Въ № 11981 «Новаго Времени» Меньшиковъ написалъ тысячный фельтонъ.
Меньшиковъ проснулся рано утромъ.
Спустилъ съ кровати сухiя съ синими жилами ноги, сунулъ ихъ въ туфли, вышитыя и поднесенныя ему въ свое время Марiей Горячковской, и — сейчасъ же подошелъ къ окну.
— Погодка, кажется, благопрiятствуетъ, — пробормоталъ онъ, съ довольнымъ видомъ кивнувъ головой — я радъ, что погода не помѣшаетъ народнымъ массамъ веселиться въ радостный для нихъ день юбилея.
Одѣвшись, онъ зачерпнулъ изъ лампадки горстью масло и обильно смазалъ рѣдкiе, топорщившiеся волосы.
— Для ради юбилея, — прошепталъ онъ, ежась отъ струйки теплаго масла, поползшей по сухой согнутой спинѣ.
Черезъ полчаса швейцаръ суворинскаго дома открылъ на звонокъ дверь и увидѣлъ сидящаго, въ ожиданiи, на ступенькахъ лѣстницы Меньшикова.
— Ты чего, старичекъ, по параднымъ звонишься? — привѣтствовалъ его швейцаръ, — Шелъ бы со двора.
— День то какой нонѣ, Никнтушка!
— Какой день? Обнаковенный.
— Никитушка! Да вѣдь можешь ты понять, тысячный фельетонъ сегодня идетъ!
— Такъ. — Ну, Никитушка?
— Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли?
— Поздравь меня, Никитушка.
— Экiй ты несообразный старичекъ… Съ чѣмъ же мнѣ тебя поздравлять?
— Никитушка!… Тысячный фельетонъ. Сколько я за нихъ брани и поношенiя принялъ…
— Ну, такъ что-же?
— Поздравь меня, Никитушка.
— Экъ вѣдь тебя растревожило. Ну, что ужъ съ тобой дѣлать: поздравляю.
— Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался къ непосредственному голосу народа. Вотъ обожди, я тебѣ на водку дамъ… Куда же это я капиталы засунулъ? Вотъ! Десять копѣечекъ… Ты ужъ мнѣ, Никитушка, три копѣечки сдачи сдай. Семь копѣечекъ тебѣ, а три копѣечки мнѣ… Хе-хе, Никитушка…
— На! Эхъ ты, жила.
— Не благодари, Никитушка… Ты заслужилъ. Это вѣдь говорится такъ — на водку, а ты бы лучше на книжку ихъ въ сберегательную кассу снесъ… Ей Богу, право. Самъ то — всталъ?
— Всталъ. Иди ужъ. Ноги только вытри.
— Къ вамъ я, Алексѣй Сергѣичъ…
— Что еще? Говорилъ я, кажется, что не люблю, когда ты на домъ приходишь. Не хорошо, — увидать могутъ. Если нужно что, можешь въ редакцiи поманить пальцемъ въ темный уголокъ — попросишь, что нужно.
— День-то какой нынче, Алексѣй Сергѣичъ!
— А что — дождь?
— Изволили читать сегодня? Тысячный фельетонъ у меня идетъ.
— Ну? — Можно сказать — праздникъ духа.
— Да ты говори яснѣе: гривенникомъ больше хочешь за строчку по этому случаю?
— За это я вашимъ вѣчнымъ молитвенникомъ буду… А только — день-то какой!
— Да тебѣ-то что нужно?
— Поздравьте, Алексѣй Сергѣичъ!
— Удивляюсь… Ну, скажи — зачѣмъ тебѣ это понадобилось?
Меньшиковъ переступилъ съ ноги на ногу.
— Хочу, чтобы, какъ у другихъ… Тоже, если юбилей, то поздравляютъ.
— Глупости все выдумываешь! Иди себѣ съ Богомъ!
Придя въ редакцiю, Меньшиковъ подошелъ къ столу Розанова и протянулъ ему руку.
— Здравствуйте, Василь Васильичъ!
Близорукiй Розановъ привѣтливо улыбнулся, осмотрѣлъ протянутую руку и повелъ по ней взглядомъ до плеча Меньшикова. Съ плеча перешелъ на шею, но когда дошелъ до лица, то снова опустилъ взглядъ на бумагу и сталъ прилежно писать.
