемъ слѣдующей весны 43 года до самыхъ экзаменовъ, на Воробьевыхъ горахъ, куда, какъ помнится, отправляясь изъ Москвы пѣшкомъ, заходилъ на Малую Полянку давать мнѣ урокъ, или же назначать время такового у себя на Воробьевыхъ горахъ. Григорьевскій слуга Иванъ, заслужившій прозваніе Гегеля, соображая вѣроятно страданіе, причиненное мнѣ профессоромъ, каждый разъ, сообщая мнѣ о приходившемъ въ мое отсутствіе профессорѣ, говорилъ: „охъ-ма приходилъ“. И конечно я догадывался, что это былъ Гофманъ.
Но что случилось съ потерянными при самомъ началѣ необычными въ другихъ азбукахъ буквами кси и пси, не умѣющими у меня до сихъ поръ попасть при поискахъ въ лексиконѣ въ надлежащее мѣсто, случилось и съ греческой этимологіей и преимущественно съ глаголами, не усвоенными своевременно памятью. То, что при помощи толковаго репетитора могло быть достигнуто сравнительно легко, продолжало производить отталкивающее впечатлѣніе и мѣшало усвоению.
Тѣмъ не менѣе обычная студенческая жизнь брала свое, не взирая ни на какія потрясенія и внутреннія перемѣны. Къ послѣднимъ принадлежало окончаніе университетскаго ученія Ап. Григорьевымъ, продолжавшимъ еще проживать со мною наверху Полянскаго дома. Освободившись отъ сидѣнія надъ тетрадками, Аполлонъ сталъ не только чаще бывать въ домѣ Коршей, но и посѣщать домъ профессора Н. И. Крылова и его красавицы жены, урожденной Коршъ. По привязанности къ лучшему своему ученику, Никита Ив. самъ но разъ приходилъ къ старикамъ Григорьевымъ и явно старался выхлопотать Аполлону служебное мѣсто, которое бы не отрывало дорогаго сына отъ обожавшихъ его родителей. Какъ нарочно, секретарь университетскаго правленія Назимовъ вышелъ въ отставку, и, при вліяніи Крылова въ совѣтѣ, едва окончившій курсъ Григорьевъ былъ выбранъ секретаремъ правленія. Радости стариковъ не было конца. Зато мнѣ по вечерамъ нерѣдко приходилось оставаться одному, по причинѣ отлучекъ Григорьева изъ дому.
Мои студенческія воспоминанія сороковыхъ годовъ были бы неполны безъ упоминанія кофейни Печкина. Подыматься въ нее въ бель-этажъ съ Воскресенской площади приходилось по неширокой и крутой лѣстницѣ, выходившей вверху въ небольшую комнату съ двумя или тремя столиками около окошекъ. У ближайшаго къ балюстрадѣ лѣстницы столика можно было ежедневно съ утра и до вечера видѣть густоволосаго и бѣлаго, какъ лунь, небольшаго старика, сидящаго спиною къ балюстрадѣ и лежащаго большею частію на краю стола лбомъ, подпертымъ кулакъ на кулакъ.
Старикъ этотъ, никогда не встававший съ мѣста, былъ извѣстный всѣмъ посѣтителямъ Калмыкъ. Рассказывали, что онъ былъ въ свое время пріобрѣтенъ какою-то старухой-барыней, и когда послѣдняя умерла бездѣтной, то, оставшись безпріютнымъ, занялъ въ добрый часъ свое мѣсто въ Печкинской кофейнѣ.
Посѣтители знали только, что онъ очень старъ и не забывали его своими вниманіемъ. Самъ же Калмыкъ, страдая вѣроятно отъ болѣзненныхъ припадковъ, давалъ о себѣ знать, приподымая голову съ кулаковъ и испуская громкое восклицаніе: „охъ-охъ-охъ!“. Сколько разъ, сидя въ одной изъ сосѣднихъ комнатъ, я слыхалъ, какъ тотъ или другой посѣтитель, позвонивъ слугу, говорилъ: „дай Калмыку солянки“ или: „дай Калмыку стаканъ чаю“. Вкусивъ присланное, Калмыкъ, простонавъ: „охъ-охъ-охъ“, безмолвно снова опускался на кулаки.
Прямо противъ лѣстницы дверь вела въ болѣе просторную комнату, изъ которой вправо былъ ходъ въ билліардную, окруженную со всѣхъ сторонъ мягкими диванами. Въ эти комнаты я заглядывалъ очень рѣдко, но зато слѣдуетъ поговорить о небольшой комнатѣ вправо отъ передней Калмыка и небольшомъ кабинетѣ, отдѣленномъ отъ этой комнаты аркою. Комнату эту можно было по справедливости считать нѣкоторымъ центромъ московской науки и искусства. Тамъ стоялъ столъ съ шахматами, за которымъ можно было въ извѣстные часы встрѣтить профессора Дм. Матвѣев. Перевощикова въ состязаніи съ персіаниномъ или армяниномъ, носившими названіе Кирюши. Какъ теперь помню кудрявую, черную съ едва замѣтной просѣдью голову этого восточнаго человѣка, сидящаго въ суконномъ черномъ архалукѣ съ разрѣзными рукавами у шахматнаго стола противъ Перевощикова. Вѣроятно, Кирюша былъ весьма сильный шахматный игрокъ, чѣмъ только и можно объяснить постоянную игру съ нимъ Перевощикова. Сочувствуя съ своей стороны знаменитому астроному, Кирюша и въ отсутствіе своего партнера, стараясь усилить значеніе какой-либо вещи, выразительно прибавлялъ: „тутъ нужно матэматыкъ“.
