Тщетно ожидали мы Наполеона. Казалось, онъ съ своими войсками также покоился; но если-бы продолжалъ безпрерывно движеніе внутренняго разобщенія къ Витебску, то могъ-бы успѣть прежде насъ занять этотъ городъ, и заставить первую армію описывать дальнѣйшій кругъ пути, для соединенія со второю.—Въ ожиданіи Наполеона, мы узнали, что колонны его взяли направленіе мимо насъ къ Полоцку; тогда и намъ надлежало оставить укрѣпленія Двинскаго лагеря, чтобы поспѣшить для соединенія со второю арміею въ Витебскѣ, куда, полагали, она прибудетъ непремѣнно.
2 Іюля, войски первой арміи стали переправляться чрезъ Двину: пѣхота по двумъ понтоннымъ мостамъ, артиллерія по плашкотамъ. Всѣ три моста находились подъ защитою большаго тетъ-де-понъ. Переправа произведена съ надлежащимъ порядкомъ; только на противномъ берегу, отъ скопившихся во множествѣ обозовъ, тѣсно было пробираться; сверхъ того глубокій песокъ, между сосновымъ лѣсомъ, не мало затруднялъ движеніе. Подъ выстрѣлами и въ виду непріятеля на такой переправѣ не обошлось-бы безъ потери; но мы перешли благополучно.
4-й пѣхотный Корпусъ, вмѣстѣ съ своимъ спутникомъ, 3-мъ Корпусомъ, въ день переправы черезъ Двину, перешелъ по ту сторону черезъ лѣсъ, песчаною дорогою, только до деревни Юстиновой.
На другой день первая армія, исключая Корпуса Графа Витгенштейна, оставленнаго для защиты С. Петербургской дороги, двинулась вверхъ по Двинѣ двумя колоннами: лѣвая состояла изъ 2-го и 5-го Пѣхотныхъ Корпусовъ, а наша правая изъ 3-го и 4-го. Отъ непріятелей мы отдѣлялись Двиною, и сего числа близъ сел. Прудники бивакировали въ боевомъ порядкѣ.
6 Іюля, въ полдень переходили мы Полоцкъ. Большія каменныя строенія обращали на себя вниманіе проходящихъ. Жителей не было видно; рѣдко гдѣ кто показывался; повсюду унылая пустота. Только слышенъ былъ стукъ отъ проходящей артиллеріи, ржаніе коней, и воинственный говоръ солдатъ, шедшихъ въ густыхъ колоннахъ. Идучи при своихъ пушкахъ, я вслушался въ разговоръ между кононерами. Одинъ говорилъ:—Видно у него большая сила, проклятаго; смотри, пожалуй, сколько отдали даромъ, почти всю старую Польшу; вотъ и этотъ городъ ему же достанется.—«Еще увидимъ, сказалъ другой, можетъ, его нарочно такъ далеко заводятъ.»—«Нарочно, или нѣтъ, все это что-то небывалое. Слыханное ли дѣло, чтобы безъ драки уходить такъ далеко, и отдавать то что наше, даромъ! Вѣдь Поляки теперь всѣ соберутся за нами, и пристанутъ къ нему; анъ войска-та у него втрое прибавится....»—«Толкуй!» отвѣчалъ старый бомбардиръ. «Видно тебя не спросили, что пошли!»…—Прочіе засмѣялись. Между тѣмъ, по ту сторону пушекъ я замѣтилъ подошедшаго къ зарядному ящику гражданина въ синемъ сюртукѣ, который въ полголоса спрашивалъ у ѣздоваго: «Послушай, сколько въ ящикѣ зарядовъ?»—Тебѣ на что? отвѣчалъ этотъ грубо.—«Это шпіонъ! вскричалъ я, держи! лови его!»—Кононеры бросилась за нимъ, но онъ шмыгнулъ въ переулокъ, и пропалъ.
За городомъ, прошедъ версты три, мы остановились на биваки въ боевомъ порядкѣ: пѣхота въ двѣ линіи, артиллерія на флангахъ и между полками. Съ нашею колонною слѣдовала квартира Главнокомандующаго.
Въ слѣдующій день мы расположились биваками за сел. Островлянами, надъ Двиною. Земная природа являлась тогда во всей полнотѣ своихъ прелестей. Заходящее солнце золотило пригорки и деревья; свѣтлыя воды Двины, отражая въ себѣ лазурь небесную, спокойно протекали между возвышенными берегами, и свѣжестію прохлады привлекали къ струямъ своимъ; деревья съ густою, яркою зеленью, отъ тяжести листьевъ нагибались вѣтвями къ водѣ и, казалось, пили живительную влагу; носившееся въ воздухѣ благоуханіе цвѣтовъ пріятно услаждало обоняніе. Отдалившись отъ лагеря, уединенно для прогулки, я зашелъ на берегъ, развалился на зелени, и надъ водою, въ тишинѣ любовался природою. Сантиментальность моя растрогалась; я устремилъ взоры на отдаленный берегъ и погрузился въ романическую мечтательность. Видя птичекъ, которыя, гоняясь однѣ за другими, прятались въ кустарникъ, говорилъ я самъ себѣ: Природа дышитъ любовью и разсыпаетъ свои дары для наслажденія человѣку, а онъ къ чему стремится? къ истребленію себѣ подобныхъ, къ разрушенію общественнаго благосостоянія.... Неизвѣстная грусть давила мое сердце, мой духъ отдѣлился отъ враждебнаго міра людей, и носился въ прелестной области фантазіи; воображеніе рисовало мнѣ очаровательный садъ; я слышалъ звукъ арфы и нѣжный голосъ пѣвицы; вдали на берегу видѣлъ рѣзвыхъ Нимфъ, играющихъ цвѣтами.... и веселый хохотъ ихъ разносился эхомъ.... Но что это?—Увы! это артельщики съ гремящими котлами, шедшіе черпать воду для своей кашицы!—Простите милые призраки фантазіи; я вспомнилъ о своей печальной существенности, вздохнулъ—и пошелъ на биваки.
