._Illustration_p._107.jpg)
Какъ хотите, а это было удивительно! А удивительнѣе всего было то, что это повторялось каждый день. Да, какъ поставятъ на плиту въ кухнѣ горшечекъ съ молокомъ и глиняную кастрюльку съ овсяной кашкой, такъ и начнется. Сначала стоятъ какъ-будто и ничего, а потомъ и начинается разговоръ:
— Я—молочко…
— А я—овсяная кашка…
Сначала разговоръ идетъ тихонько, шепотомъ; а потомъ и кашка и молочко начинаютъ постепенно горячиться.
— Я—молочко!
— А я—овсяная кашка!..
Кашку прикрывали сверху глиняной крышкой, и она ворчала въ своей кастрюлѣ, какъ старушка. А когда начинала сердиться, то всплывалъ наверху пузырь, лопался и говорилъ:
— А я все-таки овсяная кашка… пумъ!
Молочку это хвастовство казалось ужасно обиднымъ. Скажите, пожалуйста, какая невидаль—какая-то овсяная каша! Молочко начинало горячиться, поднималось пѣной и старалось вылѣзти изъ своего горшечка. Чуть кухарка не досмотритъ, глядитъ,—молочко и полилось на горячую плиту.
— Ахъ, ужъ это мнѣ молочко!—жаловалась каждый разъ кухарка.—Чуть-чуть не досмотришь,—оно и убѣжитъ.
— Что̀ же мнѣ дѣлать, если у меня такой вспыльчивый характеръ?..—оправдывалось молочко.—Я и само не радо, когда сержусь. А тутъ еще кашка постоянно хвастается: я—кашка, я—кашка, я—кашка… Сидитъ у себя въ кастрюлькѣ и ворчитъ, ну, я и разсержусь.
Дѣло иногда доходило до того, что и кашка убѣгала изъ кастрюльки, несмотря на свою крышку,—такъ и поползетъ на плиту, а сама все повторяетъ:
— А я—кашка! кашка! кашка… шшш!
Правда, что это случалось не часто, но все-таки случалось, и кухарка въ отчаяніи повторяла который разъ:
— Ужъ эта мнѣ кашка!.. И что ей не сидится въ кастрюлькѣ, просто удивительно!…
Кухарка, вообще, довольно часто волновалась. Да и было достаточно разныхъ причинъ для такого волненія… Напримѣръ, чего стоилъ одинъ котъ Мурка! Замѣтьте, что это былъ очень красивый котъ, и кухарка его очень любила. Каждое утро начиналось съ того, что Мурка ходилъ по пятамъ за кухаркой и мяукалъ такимъ жалобнымъ голосомъ, что, кажется, не выдержало бы каменное сердце.
— Вотъ-то ненасытная утроба!—удивлялась кухарка, отгоняя кота.—Сколько вчера ты одной печенки съѣлъ?
— Такъ, вѣдь, то было вчера?!—удивлялся, въ свою очередь, Мурка.—А сегодня я опять хочу ѣсть… Мяу-у!..
— Ловилъ бы мышей и ѣлъ, лѣнтяй.
— Да, хорошо это говорить, а попробовала бы сама поймать хоть одну мышь,—оправдывался Мурка.—Впрочемъ, кажется, я достаточно стараюсь… Напримѣръ, на прошлой недѣлѣ кто поймалъ мышенка? А отъ кого у меня по всему носу царапина? Вотъ какую, было, крысу поймалъ, а она сама мнѣ въ носъ вцѣпилась… Вѣдь, это только легко говорить:—лови мышей!
Наѣвшись печенки, Мурка усаживался гдѣ-нибудь у печки, гдѣ было потеплѣе, закрывалъ глаза и сладко дремалъ.
— Видишь, до чего наѣлся!—удивлялась кухарка.—И глаза зажмурилъ, лежебокъ… И все подавай ему мяса!
— Вѣдь, я не монахъ, чтобы не ѣсть мяса,—оправдывался Мурка, открывая всего одинъ глазъ.—Потомъ, я и рыбки люблю покушать… Даже очень пріятно съѣсть рыбку. Я до сихъ поръ не могу сказать, что лучше: печенка или рыба. Изъ вѣжливости я ѣмъ то и другое… Если бы я былъ человѣкомъ, то непремѣнно былъ бы рыбакомъ или разносчикомъ, который намъ носитъ печенку. Я кормилъ бы до отвала всѣхъ котовъ на свѣтѣ, и самъ былъ бы всегда сытъ…
Наѣвшись, Мурка любилъ заняться разными посторонними предметами, для собственнаго развлеченія. Отчего, напримѣръ, не посидѣть часика два на окнѣ, гдѣ висѣла клѣтка съ скворцомъ? Очень пріятно посмотрѣть, какъ прыгаетъ глупая птица.