Заглядывалъ въ кофейню и Т. Д. Грановскій. Подобно Перевощикову, завсегдатаемъ кофейни былъ М. С. Щепкинъ, къ которому поперемѣнно подходили то Ленскій, то только что начинавшій играть Садовскій, на котораго Щепкинъ смотрѣлъ, какъ на своего любимаго ученика. Помню, какъ однажды на слова Садовскаго, что N. N. вчера сидѣлъ въ третьемъ ряду креселъ, Щепкинъ сказалъ: „вотъ когда ты никого не будешь видѣть изъ сидящихъ въ театрѣ, тогда ты начнешь хорошо играть“.
Помню, въ какое волненіе, чтобы не сказать негодованіе, пришелъ Щепкинъ, когда я подъ впечатлѣніемъ непріятности отъ рыбьихъ костей позволилъ себѣ сказать, что въ рыбѣ собственно ничего хорошаго нѣтъ.
— Какъ! воскликнулъ онъ: въ рыбѣ! — и произносилъ слово „рыба“ такимъ жирнымъ голосомъ, какъ будто глоталъ янтарные куски осетрины или стерляди.
Только современемъ узналъ я, какъ два наклонные къ тучности пріятеля — Перевощиковъ и Щепкинъ ходили къ рыбьему садку облюбовывать подцѣннаго осетра, но такъ какъ цѣна за него казалась имъ всетаки не по средствамъ, они давали мальчику при садкѣ полтинникъ, обѣщая еще другой, если онъ прибѣжитъ съ извѣстіемъ, что осетръ сію минуту заснулъ. Но сердце не камень, и Щепкинъ по временамъ отправлялся навѣстить своего избранника, и когда послѣдній весело пошевелится, Мих. Сем., потрясая кулакомъ, воскликнетъ: „у-у подлецъ!“ и уѣдетъ домой.
Но неизмѣннымъ посѣтителемъ кофейни былъ страстный потребитель шампанскаго и неистощимый въ остротахъ Дм. Тим. Ленскій. Соль его остротъ въ большинствѣ случаевъ была нецензурна, но порою онъ отпускалъ и самыя невинныя остроты. Такъ, слыша чей-то совѣтъ какому-то обросшему волосами обрѣзать волосы, Ленскій замѣтилъ, что не всякому дано „остриться“. Помню, какъ однажды, съ Я. П. Полонскимъ мы сидѣли на диванѣ въ небольшомъ кабинетѣ, о которомъ я ужь говорилъ, предъ полукруглымъ столомъ, и Полонскій, желая позвать слугу, почему-то не являвшагося, много разъ принимался звонить стоявшими на столѣ колокольчикомъ.
— Согласитесь, крикнулъ намъ черезъ арку изъ смежной комнаты Ленскій, — что между студентами иногда бываютъ пустозвоны.
Не менѣе постояннымъ посѣтителемъ кофейни бывалъ уже въ то время почтенный Д. А. Галаховъ, котораго христоматія появилась около того времени. Однажды онъ вошелъ въ кофейню въ мундирномъ фракѣ со словами: „я только что отъ графа Строганова, который сказалъ мнѣ: „я васъ вызвалъ, чтобы замѣтить, что вы въ своей христоматіи помѣстили стихотворенія Фета, не зная, можетъ-быть, что онъ еще студентъ“.
— Ваше сіятельство, отвѣчалъ я, — я выбиралъ стихотворенія, заслуживающія, по моему мнѣнію, быть помѣщенными въ христоматіи, и виноватъ, не обращалъ вниманія на положеніе автора.
Изъ билліардной порою приходилъ красивый брюнетъ, восторгавшій насъ своимъ бархатнымъ теноромъ, неподражаемый „Торопка“ — Бантышевъ. И этого Щепкинъ не оставлялъ своимъ вкрадчиво-любезнымъ наставленіемъ.
Кто знаетъ, сколько кофейня Печкина разнесла по Руси истинной любви къ наукѣ и искусству. Не знаю подлинно, кому принадлежала пародія на „Двѣнадцать спящихъ дѣвъ“, изображающаякофейню Печкина. Мнѣ удалось слышать ее не болѣе двухъ разъ, и потому я могу на нее скорѣе намекнуть, чѣмъ передать ее въ настоящее время. Говорилось въ ней о бренности всего великаго на землѣ:
И прошло много лѣтъ,
И кофейни ужь нѣтъ…
..................
Но въ двѣнадцать часовъ…
— на билліардѣ гремятъ шары.…
И на лѣстницу лѣзётъ Калмыкъ.
Ленскій пьянъ и румянъ,
Ленскій держитъ стаканъ,
Ухмыляется Ленскаго ликъ.
Стихи эти едва-ли не принадлежатъ Клюшникову