10 Іюля перешли мы за Старое Село. Нашей артиллеріи досталось стоять близъ корчмы. Пошелъ сильный дождь, и мы, не имѣя палатокъ, побѣжали подъ защиту Жидовскаго жилища; но оно было заперто. Принесли топоры—и внутренность храма отверзлась передъ нами. Радуясь пристанищу, мы расположились въ пустой корчмѣ, какъ не льзя лучше. Каждый занялъ себѣ уголокъ, кто на лавкѣ, кто на печкѣ, кто въ Жидовской спальнѣ. Принесли сѣна, разостлали ковры—такой доброй квартиры у насъ не было отъ самой Вильны, а биваки уже надоѣли. Принесли самоваръ; сѣли въ кружекъ, закурили табачекъ, напились чаю, обсушились, развеселились. Тутъ кто во что гораздъ: одинъ забавникъ гдѣ-то открылъ старый гардеробъ Жидовскій, нарядился, и представилъ намъ Еврея на молитвѣ; другой нарядился Жидовкой—и прелестничалъ. Мы хохотали. Но эта площадная фарса скоро наскучила важнымъ командирамъ; они разочаровали Жида и Жидовку. Явилась другая, милѣйшая сцена. Передъ походомъ поступилъ къ намъ въ бригаду молодой лекарь, который для услажденія сердца везъ съ собою молодую, прекрасную супругу, сантиментальную Нѣмочку. Видѣть на походѣ красавицу, есть что-то особенно привлекательное для холостыхъ и женатыхъ, ибо одинъ взглядъ ея возжигаетъ—животный магнетизмъ. Бѣдный лекарь въ дождливую погоду не зналъ куда дѣваться съ милою подругою; кромѣ брички онъ ничего не имѣлъ, но вѣчно жить въ бричкѣ—въ такой тѣснотѣ—хоть кому наскучитъ. Мы вспомнили о красавицѣ, и, для сохраненія ея здоровья, предложили лекарю на время укрыться отъ непогоды съ нами, въ собраніи честныхъ кавалеровъ. Скромность и стыдливость колебали даму принять предложеніе; однако необходимость отдохновенія подъ какимъ-либо сухимъ кровомъ, превозмогла ея робость: супруги перешептались между собою, взялись за руки, и, казалось, условились не разлучаться, разумѣя у насъ какую-то для себя опасность. Они вошли, и сѣли вмѣстѣ. Ей поднесли чаю, а лекарю пуншу—стаканъ за стаканомъ; начались вопросы, отвѣты, шутки—лекаря оттерли отъ подруги и усыпили. Тутъ (однакожь не то, что вы думаете, любезный читатель) вся молодежь стала увиваться около улыбающейся, румяной Нѣмочки, какъ шмели около розы… иные вздыхали, иные были внѣ себя отъ какого-то магнетическаго или гальваническаго дѣйствія взоровъ красавицы.... Развязка была-бы любопытна, но вдругъ принесли кастрюлю съ кашицею, и сковороды съ биткомъ. Тогда отъ идеальнаго перешли къ матеріяльному; сѣли обѣдать—при захожденіи солнца. Супный ароматъ защекоталъ обоняніе спящаго лекаря, звонъ жестяныхъ тарелокъ и ложекъ коснулся его слуха; онъ проснулся, вспомнилъ о женѣ, бросился къ ней, и вотъ — съ улыбкою удовольствія они опять сидятъ вмѣстѣ, и вмѣстѣ изъ одной тарелки кушаютъ Русскій супъ.
Такимъ образомъ нашли мы въ корчмѣ доброе пристанище, сухой ночлегъ, веселую бесѣду, насмѣялись досыта, и понѣжились передъ красавицею; потомъ проспали ночь видя пріятные сны.
На другой день, къ вечеру, три Пѣхотные Корпуса первой арміи, 3-й, 4-й и 5-й, съ однимъ Кавалерійскимъ, перешли на лѣвый берегъ Двины за Витебскъ, и расположились въ боевомъ порядкѣ близъ р. Лучесны, на равнинѣ, противъ дороги къ г. Бабиновичи. Солдаты стали веселѣе, когда перешли по сю сторону Двины, и, построившись въ боевой порядокъ, думали встрѣтить непріятеля; каждый горѣлъ нетерпѣніемъ сразиться, и удостовѣрить Французовъ, что мы уходили отъ нихъ не побѣжденные. Представляя себѣ опасность, которой подвергалось отечество, никто не думалъ о собственной жизни, но каждый желалъ умереть, или омыть въ крови враговъ униженіе, нанесенное Русскому оружію безконечною ретирадою.
Сближеніе съ непріятелемъ готовило жестокую битву. Солдаты думали не сегодня такъ завтра вступить въ бой. Уже пронеслись пріятныя вѣсти, что, для почина, Лейбъ-Гвардіи Уланскаго полка одинъ Корнетъ, во время разъѣзда отъ праваго фланга арміи, съ своимъ взводомъ напалъ на пикетъ красныхъ Улановъ Французскихъ, и, порубивъ нѣсколько, взялъ 30 человѣкъ въ плѣнъ.
13 Іюля, съ 2 часовъ по полуночи, до свѣта приказано было нашему 4-му Корпусу, въ которомъ считалось тогда не болѣе 8000 подъ ружьемъ, двинуться по лѣвому берегу Двины на встрѣчу непріятелю, по дорогѣ къ м. Островно. Къ сему корпусу причислили еще Драгунскую дивизію, Лейбъ-Гвардіи и Сумской Гусарскіе полки, и роту конной артиллеріи. Всего въ отрядѣ было до 11,000 человѣкъ, подъ начальствомъ Графа Остермана-Толстаго.
Главнокомандующій намѣренъ былъ удержать съ этой стороны стремленіе непріятеля, для безпрепятственнаго соединенія своей арміи со второю, и въ ожиданіи оной расположился, по видимому, дать генеральное сраженіе.
