[427]
Городской голова стоялъ у открытаго окна; на немъ была крахмальная рубашка, въ манишкѣ красовалась дорогая булавка, выбритъ онъ былъ удивительно,—самъ всегда брился. На этотъ разъ онъ, впрочемъ, какъ-то порѣзался, и царапинка была заклеена клочкомъ газетной бумаги.
— Эй ты, малый!—закричалъ онъ.
„Малый“ былъ никто иной, какъ прачкинъ сынишка; онъ проходилъ мимо, но тутъ остановился и почтительно снялъ фуражку съ переломаннымъ козырькомъ,—тѣмъ удобнѣе было совать ее въ карманъ. Одѣтъ мальчуганъ былъ бѣдно, но чисто; на всѣ дыры были аккуратно наложены заплатки; обутъ онъ былъ въ тяжелые деревянные башмаки и стоялъ передъ городскимъ головою на вытяжку, словно передъ самимъ королемъ.
— Ты славный мальчикъ!—сказалъ городской голова.—Почтительный мальчикъ! Мать твоя, вѣрно, полощетъ бѣлье на рѣчкѣ, а ты тащишь ей кое-что? Вишь, торчитъ изъ кармана! Скверная привычка у твоей матери! Сколько у тебя тамъ?
— Полкосушки,[1]—отвѣтилъ мальчикъ тихо, испуганно.
— Да утромъ ты отнесъ ей столько же?—продолжалъ городской голова.
— Нѣтъ, это вчера!—сказалъ мальчуганъ. [428]
— Двѣ полкосушки—вотъ ужъ и цѣлая! Пропащая она женщина! Просто бѣда съ этимъ народомъ! Скажи своей матери, что стыдно ей! Да гляди, самъ не сдѣлайся пьяницей! Впрочемъ, что и говорить; конечно, сдѣлаешься! Бѣдный ребенокъ… Ну, ступай!
Мальчикъ пошелъ; фуражка такъ и осталась у него въ рукахъ, и вѣтеръ развѣвалъ его длинные бѣлокурые волосы. Вотъ онъ прошелъ улицу, свернулъ въ переулокъ и дошелъ до рѣки. Мать его стояла въ водѣ и колотила валькомъ разложенное на деревянной скамьѣ мокрое тяжелое бѣлье. Теченіе было сильное,—мельничные шлюзы были открыты—простыню, которую женщина полоскала, такъ и рвало у нея изъ рукъ, скамья тоже грозила опрокинуться, и прачка просто изъ силъ выбивалась.
— Я чуть-чуть не уплыла сама!—сказала она.—Хорошо, что ты пришелъ, надо мнѣ подкрѣпиться маленько. Вода холодная-прехолодная, а я вотъ уже шесть часовъ стою тутъ! Принесъ ты что-нибудь?
Мальчикъ вытащилъ бутылочку; мать приставила ее ко рту и хлебнула.
— Какъ славно! Сразу согрѣешься, точно поѣшь чего-нибудь горяченькаго, а стоитъ-то куда дешевле! Хлебни и ты, мальчуганъ! Ишь ты, какой блѣдный! Холодно тебѣ въ легонькомъ платьишкѣ! Осень, вѣдь, на дворѣ! У! вода прехолодная! Только бы мнѣ не захворать! Да нѣтъ! Дай-ка мнѣ еще глотнуть, да глотни и самъ, только чуть-чуть! Тебѣ не надо привыкать къ этому, бѣдняжка мой!
И она обошла мостки, на которыхъ стоялъ мальчуганъ, и вышла на сушу. Вода бѣжала съ рогожки, которою она обвязалась вокругъ пояса, текла съ подола юбки.
— Я работаю изо всѣхъ силъ, кровь чуть не брызжетъ у меня изъ-подъ ногтей!.. Да пусть, только бы удалось вывести въ люди тебя, мой голубчикъ!
Въ это время къ нимъ подошла бѣдно одѣтая старуха; она прихрамывала на одну ногу, и одинъ глазъ у нея былъ прикрытъ большимъ локономъ, отчего изъянъ былъ еще замѣтнѣе. Старуха была дружна съ прачкой, а звали ее сосѣди „хромою Маренъ съ локономъ“.
