ревнѣ. Переполненный вдохновлявшими насъ съ Григорьевымъ мелодіями оперъ, преимущественно „Роберта“, я былъ очень радъ встрѣтить прекрасную музыкальную память и пріятное сопрано у Лины, и бѣдная больная мать въ дни, когда недугъ позволялъ ей вставать сѣ постели, изумлялась, что мы съ сестрою, никогда не жившіе вмѣстѣ, такъ часто пѣвали въ два голоса одно и та же.
Хотя, какъ я уже говорилъ выше, Лина пользовалась въ семействѣ, начиная съ нашего отца, самымъ радушнымъ сочувствіемъ, тѣмъ не менѣе привычка къ безусловной свободѣ очевидно брала верхъ, и она объявила, что возвращается въ Дармштадтъ. Самый отъѣздъ, какъ я помню, состоялся вначалѣ августа, когда въ прекрасномъ Новосельскомъ фруктовомъ саду поспѣли всѣ плоды и между прочимъ крупныя груши, подъ названіемъ „bon chretien“, не уступавшія иностраннымъ „дюшессъ“, хотя росли на открытомъ воздухѣ. Не помню, ходили-ли тогда по только что устроенному шоссе дилижансы изъ Орла въ Москву. Полагаю, что ихъ еще не было, и не могу припомнить, въ чемъ или съ кѣмъ Лина проѣхала изъ Мценска до Москвы. Понятно, съ какимъ чувствомъ больная мать навсегда разставалась со старшей дочерью; мы всѣ были взволнованы и растроганы. Въ минуту послѣднихъ объятій всѣ были изумлены неожиданнымъ возгласомъ отца: „что же это такое! всѣ плачутъ!“ Съ этими словами невозмутимый старикъ, котораго никто не видалъ плачущимъ, зарыдалъ.
— Каковъ папа! восклицала дорогою въ каретѣ Лина, обращаясь ко мнѣ: — я никакъ не ожидала отъ него такихъ дорогихъ для меня слезъ.
Это не помѣшало самовольной дѣвушкѣ развернуть данныя ей груши „bon chretien“, которыми отецъ просилъ ее похвастать передъ дядей Эрнстомъ.
— Куда я ихъ повезу болѣе чѣмъ въ 10-ти дневномъ пути? сказала она, доставая складной дорожный ножикъ и угощая меня половиною сочной груши.
— Дай мнѣ, сказала она, — что нибудь на память изъ своихъ вещей, бывшихъ въ ближайшемъ твоемъ употребленіи. Съ этими словами она сняла съ меня черный шейный платокъ и спрятала въ мѣшокъ.