Съ разсвѣтомъ дня мы тронулись изъ лагеря. Солдаты крестились для добраго начала, и шли съ твердостію. Только что вышли мы на Островскую дорогу, какъ услышали пушечные выстрѣлы въ 4…[1] верстахъ отъ Витебска. Нашъ авангардъ былъ уже въ дѣйствіи. Лейбъ-Гусары у корчмы сняли пикетъ Французовъ, и столько ободрились успѣхомъ, что бросились съ 6-ю конными орудіями преслѣдовать бѣгущихъ; но Французы этого ожидали; они въ превосходныхъ силахъ напали на Гусаровъ, порубили, погнали ихъ и отняли всѣ 6 пушекъ. Нѣжинскій Драгунскій полкъ подоспѣлъ на помощь Гусарамъ, а Сумской и 1-й Егерскій полки удержали дальнѣйшій натискъ непріятеля.
Мы приближались къ мѣсту сраженія, и видѣли возвращавшихся Лейбъ Гусаровъ въ красивыхъ мундирахъ, подъ киверами съ Императорскимъ гербомъ, на статныхъ сѣрыхъ лошадяхъ; они ѣхали шагомъ, съ опущенными поводами, покрытые пылью, иной съ перевязанною рукою, другой съ окровавленнымъ лицомъ. Сколько эти раненые возбуждали въ насъ состраданія, столько, напротивъ, утѣшительно было видѣть раненыхъ Французовъ, которыхъ тутъ-же, человѣкъ шесть, гнали въ плѣнъ Нѣжинскаго полка Драгуны. Я съ любопытствомъ разсматривалъ страшныхъ враговъ: въ синихъ и красныхъ панталонахъ, они шли безъ мундировъ; на затылкахъ у нихъ висѣли толстые пучки съ плетешками подъ саломъ; люди были рослые, здоровые—драгуны. Шаткая походка ихъ обнаруживала усталость; потъ, мѣшаясь съ пылью, обезображивалъ лица. У иныхъ щеки были порублены и покрыты запекшеюся кровію; у другихъ разсѣчены руки; однако всѣ они смотрѣли бодро и безъ унынія.
Чѣмъ ближе подходили мы къ мѣсту сраженія, по аллеѣ большой дороги, тѣмъ сильнѣе были слышны пушечные выстрѣлы. Не доходя до мѣста съ версту, остановились: велѣно приготовиться. Пѣхотинцы стали заряжать ружья и зазвенѣли шомполами; артиллеристы наполнили сумы зарядами, офицеры обнажили шпаги. Уже по дорогѣ валялись каски нашихъ драгуновъ, изломанные палаши и мундирные лоскуты; уже мимо насъ часто стали проходить раненые, окровавленные и хромающіе егери—но убитыхъ еще не было видно. Явленіе близкаго сраженія, первый разъ въ жизни, меня очень занимало. Я не могъ еще составить себѣ яснаго понятія о битвахъ; мнѣ казалось, что всѣ сходящіеся должны непремѣнно погибнуть, что каждое ядро или каждая пуля убьетъ или ранитъ человѣка, а потому полагалъ навѣрное, что врядъ-ли и мнѣ уцѣлѣть. По крайней мѣрѣ, видя какъ всѣ идутъ отважно умирать, мнѣ ничего инаго не оставалось, какъ слѣдовать ихъ примѣру. Въ такомъ раздумьѣ сидѣлъ я на лафетѣ своей пушки и разсматривалъ съ большимъ вниманіемъ все происходящее. Бригадный командиръ нашей артиллеріи, проходя мимо, увидѣлъ меня спокойно сидящимъ на лафетѣ, и сказалъ: «Отдыхай, братъ, скоро начнется работа.»—Это были послѣднія слова его, ибо едва онъ показался на мѣсто сраженія, какъ вдругъ ядро непріятельское ударило его въ грудь, и, пролетѣвши насквозь, растопило вмѣстѣ съ сердцемъ червонцы, которые находились у него въ боковомъ карманѣ.
Солдаты приготовились къ бою и смѣло пошли на встрѣчу смерти, которой, казалось, съ нетерпѣніемъ ожидали. Наша рота артиллеріи шла между Кексгольмскимъ и Перновскимъ полками 11-й дивизіи; начальникъ оной, Генералъ Бахметьевъ 1-й, и Бригадный Генералъ Чоглоковъ, ѣхали впереди; за нами шла вторая бригада той-же дивизіи, Елецкій и Полоцкій полки; потомъ 23-я дивизія Генерала Бахметьева 2-го; пѣхота въ сомкнутыхъ дивизіонныхъ колоннахъ шла впередъ довольно скоро.—Уже начали визжать надъ нашими головами убійственныя ядра и вырывать ряды; пѣхота побѣжала впередъ, артиллерія рысью; стрѣлки разсыпались по кустарникамъ, батареи построились—и началась потѣха.
Десять орудій 3-й легкой роты нашей повернули на мѣстѣ сраженія вправо съ дороги, и тутъ-же выстроившись, начали дѣйствовать; непріятельскія батареи съ трехъ сторонъ сбивали наши орудія: ядра прыгали всюду, какъ зайцы. На дорогѣ лежали убитые солдаты: у одного голова оторвана, у другаго вырванъ животъ, третій лежалъ безъ ногъ.... Сердце содрогалось отъ такихъ предметовъ. Непріятное чувство овладѣло мною, глаза помрачались, колѣна сгибались.... Я оставался еще съ двумя пушками на дорогѣ безъ дѣйствія, но вотъ Свитскій Полковникъ подъѣхалъ ко мнѣ и велѣлъ стать по лѣвую сторону аллеи, указавши тамъ на небольшое возвышеніе. Тогда я очнулся отъ онѣмѣнія, въ которомъ нѣсколько минутъ находился. Между тѣмъ Кексгольмскій и Перновскій полки пошли съ дороги, одинъ вправо, другой влѣво; оба развились фронтомъ по опушкѣ лѣса, для подкрѣпленія находившихся впереди стрѣлковъ и для прикрытія артиллеріи; къ Перновскому полку на лѣвомъ флангѣ пристроился въ линію Елецкій полкъ.—Смертоносная канонада съ обѣихъ сторонъ усилилась.