— Бѣдняжка, вотъ какъ приходится тебѣ работать! Стоишь по колѣно въ холодной водѣ! Какъ тутъ не глотнуть разокъ—другой, чтобы согрѣться! А люди-то считаютъ каждый твой глотокъ! [429]
И она пересказала прачкѣ слова городского головы. Маренъ слышала, что онъ говорилъ мальчику, и очень разсердилась на него,—можно-ли говорить такъ съ ребенкомъ о его же собственной матери, да считать всякій ея глотокъ, когда самъ задаешь званый обѣдъ, гдѣ вино будетъ литься рѣкою, и вино-то дорогое, крѣпкое! Небось, сами пьютъ—не считаютъ, и все-таки они не пьяницы, люди достойные, а ты вотъ „пропащая!“
— Такъ онъ и сказалъ тебѣ, сынокъ?—спросила прачка, и губы ея задрожали.—Мать твоя—пропащая! Что-жъ, можетъ быть, онъ и правъ! Но не слѣдовало бы говорить этого ребенку!.. Да, не въ перво̀й терпѣть мнѣ отъ этого семейства!
— Правда, вы, вѣдь, служили еще у родителей головы! Давненько это было, много пудовъ соли съѣдено съ тѣхъ поръ, немудрено, что и пить хочется!—И Маренъ разсмѣялась.—Сегодня у городского головы назначенъ званый обѣдъ; хотѣли было отмѣнить, да ужъ поздно было, все было готово. Я отъ дворника все это узнала. Съ часъ тому назадъ пришло письмо, что младшій братъ головы умеръ въ Копенгагенѣ.
— Умеръ!—проговорила прачка и поблѣднѣла, какъ смерть.
— Что съ вами?—спросила Маренъ.—Неужто вы такъ близко принимаете это къ сердцу? Ахъ, да, вѣдь, вы знавали его!
— Такъ онъ умеръ!.. Лучше, добрѣе его не было человѣка въ свѣтѣ! Не много у Господа Бога такихъ, какъ онъ!—И слезы потекли по ея щекамъ.—О, Господи, голова такъ и кружится! Это оттого, что я выпила всю бутылку! Не слѣдовало бы!.. Мнѣ такъ дурно!
И она схватилась за заборъ.
— Охъ, да вы совсѣмъ больны, матушка!—сказала Маренъ.—Ну, ну, придите же въ себя!.. Нѣтъ, вамъ и взаправду плохо! Сведу-ка я васъ лучше домой!
— А бѣлье-то!
— Ну, я возьмусь за него!.. Держитесь за меня! Мальчуганъ пусть покараулитъ тутъ, пока я вернусь и дополощу. Сущая бездѣлица осталась!
Ноги у прачки подкашивались.
— Я слишкомъ долго стояла въ холодной водѣ! И съ самаго утра у меня не было во рту ни крошки! Лихорадка такъ и бьетъ! Господи Іисусе! Хоть бы до дому-то добраться! Бѣдный мой мальчикъ!
И она заплакала. [430]
Мальчикъ тоже заплакалъ и остался у рѣки одинъ-одинешенекъ стеречь бѣлье. Женщины подвигались впередъ шагъ за шагомъ, прачка едва тащилась, прошли переулокъ, улицу, но передъ домомъ городского головы больная вдругъ свалилась на мостовую. Вокругъ нея собралась толпа. Хромая Маренъ побѣжала во дворъ за помощью. Голова со своими гостям смотрѣлъ изъ окна.
— Это прачка!—сказалъ онъ.—Хлебнула лишнее! Пропащая женщина! Жаль только славнаго мальчугана, сынишку ея! А мать-то пропащая!
Прачку привели въ себя, отнесли домой въ ея жалкую коморку и уложили въ постель. Маренъ приготовила для больной питье—теплое пиво съ масломъ и съ сахаромъ, лучшее средство, какое она только знала, а потомъ отправилась дополаскивать бѣлье. Выполоскала она его очень плохо, зато отъ добраго сердца; собственно говоря, она только повытаскала мокрое бѣлье на берегъ и уложила въ корзину.
Вечеромъ Маренъ опять сидѣла возлѣ прачки. Кухарка городского головы дала ей для больной славный кусокъ ветчины и немножко жаренаго картофля; все это пошло самой Маренъ и мальчику, а больная наслаждалась однимъ запахомъ.—Онъ такой питательный!—говорила она.
Мальчикъ улегся спать на ту же самую постель, на которой лежала и мать; онъ легъ у нея въ ногахъ, поперекъ кровати, и покрылся старымъ половикомъ, собраннымъ изъ голубыхъ и красныхъ лоскутковъ.
Прачкѣ стало немножко полегче; горячее пиво подкрѣпило ее, а запахъ теплаго кушанья такъ подбодрилъ.
