рывало дорогаго сына отъ обожавшихъ его родителей. Какъ нарочно, секретарь университетскаго правленія Назимовъ вышелъ въ отставку, и, при вліяніи Крылова въ совѣтѣ, едва окончившій курсъ Григорьевъ былъ выбранъ секретаремъ правленія. Радости стариковъ не было конца. Зато мнѣ по вечерамъ нерѣдко приходилось оставаться одному, по причинѣ отлучекъ Григорьева изъ дому.
Мои студенческія воспоминанія сороковыхъ годовъ были бы неполны безъ упоминанія кофейни Печкина. Подыматься въ нее въ бель-этажъ съ Воскресенской площади приходилось по неширокой и крутой лѣстницѣ, выходившей вверху въ небольшую комнату съ двумя или тремя столиками около окошекъ. У ближайшаго къ балюстрадѣ лѣстницы столика можно было ежедневно съ утра и до вечера видѣть густоволосаго и бѣлаго, какъ лунь, небольшаго старика, сидящаго спиною къ балюстрадѣ и лежащаго большею частію на краю стола лбомъ, подпертымъ кулакъ на кулакъ.
Старикъ этотъ, никогда не встававший съ мѣста, былъ извѣстный всѣмъ посѣтителямъ Калмыкъ. Рассказывали, что онъ былъ въ свое время пріобрѣтенъ какою-то старухой-барыней, и когда послѣдняя умерла бездѣтной, то, оставшись безпріютнымъ, занялъ въ добрый часъ свое мѣсто въ Печкинской кофейнѣ.
Посѣтители знали только, что онъ очень старъ и не забывали его своими вниманіемъ. Самъ же Калмыкъ, страдая вѣроятно отъ болѣзненныхъ припадковъ, давалъ о себѣ знать, приподымая голову съ кулаковъ и испуская громкое восклицаніе: „охъ-охъ-охъ!“. Сколько разъ, сидя въ одной изъ сосѣднихъ комнатъ, я слыхалъ, какъ тотъ или другой посѣтитель, позвонивъ слугу, говорилъ: „дай Калмыку солянки“ или: „дай Калмыку стаканъ чаю“. Вкусивъ присланное, Калмыкъ, простонавъ: „охъ-охъ-охъ“, безмолвно снова опускался на кулаки.
Прямо противъ лѣстницы дверь вела въ болѣе просторную комнату, изъ которой вправо былъ ходъ въ билліардную, окруженную со всѣхъ сторонъ мягкими диванами. Въ эти комнаты я заглядывалъ очень рѣдко, но зато слѣдуетъ поговорить о небольшой комнатѣ вправо отъ передней