Старые воины замѣчаютъ, что страхъ тревожитъ сердце молодаго солдата только до вступленія въ сраженіе, когда еще вниманіе его на свободѣ занимается окружающими ужасами смерти, которые производятъ въ немъ непріятное впечатлѣніе; но когда онъ вступилъ въ битву, страхъ заглушается ожесточеніемъ. Солдатъ, жертвуя тогда собою, дѣлается самъ дѣйствующимъ лицемъ, и смерть перестаетъ пугать его; сердце заливается кровію, онъ презираетъ опасность, и дѣлается какъ будто безчувственнымъ. Тутъ человѣкъ выходитъ изъ сферы обыкновеннаго существа своего: физическій организмъ его раздражается, и всѣ способности души дѣлаются напряженными.—Я находился въ такомъ положеніи, когда началъ съ пушками выстроиваться на показанномъ мѣстѣ. Вдругъ засвистѣли мимо меня ядра: одно ударило въ коннаго артиллериста, а другое оторвало ноги у кононера съ зарядною сумою; онъ упалъ передо мною, и жалобно вскричалъ: «Ваше Благородіе! спасите!» При видѣ убитыхъ передъ этимъ я содрогался, но теперь былъ безжалостенъ, и велѣлъ только оттащить его въ сторону, чтобы не мѣшалъ стрѣлять намъ.
Двѣ пушки мои стали противъ трехъ непріятельскихъ, и обѣ, наведенныя мною на одну противную, съ первыхъ выстрѣловъ рикошетомъ подбили ее; солдаты увидѣвши что Французы свозятъ подбитую пушку, отъ радости крикнули: Ура! Поравнявшись въ числѣ орудій, мы начали подчивать другъ друга съ равнымъ успѣхомъ. Ядра непріятельскія, ударяя вблизи моихъ пушекъ, засыпали насъ землею, а гранаты разрывались на воздухѣ съ адскимъ визгомъ. Замѣтивъ, что Французы стрѣляютъ по моимъ пушкамъ довольно цѣльно, и убили еще одного кононера, я подвинулся шаговъ на десять впередъ; тогда большая часть смертоносныхъ ядеръ стали перелетать черезъ меня; но за то они вырывали ряды изъ стоявшей позади пѣхоты. Вмѣсто одного подбитаго орудія, Французы противъ моихъ двухъ выставили еще два, и стали крѣпко жарить по мнѣ изъ четырехъ. Между оглушительнымъ стукомъ пушечныхъ выстрѣловъ, и пороховымъ дымомъ, вниманіе мое развлекалось. Непріятельскія ядра жестоко били стоявшую позади меня пѣхоту; тогда а самъ вздумалъ обратить свои выстрѣлы на непріятельскія колонны, которыя въ это время стали двигаться впередъ по большой дорогѣ. Кононеры, повернувъ пушки вправо, пустили рикошетомъ такъ удачно, что содѣйствіемъ своихъ выстрѣловъ съ среднею батареею произвели замѣшательство въ непріятельской пѣхотѣ, которая не пошла далѣе. Генералъ Чоглоковъ, стоявшій тутъ-же передъ линіею, замѣтилъ это, и подозвавъ меня, благодарилъ за удачное дѣйствіе артиллеріи. Ободренный, я усерднѣе приступилъ къ пушкамъ, какъ вдругъ канонеры закричали: «Ваше Благородіе! Кавалерія!—смотрите, въ кустахъ близко!» Точно, я увидѣлъ впереди линію красныхъ Гусаровъ, приближавшихся рысью, и до половины видныхъ изъ-за кустовъ; тотчасъ велѣлъ зарядить картечью, но вдругъ непріятельское ядро ударило въ колесо моей пушки, и она сѣла на бокъ; ее потащили назадъ. Между тѣмъ подскакалъ ко мнѣ Елецкаго полка Маіоръ Тишинъ, и просилъ, чтобы я поспѣшилъ съ оставшеюся пушкою на лѣвый флангъ линіи, гдѣ ничего не было для подкрѣпленія противъ кавалеріи. Это случилось въ то самое время, какъ Французскій Генералъ Орнано съ легкою кавалеріею повелъ атаку по обѣимъ сторонамъ дороги на нашу линію. Я съ пушкою побѣжалъ за Маіоромъ. Впереди по кустарникамъ засѣвшіе стрѣлки наши старались удержаться, но красные Гусары ихъ окружали; егери отстрѣливаясь во всѣ стороны, сбѣгались въ кучку. Только успѣлъ я съ пушкою въѣхать въ линію пѣхоты, какъ вижу, эскадронъ храбрыхъ Французскихъ гусаровъ завернулъ правое плечо впередъ, и съ саблями бросился на стрѣлковъ нашихъ; вдругъ пѣхота изъ линіи пустила батальный огонь, я ударилъ картечью, и весь этотъ эскадронъ разсыпался: многіе попадали съ лошадей, другіе бросились назадъ, и стрѣлки наши были спасены. Такимъ образомъ первая атака Французовъ была неудачна.