— Спасибо тебѣ, добрая душа!—сказала она Маренъ.—Когда мальчикъ уснетъ, я разскажу тебѣ все! Да онъ ужъ и спитъ, кажется! Взгляни, какой онъ славный, хорошенькій, съ закрытыми глазками! Онъ и не знаетъ, каково приходится его бѣдной матери, да Богъ дастъ и никогда не узнаетъ!.. Я служила у совѣтника и совѣтницы, родителей головы, и вотъ, случись, что самый младшій изъ сыновей пріѣхалъ на побывку домой; студентъ онъ былъ. Я въ ту пору была еще молоденькою, шустрою, но честною дѣвушкой,—вотъ, какъ передъ Богомъ говорю! И студентъ-то былъ такой веселый, славный, а ужъ честнѣе, благороднѣе его не нашлось бы человѣка во всемъ свѣтѣ! Онъ былъ хозяйскій сынъ, а я простая служанка, [431]но мы все-таки полюбили другъ друга… честно и благородно! Поцѣловаться разокъ-другой, вѣдь, не грѣхъ, если любишь другъ друга всѣмъ сердцемъ. Онъ во всемъ признался матери; онъ такъ уважалъ и почиталъ ее, чуть не молился на нее! И она-то была такая умная, ласковая, добрая. Онъ уѣхалъ, но передъ отъѣздомъ надѣлъ мнѣ на палецъ золотое кольцо. Какъ уѣхалъ онъ, меня и призываетъ сама госпожа и начинаетъ говорить со мною такъ серьезно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ ласково, какъ ангелъ небесный. Она объяснила мнѣ, какое между мною и имъ разстояніе по уму и образованію. „Теперь онъ глядитъ лишь на твое личико, но красота, вѣдь, пройдетъ, а ты не такъ воспитана, не такъ образована, какъ онъ. Не ровня вы—вотъ въ чемъ вся бѣда! Я уважаю бѣдныхъ, и въ царствіи небесномъ они, можетъ быть, займутъ первыя мѣста, но тутъ-то, на землѣ, нельзя заѣзжать въ чужую колею, если хочешь ѣхать впередъ—и экипажъ сломается, и вы оба вывалитесь! Я знаю, что за тебя сватался одинъ честный, хорошій работникъ, Эрикъ перчаточникъ. Онъ бездѣтный вдовецъ, человѣкъ дѣльный и не бѣдный,—подумай же хорошенько!“ Каждое ея слово рѣзало меня, какъ ножемъ, но она говорила правду, вотъ это-то и мучило меня! Я поцѣловала у нея руку и заплакала… Еще горше плакала я въ своей коморкѣ, лежа на постели… Одинъ Богъ знаетъ, что̀ за ночку я провела, какъ я страдала и боролась съ собой! Утромъ—это было въ воскресенье—я отправилась къ причастію, въ надеждѣ, что Богъ просвѣтитъ мой умъ. И вотъ, Онъ точно послалъ мнѣ Свое знаменіе: иду изъ церкви, а на встрѣчу мнѣ Эрикъ. Тутъ ужъ я перестала и колебаться,—и впрямь, вѣдь, мы были парой, хоть онъ и былъ человѣкомъ зажиточнымъ. Вотъ я и подошла къ нему, взяла его за руку и сказала:—Ты все еще любишь меня попрежнему?—„Люблю и буду любить вѣчно!“ отвѣчалъ онъ.—А хочешь-ли ты взять зa себя дѣвушку, которая уважаетъ тебя, но не любитъ, хотя, можетъ быть, и полюбитъ современемъ?—„Полюбитъ непремѣнно!“ сказалъ онъ, и мы подали другъ другу руки. Я вернулась домой къ госпожѣ. Золотое кольцо, что далъ мнѣ студентъ, я носила на груди,—я не смѣла надѣвать его на палецъ днемъ и надѣвала только по вечерамъ, когда ложилась спать. Я поцѣловала кольцо такъ крѣпко, что кровь брызнула у меня изъ губъ, потомъ отдала его госпожѣ и сказала, что на [432]слѣдующей недѣлѣ въ церкви будетъ оглашеніе,—я выхожу за Эрика. Госпожа обняла меня и поцѣловала… Она, вотъ, не говорила, что я „пропащая“. Но, можетъ статься, я въ тѣ времена и, правда, была лучше, хоть и не испытала еще столько горя! Сыграли свадьбу, и первый годъ дѣла у насъ шли отлично; мы держали подмастерья и мальчика, да ты, Маренъ, служила у насъ…
— И какою славною хозяюшкой были вы!—сказала Маренъ.—Оба вы съ мужемъ были такіе добрые! Вѣкъ не забуду!…
— Да, ты жила у насъ въ хорошіе годы! Дѣтей у насъ тогда еще не было… Студента я больше не видала… Ахъ, нѣтъ, видѣла разъ, но онъ-то меня не видѣлъ! Онъ пріѣзжалъ на похороны матери. Я видѣла его у ея могилы. Какой онъ былъ блѣдный, печальный! Понятно—горевалъ по матери. Когда же умеръ его отецъ, былъ въ чужихъ краяхъ и не пріѣзжалъ, да и послѣ не бывалъ ни разу. Онъ такъ и не женился!.. Кажется, онъ сдѣлался адвокатомъ. Обо мнѣ онъ и не вспоминалъ, и если бы даже увидѣлъ меня, не узналъ бы—такою я стала безобразною. Да такъ оно и лучше.