— Я тебя знаю, старый плутъ!—кричитъ Скворецъ сверху.—Нечего смотрѣть на меня…
— А если мнѣ хочется познакомиться съ тобой?
— Знаю я, какъ ты знакомишься… Кто недавно съѣлъ настоящаго, живого воробушка? У, противный!..
— Нисколько не противный,—и даже наоборотъ. Меня всѣ любятъ… Иди ко мнѣ, я сказочку разскажу.
— Ахъ, плутъ… Нечего сказать, хорошій сказочникъ! Я видѣлъ, какъ ты разсказывалъ свои сказочки жареному цыпленку, котораго стащилъ въ кухнѣ… Хорошъ!
— Какъ знаешь, а я для твоего же удовольствія говорю. Что касается жаренаго цыпленка, то я его, дѣйствительно, съѣлъ; но, вѣдь, онъ уже никуда, все равно, не годился.
Между прочимъ, Мурка каждое утро садился у топившейся плиты и терпѣливо слушалъ, какъ ссорятся молочко и кашка. Онъ никакъ не могъ понять, въ чемъ тутъ дѣло и только моргалъ.
— Я—молочко.
— Я—кашка! Кашка,—кашка,—кашшш…
— Нѣтъ, не понимаю! Рѣшительно ничего не понимаю,—говорилъ Мурка.—Изъ-за чего сердятся? Напримѣръ, если я буду повторять: я—котъ, я—котъ, котъ, котъ… Развѣ кому-нибудь будетъ обидно?.. Нѣтъ, не понимаю… Впрочемъ, долженъ сознаться, что я предпочитаю молочко, особенно когда оно не сердится.
Какъ-то молочко и кашка особенно горячо ссорились; ссорились до того, что на половину вылились на плиту, при чемъ поднялся ужасный чадъ. Прибѣжала кухарка и только всплеснула руками.
— Ну, что̀ я теперь буду дѣлать?—жаловалась она, отставляя съ плиты молоко и кашку.—Нельзя отвернуться…
Отставивъ молочко и кашку кухарка ушла на рынокъ за провизіей. Мурка этимъ сейчасъ же воспользовался. Онъ подсѣлъ къ молочку, подулъ на него и проговорилъ:
— Пожалуйста, не сердитесь, молочко…
Молочко замѣтно начало успокоиваться. Мурка обошелъ его кругомъ, еще разъ подулъ, расправилъ усы и проговорилъ совсѣмъ ласково:
— Вотъ что, господа… Ссориться вообще нехорошо. Да. Выберите меня мировымъ судьей, и я сейчасъ же разберу ваше дѣло…
Сидѣвшій въ щели черный тараканъ даже поперхнулся отъ смѣха.—«Вотъ такъ мировой судья… Ха-ха! Ахъ, старый плутъ, что только и придумаетъ!..»—Но молочко и кашка были рады, что ихъ ссору, наконецъ, разберутъ. Они сами даже не умѣли разсказать, въ чемъ дѣло, и изъ-за чего они спорили.
— Хорошо, хорошо, я все разберу,—говорилъ котъ Мурка.—Я ужъ не покривлю душой… Ну, начнемъ съ молочка.
Онъ обошелъ нѣсколько разъ горшечекъ съ молочкомъ, попробовалъ его лапкой, подулъ на молочко сверху и началъ лакать.
— Батюшки! Караулъ!—закричалъ тараканъ.—Онъ все молоко вылакаетъ, а подумаютъ на меня.
Когда вернулась съ рынка кухарка и хватилась молока,—горшечекъ былъ пустъ. Котъ Мурка спалъ у самой печки сладкимъ сномъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Ахъ, ты, негодный!—бранила его кухарка хватая за ухо.—Кто выпилъ молоко, сказывай?
Какъ ни было больно, но Мурка притворился, что ничего не понимаетъ и не умѣетъ говорить. Когда его выбросили за дверь, онъ встряхнулся, облизалъ помятую шерсть, расправилъ хвостъ и проговорилъ:
— Если бы я былъ кухаркой, такъ всѣ коты съ утра до ночи только бы и дѣлали, что пили молоко. Впрочемъ, я не сержусь на свою кухарку, потому что она этого не понимаетъ…
._Illustration_p._114.jpg)