Между тѣмъ мои артиллеристы прострѣлялись зарядами. Я взялъ отъ ящика лошадь и поскакалъ черезъ дорогу отыскивать ротнаго командира, чтобы попросить у него пушку и зарядовъ. Но въ какомъ положеніи представилась мнѣ наша артиллерія по правую сторону дороги! Нѣсколько пушекъ лежало подбитыхъ или опрокинутыхъ; между ними валялись убитые канонеры и лошади. Составляя центральную батарею, наша рота была пронзаема непріятельскими выстрѣлами съ трехъ сторонъ, пото̀мъ Французская кавалерія пролетѣла сквозь картечь всей батареи, ворвалась между орудіями, порубила канонеровъ, схватила въ плѣнъ офицера, и чуть не увезла двухъ пушекъ; но Кексгольмскій полкъ такъ-же хорошо отбилъ отсюда Французовъ, какъ Елецкій и Перновскій на лѣвомъ флангѣ.—Подполковника своего я нашелъ въ большихъ суетахъ. Увидѣвши меня, онъ спросилъ: «Ты еще живъ?»—Какъ видите, только дайте мнѣ пушку и зарядовъ.—«Чего, братецъ!» продолжалъ онъ: «у меня вся рота разбита; Горяинова взяли въ плѣнъ, Шлиппенбаху и Брайко отбили ноги[2]....» Подполковникъ подъѣхалъ тогда къ Графу Остерману, и сталъ докладывать ему, что на его батареѣ много убитыхъ канонеровъ, и есть поврежденныя пушки, которыя не могутъ дѣйствовать. «Какъ прикажете, Ваше Сіятельство?»—Графъ, нюхая табакъ, отвѣчалъ отрывисто: Стрѣлять изъ тѣхъ, какія остались.—Съ другой стороны кто-то докладывалъ Графу, что въ пѣхотѣ много бьютъ ядрами людей, не прикажетъ-ли отодвинуться?—«Стоять и умирать!» отвѣчалъ Графъ рѣшительно. Еще третій Адъютантъ подъѣхалъ и хотѣлъ Графу что-то говорить, какъ вдругъ ядро оторвало у него руку и пролетѣло мимо Графа. Офицеръ свалился на лошадь, которая замялась. «Возьмите его!» сказалъ Графъ, и повернулъ свою лошадь. Такое непоколебимое присутствіе духа въ начальникѣ, въ то время какъ всѣхъ бьютъ вокругъ него, было истинно по характеру Рускаго, ожесточеннаго бѣдствіемъ отечества. Смотря на него, всѣ скрѣпились сердцемъ и разъѣхались по мѣстамъ, умирать.
Я отыскалъ зарядный ящикъ, привезъ его къ своей пушкѣ, и опять принялся за работу. Въ помощь мнѣ прислали съ однимъ Прапорщикомъ два батарейныя орудія, и мы стали смѣло огрызаться отъ усиленной непріятельской батареи.
Канонада возобновилась по всей линіи съ большимъ ожесточеніемъ. По нашей упорности, Французы, конечно, думали, что мы подкрѣпляемы были значительными силами, скрывавшимися за лѣсомъ, передъ которымъ стояли войски по обѣимъ сторонамъ дороги. Генералы ихъ, чтобъ лучше высмотрѣть насъ, выѣхали съ дороги впередъ, противъ лѣваго фланга. Я тотчасъ велѣлъ повернуть на нихъ пушку, при чемъ артиллеристы такъ удачно навели, что ядро ударило прямо въ кучу генераловъ и разсыпало ихъ; тогда нѣсколько нашихъ штабъ-офицеровъ подъѣхали къ пушкѣ и похвалили канонеровъ. Мнѣ пріятно было видѣть вредъ, наносимый непріятелю моими пушками: конечно, только въ одномъ этомъ случаѣ позволительно радоваться злу, причиняемому людямъ, сдѣлавшимся волею или неволею нашими врагами. Я еще навелъ съ усердіемъ, и отошелъ, чтобы видѣть удачу прицѣла, какъ вдругъ изъ непріятельской пушки, среди густаго дыма, показалось противъ меня ядро, въ видѣ черной точки. Это былъ ударъ смерти, но внутреннее чувство спасенія или инстинктъ толкнулъ меня опять къ пушкѣ; однако я упалъ: ядро меня сшибло. Солдаты подбѣжали и, положивъ меня на ружья, отнесли за линію. Я думалъ, что мнѣ оторвало ноги, и не смѣлъ взглянуть на нихъ. Едва мои носильщики вошли въ лѣсъ, какъ вдругъ открылась по линіи еще разъ ужасная ружейная стрѣльба противъ непріятельской кавалеріи; несшіе меня солдаты, полагая видѣть близко Французовъ, оставили меня въ лѣсу, и сами возвратились на свое мѣсто.
Я чувствовалъ, что правая нога у меня была въ ступени разбита, а на лѣвую могъ ступить. Поднявши толстый сукъ для подпоры себѣ, я, кой-какъ, вышелъ на дорогу. Тутъ увидѣлъ страшную суматоху: пьяные уланы непріятельскіе прорвались по дорогѣ даже до обоза нашего, и надѣлавъ тамъ кутерьмы, сами большею частію остались жертвою своей дерзости, не нашедъ себѣ выхода. Мнѣ встрѣтился ползущій и раненый въ ногу старый фейерверкеръ Осиповъ, который, увидѣвъ меня чуть передвигающагося изъ лѣса, вскричалъ почти со слезами: «Ахъ! Ваше Благородіе! вы еще живы; а у насъ проклятые Радзивиловскіе уланы всѣхъ порубили!» Отъ этого добраго солдата узналъ я, какъ пьяные уланы вторично перелетѣли черезъ картечь нашей батареи, ворвались и рубили безъ разбора все, что попадалось: людей, лошадей, колеса, лафеты, даже царапали саблями пушки. «Они—говорилъ этотъ солдатъ—такъ безъ толку махали, что фейерверкеръ Максимовъ сшибъ одного съ лошади прибойникомъ, ударивъ его по затылку.» Кексгольмскій и Перновскій полки вторично отбили Французовъ и спасли нашу батарею. Фейерверкеру моему попала пистолетная пуля въ ляшку, въ самую кость. Я, опершись на свою дубину, помогъ ему, кой какъ, подняться, и подалъ другой сукъ для подпоры; тогда вмѣстѣ, ковыляя и охая, мы дотащились до своего обоза. Сраженіе продолжалось. Во время пути я не смѣлъ взглянуть на свою правую ногу, и съ трудомъ могъ волочить ее; боль усиливалась и ломота распространялась по всей ногѣ; я весь горѣлъ, какъ въ огнѣ. Въ обозѣ случился нашъ бригадный казначей; онъ совѣтовалъ мнѣ скорѣе садиться на артиллерійскія дроги, которыя везутъ раненаго Тутолмина, Дивизіоннаго Адъютанта. У этого несчастнаго была оторвана правая рука выше локтя. Взмостившись на дроги, я рѣшился взглянуть на свою ногу, и съ удовольствіемъ увидѣлъ, что только задняя часть сапога у пятки была разбита, и прогорѣла, какъ отъ огня: ядро летѣло оторвать мнѣ ноги, но внутренній инстинктъ спасъ меня и ударъ коснулся только пятки правой ноги, прорвавши весь сапогъ. Ударъ былъ очень силенъ; я не могъ пошевелить ногою и держалъ ее согнувши. Тутолминъ, безъ руки, тяжеле меня раненый, лежалъ какъ полумертвый. Казначей разсказывалъ мнѣ, что Шлиппенбахъ и Брайко ранены въ ноги гранатными черепками, а старшій Поручикъ Горяиновъ взятъ въ плѣнъ.