Потомъ она стала разсказывать про тяжелые дни, когда одна бѣда валилась на нихъ за другою. У нихъ было пятьсотъ талеровъ, а въ ихъ улицѣ продавался домъ за двѣсти; выгодно было купить его, да сломать и построить на томъ же мѣстѣ новый. Вотъ они и купили. Каменьщики и плотники сдѣлали смѣту, и вышло, что постройка будетъ стоить тысячу двадцать риксдалеровъ. Эрикъ имѣлъ кредитъ, и ему ссудили эту сумму изъ Копенгагена, но шкиперъ, который везъ ее, погибъ въ морѣ, а съ нимъ и деньги.
— Тогда-то вотъ и родился мой милый сынокъ! А отецъ впалъ въ тяжелую, долгую болѣзнь; девять мѣсяцевъ пришлось мнѣ одѣвать и раздѣвать его, какъ малаго ребенка. Все пошло у насъ прахомъ, задолжали мы кругомъ, все прожили; наконецъ, умеръ и мужъ. Я изъ силъ выбивалась, чтобы прокормиться съ ребенкомъ, мыла лѣстницы, стирала бѣлье и грубое, и тонкое, но нужда одолѣвала насъ все больше и больше… Такъ видно Богу угодно!.. Но когда-нибудь да Онъ сжалится надо мною, освободитъ меня и призритъ мальчугана!
И она уснула.
Утромъ она чувствовала себя бодрѣе и рѣшила, что [433]можетъ идти на работу. Но едва она ступила въ холодную воду, съ ней сдѣлался ознобъ, и силы оставили ее. Судорожно взмахнула она рукой, сдѣлала шагъ впередъ и упала. Голова попала на сухое мѣсто, на землю, а ноги остались въ водѣ; деревянные башмаки ея съ соломенною подстилкой поплыли по теченію. Тутъ ее и нашла Маренъ, которая принесла ей кофе.
А отъ городского головы пришли въ это время сказать прачкѣ, чтобы она сейчасъ же шла къ нему; ему надо было что-то сообщить ей. Поздно! Послали было за цирульникомъ, чтобы пустить ей кровь, но прачка уже умерла.
— Опилась!—сказалъ голова.
А въ письмѣ, принесшемъ извѣстіе о смерти младшаго брата, было сообщено и о его завѣщаніи. Оказалось, что онъ отказалъ вдовѣ перчаточника, служившей когда-то его родителямъ, 600 риксдалеровъ. Деньги эти могли быть выданы сразу или понемножку—какъ найдутъ лучшимъ—ей и ея сыну.
— Значитъ, у нея были кое-какія дѣла съ братцемъ!—сказалъ голова.—Хорошо, что ея нѣтъ больше въ живыхъ! Теперь мальчикъ получитъ все, и я постараюсь отдать его въ хорошія руки, чтобы изъ него вышелъ дѣльный работникъ.
И Господь Богъ благословилъ это рѣшеніе.
Голова призвалъ къ себѣ мальчика и обѣщалъ заботиться о немъ, а мать, дескать, отлично сдѣлала, что умерла,—пропащая была!
Прачку похоронили на кладбищѣ для бѣдныхъ. Маренъ посадила на могилѣ розовый кустъ; мальчикъ стоялъ тутъ же.
— Мамочка моя!—сказалъ онъ и заплакалъ.—Правда-ли, что она была пропащая?
— Неправда!—сказала старуха и взглянула на небо.—Я таки успѣла узнать ее, особенно за послѣднюю ночь! Хорошая она была женщина! И Господь Богъ скажетъ то же самое, когда приметъ ее въ царство небесное! А люди пусть себѣ называютъ ее „пропащею!“
