Калмыка и небольшомъ кабинетѣ, отдѣленномъ отъ этой комнаты аркою. Комнату эту можно было по справедливости считать нѣкоторымъ центромъ московской науки и искусства. Тамъ стоялъ столъ съ шахматами, за которымъ можно было въ извѣстные часы встрѣтить профессора Дм. Матвѣев. Перевощикова въ состязаніи съ персіаниномъ или армяниномъ, носившими названіе Кирюши. Какъ теперь помню кудрявую, черную съ едва замѣтной просѣдью голову этого восточнаго человѣка, сидящаго въ суконномъ черномъ архалукѣ съ разрѣзными рукавами у шахматнаго стола противъ Перевощикова. Вѣроятно, Кирюша былъ весьма сильный шахматный игрокъ, чѣмъ только и можно объяснить постоянную игру съ нимъ Перевощикова. Сочувствуя съ своей стороны знаменитому астроному, Кирюша и въ отсутствіе своего партнера, стараясь усилить значеніе какой-либо вещи, выразительно прибавлялъ: „тутъ нужно матэматыкъ“.
Заглядывалъ въ кофейню и Т. Д. Грановскій. Подобно Перевощикову, завсегдатаемъ кофейни былъ М. С. Щепкинъ, къ которому поперемѣнно подходили то Ленскій, то только что начинавшій играть Садовскій, на котораго Щепкинъ смотрѣлъ, какъ на своего любимаго ученика. Помню, какъ однажды на слова Садовскаго, что N. N. вчера сидѣлъ въ третьемъ ряду креселъ, Щепкинъ сказалъ: „вотъ когда ты никого не будешь видѣть изъ сидящихъ въ театрѣ, тогда ты начнешь хорошо играть“.
Помню, въ какое волненіе, чтобы не сказать негодованіе, пришелъ Щепкинъ, когда я подъ впечатлѣніемъ непріятности отъ рыбьихъ костей позволилъ себѣ сказать, что въ рыбѣ собственно ничего хорошаго нѣтъ.
— Какъ! воскликнулъ онъ: въ рыбѣ! — и произносилъ слово „рыба“ такимъ жирнымъ голосомъ, какъ будто глоталъ янтарные куски осетрины или стерляди.
Только современемъ узналъ я, какъ два наклонные къ тучности пріятеля — Перевощиковъ и Щепкинъ ходили къ рыбьему садку облюбовывать подцѣннаго осетра, но такъ какъ цѣна за него казалась имъ всетаки не по средствамъ, они давали мальчику при садкѣ полтинникъ, обѣщая еще другой, если онъ прибѣжитъ съ извѣстіемъ, что осетръ сію