Наша рота въ этомъ сраженіи потерпѣла значительный уронъ: канонеровъ было перебито человѣкъ до 60, и выброшено до 30 лошадей; у четырехъ пушекъ подбиты лафеты и колеса; одинъ офицеръ взятъ въ плѣнъ и трое ранено; она выдержала двѣ кавалерійскія атаки и непріятельскій перекрестный огонь изъ нѣсколькихъ батарей. Польскіе уланы, сформированные Княземъ Радзивиломъ, нанесли много вреда намъ; за то и самъ Князь во время атаки раненъ картечью въ ногу.—Когда еще до открытія кампаніи мы квартировали въ Несвижѣ, то Князь часто бывалъ у насъ, въ лагерѣ на практической стрѣльбѣ, при разбитіи городка, или на пирушкахъ у ротныхъ командировъ; даже передъ походомъ мы были у него два раза на великолѣпныхъ балахъ. Кто-бы подумалъ, что обстоятельства сведутъ насъ, сдѣлаютъ врагами, и заставятъ нанести другъ другу такой вредъ?
За это сраженіе, по представленію Графа Остермана, Главнокомандующій наградилъ насъ, трехъ раненыхъ офицеровъ, первымъ военнымъ орденомъ Св. Анны 4-й степени на шпагу, а командира роты того-же ордена 2-й степени на шею.
Какъ думали, такъ и случилось. Первое сраженіе вышло горячее и упорное. Графъ Остерманъ-Толстой отразилъ мужественно непріятелей, и вознаградилъ тѣмъ первую неудачу своего авангарда; къ вечеру онъ отступилъ за лѣсъ.
Такимъ образомъ случилось, въ первой встрѣчѣ двухъ враждующихъ силъ, гвардейской кавалеріи нашего Императора рубиться съ такою-же кавалеріею Наполеона, 4-му Корпусу Русскихъ войскъ стрѣляться съ таковымъ-же Корпусомъ Французовъ, и Князю Радзивилу съ своими уланами бросаться на картечи нашей артиллеріи, которая гостила у него въ Несвижѣ. Странная встрѣча!
Дроги, на которыхъ я лежалъ съ Тутолминымъ, проѣхали мимо колоннъ 3-й пѣхотной дивизіи, стоявшей по сторонамъ дороги для подкрѣпленія Корпуса войскъ Графа Остермана. Изъ одного дома передъ городомъ выскочилъ слуга и спросилъ у меня: «Не прикажете-ли, сударь, вина?»—«Кто послалъ тебя?»—«Баринъ.»—«Благодари его; нѣкогда намъ пить вино теперь.»—Это угощеніе предлагаемо было всѣмъ раненымъ отъ добраго дворянина, который изъ состраданія желалъ оказать послѣднюю услугу своимъ соотечественникамъ. Насъ привезли въ городъ, и положили въ одной комнатѣ, въ домѣ мѣщанина. У Тутолмина открылась горячка. Ввечеру пришли къ намъ городовые хирурги. У меня разрѣзали сапогъ и скинули его; пятка правой ноги моей оказалась вздутою, посинѣвшею и свороченною на сторону. Она горѣла, какъ въ огнѣ, и прикосновеніе къ ней причиняло нестерпимую боль; однако прохладительныя примочки утоляли воспаленіе. Насъ обоихъ перевязали. Бѣдный Тутолминъ, изнуренный истеченіемъ крови и жизненныхъ соковъ, долженъ былъ приготовиться къ страшной операціи: рука у него, оторванная выше локтя, и перевязка, сдѣланная въ полѣ наскоро, представляли хирургамъ необходимость сравнять кость, подобрать въ одинъ узелокъ жилки, однимъ словомъ—рѣзать. Они обнадежили насъ своимъ завтрашнимъ посѣщеніемъ, и тѣмъ навели безсонницу.
14 Іюля, между тѣмъ какъ Генералъ Коновницынъ отражалъ Французовъ на своей позиціи при корчмѣ Песчанкѣ, господа городовые хирурги, по обѣщанію, не замедлили явиться къ намъ—съ инструментами. Тогда показались они мнѣ страшнѣе Французской кавалеріи. Синій фракъ и пудреный парикъ главнѣйшаго Оператора съ длиннымъ носомъ, нѣсколько ночей сряду снились мнѣ ужасными привидѣніями. Хирурги обратились сперва къ Тутолмину, ободрили его, обласкали, дали какихъ-то капель, потомъ посадили на стулъ, и стали развязывать руку. Я съ постели своей устремилъ внимательные взоры на происходящее. Рѣзатели обмыли рану, изъ которой клочьями висѣло мясо и видѣнъ былъ острый кусокъ кости. Операторъ въ пудреномъ парикѣ вынулъ изъ ящика кривой ножъ, засучилъ рукава по локоть, потомъ тихонько приблизился къ поврежденной рукѣ, схватилъ ее, и такъ ловко повернулъ ножемъ выше клочьевъ, что они мигомъ отпали. Тутолминъ вскрикнулъ и сталъ охать; хирурги заговорили, чтобы шумомъ своимъ заглушить его, и съ крючками въ рукахъ бросились ловить жилки изъ свѣжаго мяса руки; они ихъ вытянули и держали; между тѣмъ пудреный Операторъ сталъ пилить кость. Это причиняло, видно, ужасную боль: Тутолминъ вздрагивалъ, стоналъ, и, терпя мученіе, казался изнеможеннымъ до обморока; его часто вспрыскивали холодною водою, и давали ему нюхать спиртъ. Отпиливши кость, они подобрали жилки въ одинъ узелокъ, и затянули отрѣзанное мѣсто натуральною кожею, которая для этого была оставлена и отворочена; потомъ зашили ее шелкомъ, приложили компрессъ, увязали руку бинтами—и тѣмъ кончилась операція. Тутолминъ легъ въ постель, какъ полумертвый.