— Я говорю: здравствуйте, Василь Васильичъ!
— …Бракъ не есть наслажденiе… — бормоталъ Розановъ, скрипя перомъ. — Бракъ есть долгъ передъ вѣчнымъ…
Отъ напрялхеннаго положенiя протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить ее сразу было неловко, и онъ сдѣлалъ видъ, что ошупываетъ карандашъ, лежавшiй на подставкѣ.
— Странный карандашикъ… Такимъ карандашикомъ неудобно, я думаю, писать…
Меньшиковъ опустился на стулъ, рядомъ со столомъ Розанова, и беззаботно заговорилъ:
— А я сегодня тысячный фельетонъ написалъ. Ей Богу. Можете поздравить, Василь Васильичъ… Много написалъ. Былн большiе фельетоны и маленькiе были. Да-съ…
Сегодня меня, впрочемъ, уже многiе поздравляли: швейцаръ Никита — этакiй славный народный черноземъ! Алексѣй Сергѣичъ поздравляли…
— …Всякое половое чувство должно быть радостнымъ и извѣчнымъ… — бормоталъ, начиная новую страницу, Розановъ.
— Я ужъ такъ и рѣшилъ, Василь Васильичъ: напишу тысячный фельетонъ о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы гдѣ, на дачѣ въ этомъ году живете? Впрочемъ, я думаю, что разговоръ со мной отвлекаетъ васъ? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, съ прiятелемъ въ бесѣдѣ старое вспомнить… До свиданья, Василiй Васильичъ…
Меньшиковъ протянулъ опять руку, подержалъ ее минуты три, потомъ потрогалъ прессъ-папье и, сказавъ одобрительно:
— Славное прессъ-папье! —
Старческими шагами побрелъ къ кабинету А. Столыпина.
— Здравствуйте, Александръ Аркадьичъ!
Меньшикову очень хотѣлось, чтобы Столыпинъ, хотя бы по случаю юбилея, пожалъ ему руку. Но старый, усталый мозгъ не зналъ — какъ это сдѣлать?
Постоявъ минутъ десять у стола Столыпина, Меньшиковъ пустился на хитрость:
— А вы знаете — черезъ три минуты будетъ дождь…
— Вѣчно ты, братъ, чепуху выдумываешь, — проворчалъ Столыпинъ.
— Ей Богу. Хотите пари держать?
Простодушный Столыпинъ попался на эту удочку.
— Да вѣдь проиграешь, старая крыса?
Однако, руку протянулъ. Меньшиковъ съ наслажденiемъ долго мялъ столыпинскую руку. Когда Столыпинъ вырвалъ ее, Меньшиковъ хихикнулъ и, довольный, сказалъ:
— Спасибо за то, что поздравили!
Потомъ Меньшиковъ ушелъ изъ редакцiи и долго бродилъ по улицамъ, подслушивая, что говорить народъ о его юбилеѣ.
Никто ничего не говорилъ. Только въ трамваѣ Меньшиковъ увидѣлъ одного человека, читавшаго «Новое Время».
Подсѣлъ къ нему и, хлопнувъ по своей статьѣ, радостно засмѣялся.
— Что вы думаете объ этой штукѣ?
Читавшiй сказалъ, что онъ думаетъ.
Меньшиковъ вышелъ изъ трамвая и долго шелъ безъ цѣли, бормоча про себя:
— Самъ ты старый болванъ! Туда же — въ критику пускается.
Вечеромъ сидѣлъ у кухарки на кухнѣ и разсказывалъ:
— Усталъ я за день отъ всего этого шума, поздравленiй, почестей… Начиная отъ швейцаровъ — до Столыпина — всѣ, какъ одинъ человѣкъ. А Столыпинъ… чудакъ, право. Схватилъ руку, трясетъ ее, трясетъ пожимаетъ — смѣхъ, да и только! Старикъ тоже — увидѣлъ меня, говорить: что нужно — проси! Отведи въ уголокъ и проси. Ей Богу, не вру! Хочешь, говорить, набавить — набавлю. Публика тоже… Въ трамваяхъ тоже… обсуждають статью.
Ночью онъ долго плакалъ.