Страшный Операторъ въ пудреномъ парикѣ, съ засученными рукавами, не оставляя криваго ножа обратился ко мнѣ, и, видно, разохотившись рѣзать, спросилъ: «Ну, какъ у васъ?» Я испугался, и закрывая ногу рукою, отвѣчалъ:—У меня хорошо-съ, мнѣ не надобно рѣзать.—«Посмотримъ, покажи!» Я не смѣлъ сопротивляться: моя скривленная пятка, раздувшись, была вся синяя и казалась охваченною Антоновымъ огнемъ. Хирурги въ очкахъ разсматривали ее со вниманіемъ, прикасались къ ней, заговорили между собою по-Латыни, и пудреный парикъ былъ въ нерѣшимости, рѣзать-ли ему мою ногу, или нѣтъ. Можетъ быть онъ думалъ, что у меня повреждена въ пяткѣ Ахиллесова жила. Признаюсь, въ такомъ положеніи, почтенный Операторъ, съ кривымъ ножемъ предъ моими глазами, былъ ужаснѣе Наполеона съ Французами. Въ его наморщенномъ челѣ я читалъ себѣ приговоръ жизни или смерти, потому что, по слабости своего здоровья, не надѣялся выдержать операціи. Къ счастію моему, приговоромъ общей Латыни кривой ножъ былъ отложенъ, и вынутъ маленькій перочинный—однако все не обошлось безъ рѣзанья. Меня повернули навзничь, схватили крѣпко мою ногу, и по распухшей пяткѣ вдругъ черкнули ножемъ. Я вскрикнулъ, и вмѣстѣ съ болью почувствовалъ облегченіе: изъ раны пошла густая кровь, которая, отъ удара скопившись подъ кожею, своею синетою казалась Антоновымъ огнемъ и тѣмъ привела въ сомнѣніе хирурговъ. Такимъ образомъ нога моя уцѣлѣла, бывши близка къ разлученію съ тѣломъ. Я очень обрадовался, когда меня оставили не изуродованнымъ; за то послѣ открылась сильная горячка, какъ необходимое послѣдствіе ранъ, отъ воспаленія крови.
По утру, когда мы отдыхали, пришли къ намъ разные офицеры, знакомые и незнакомые; они разсказывали о дѣйствіи происходящаго сраженія. Всѣ радовались, что наши не уступаютъ Французамъ, и не смотря на великія силы ихъ, храбро отражаютъ нападенія.
Передъ вечеромъ, когда мы съ Тутолминымъ остались одни, вошелъ къ намъ мѣщанинъ, хозяинъ дома; побрякивая въ рукѣ рублевиками, онъ спросилъ: «Нѣтъ-ли у васъ, господа, серебреца? Я бы вамъ далъ съ промѣнтомъ ассигнаціями сколько угодно.»—«На что тебѣ?» «Да вотъ, придутъ гости—отвѣчалъ онъ улыбаясь—чтобъ спасти душу и домишко, надобно чѣмъ нибудь отплатиться.»—«Хорошъ гусь! сказалъ я. Онъ усмѣхнулся и вышелъ. Въ семьѣ не безъ урода.
15 Іюля войски нашей арміи стояли въ боевомъ порядкѣ на правой сторонѣ р. Лучесны, за городомъ, на открытыхъ возвышеніяхъ; правый флангъ былъ прикрываемъ большою массою кавалеріи, а лѣвый упирался въ лѣсистыя высоты. По упорному сопротивленію Рускихъ въ первые два дни, Наполеонъ могъ думать безошибочно, что нашъ Главнокомандующій намѣренъ тутъ состязаться съ нимъ воинскими талантами и счастіемъ; онъ могъ съ удовольствіемъ ожидать торжества, ибо, имѣя подъ рукою войска до 190,000, надѣялся нашихъ 90,000 смять и потопить въ Двинѣ. Главнокомандующій, казалось, готовъ былъ на отважное предпріятіе, въ ожиданіи, что армія Князя Багратіона будетъ ему содѣйствовать и наляжетъ на Французовъ съ тылу, въ то время какъ завяжется дѣло, и еще въ томъ соображеніи, что войски, нетерпѣливо желая сразиться, уже показали въ первые два дни опытъ своего ожесточенія и храбрости. Но вдругъ получено извѣстіе, что Князь Багратіонъ нашелъ Могилевъ занятымъ Французами, и не будучи въ состояніи овладѣть имъ, обратился чрезъ Старый Быховъ къ Рогачеву, чтобы тамъ, переправившись черезъ Днѣпръ окольною дорогою, соединиться съ первою арміею, хотя въ Смоленскѣ. Столь важное извѣстіе произвело тотчасъ всеобщее движеніе въ нашей арміи. Среди дня войски начали сниматься съ лагеря и проходить черезъ городъ. Французы, удаленные за пять верстъ отъ главныхъ силъ нашихъ, не могли замѣтить этого движенія, а если и замѣтили, то конечно приняли за обыкновенную перестановку войскъ для генеральнаго сраженія, и не ожидали чтобъ мы, показавши грозный видъ, отступили.
Въ этотъ день мы съ Тутолминымъ пролежали спокойно; намъ было легче, только діета привела насъ въ ослабленіе; приносимую намъ деньщиками Спартанскую похлебку мы не могли ѣсть съ аппетитомъ. У меня горячка начинала разыгрываться, но я могъ сидѣть у окна и смотрѣть на мимо проходящія войски; стукъ и шумъ отъ ретирующихся продолжался день и ночь; только на разсвѣтѣ слѣдующаго дня, мы съ Тутолминымъ могли уснуть немного.
Наполеонъ, конечно, удивился, и вмѣстѣ съ тѣмъ прогнѣвался, когда по утру 16 Іюля, не только Большой арміи нашей, но даже ни одного Казака не увидѣлъ предъ собою; путь для него былъ открытъ до города, и въ пустомъ городѣ—открытыя ворота. Только тяжело раненые и убитые встрѣчались его побѣдоносному войску, подходившему къ городу съ тріумфомъ. Въ продолженіе ночи, арріергардъ нашъ умѣлъ искусно уйдти изъ виду непріятелей; Рускіе показали тутъ, что они научились также мастерски отступать, гдѣ это нужно, какъ и наступать.
По утру въ городѣ была отмѣнная тишина; ни въ домѣ нашемъ, ни на улицѣ не слышно никакого шума. Отъ скуки я поднялся съ постели, и, какъ день былъ ясный, то, протащившись, сѣлъ у открытаго окна: мнѣ въ голову не приходило, чтобы войски наши совершенно оставили городъ и Французы шли къ нему безпрепятственно. Вижу—проскакало нѣсколько Казаковъ; потомъ какой-то гражданскій чиновникъ, верхомъ, замѣтивъ мое блѣдное, изнеможенное лицо, подъѣхалъ къ окну и спросилъ торопливо: «Кто тутъ?»—раненые, отвѣчалъ я.—«Какъ! васъ еще не убрали?…» и скрылся. Чрезъ пять минутъ явился онъ съ двумя крестьянскими тѣлежками, и велѣлъ намъ, какъ можно поспѣшнѣе садиться и ѣхать, потому что Французы уже у заставы города.—«Право? а наши гдѣ?» спросилъ я.—«Садитесь, садитесь....» и ускакалъ.
Съ помощію крестьянъ-погонщиковъ (деньщики наши спаслись заблаговременно) мы вышли и сѣли, каждый на свою тѣлежку, запряженную парою лошадей. На улицѣ не видно было ни души—повсюду таинственная, ужасная тишина, прерываемая только стономъ раненыхъ, которые въ разномъ положеніи валялись на мостовой; между этими несчастными замѣтилъ я наиболѣе сѣрыхъ Сумскихъ гусаровъ и Егерей.
Здѣсь я разстался съ Тутолминымъ, и не знаю спасся-ли онъ, будучи не въ состояніи скоро ѣхать отъ чрезмѣрной боли въ рукѣ, причиняемой тряскою тѣлежкою; но мой мужичекъ погналъ своихъ клячей рысцою прямо за городъ, куда пошли войски. Тамъ я увидѣлъ Казаковъ, и далѣе велѣлъ ѣхать тише, потому что и мнѣ было весьма дурно отъ насильственнаго движенія. Отъѣхавши верстъ 12 по дорогѣ къ Порѣчью, я увидѣлъ войски, расположенныя въ боевомъ порядкѣ на бивакахъ, и тутъ-же нашелъ свою роту. Меня почитали пропащимъ, и удивлялись спасенію, которое, точно, было счастливо: не встань я съ постели къ окну, то дождался-бы Французовъ.
Меня извѣстили о продолженіи ретирады всей Первой арміи къ Смоленску, для соединенія тамъ со Второю. Нашъ 4-й Корпусъ съ 2-мъ составляли лѣвую колонну.—Между тѣмъ артиллерійскую роту, въ которой я служилъ, разстроенную въ сраженіи подъ Островно, пополнили людьми, лошадьми и зарядами, но не офицерами. Послѣ Подполковника М*** оставался только одинъ казначей съ братомъ, да я больной; Штабсъ-Капитанъ Фигнеръ находился гдѣ-то въ командировкѣ; Шлиппенбахъ и Брайко были отправлены съ подвижнымъ госпиталемъ.
17-го Іюля пришли мы къ гор. Порѣчью. Войски расположились на долинѣ передъ городомъ; для ночлега построили биваки, между которыми скоро задымились утѣшительные огоньки. Погода была сырая и ночь холодная. Горячка обнаружилась во мнѣ сильнѣйшимъ образомъ, и я пересѣлъ въ коляску убитаго Полковника Котлярова, которая оставалась въ ротномъ обозѣ.
Устрашенные жители Порѣчья, съ семействами, въ слезахъ и отчаяніи, въ виду нашемъ разбѣгались изъ города въ лѣсъ, на разныя стороны; дома ихъ наполнились войсками, которыя растаскивали все на биваки, и только тѣ строенія оставались неприкосновенными, гдѣ становились Генералы и полковые командиры съ своимъ штабомъ. Тутъ сошлись три пѣхотные Корпуса: 2-й, 3-й, 4-й, и потому всѣмъ было очень тѣсно.
Картина разрушенія и человѣческихъ бѣдствій, въ моемъ положеніи представлялась ужасною: мы коснулись отечественной собственности; окружающіе предметы, въ болѣзненномъ состояніи моемъ, приводили меня въ глубокое уныніе; мрачныя мысли кружили голову; я бредилъ о предательствѣ, объ измѣнникахъ, о страшномъ Наполеонѣ, который дѣйствительно въ умѣ, распаленномъ горячкою, представлялся какимъ-то сверхъестественнымъ существомъ подъ покровительствомъ адскихъ силъ. Мнѣ мерещились красные Гусары въ медвѣжьихъ шапкахъ, скачущіе прямо на меня съ обнаженными саблями; мерещились тощіе и загорѣлые Итальянскіе стрѣлки, пробирающіеся, какъ гіены, между кустами, и цѣлящіе въ меня смертоноснымъ оружіемъ.... Такъ всѣ предметы прошедшихъ ужасовъ представлялись теперь гораздо живѣе; я закрывался руками, чтобы не видѣть этихъ призраковъ, и съ содроганіемъ воображалъ гибель Россіи. Въ жару горячки, я нѣсколько дней не могъ дѣлать никакихъ наблюденій.
20-го Іюля, всѣ Корпусы подошли къ Смоленску, съ правой стороны Днѣпра, и расположились въ боевомъ порядкѣ, на возвышенной равнинѣ въ виду города, лицемъ къ Порѣчью, предполагая тамъ главныя силы непріятелей.
Раненыхъ велѣно было отправить въ Духовщину; хотѣли и меня разлучить съ ротою, но я страшился отдаться въ незнакомыя руки и сказалъ, что мнѣ легче, надѣясь отъ ротнаго фельдшера болѣе удачи въ пользованіи, нежели отъ походнаго лекаря, занятаго сотнями больныхъ въ подвижномъ госпиталѣ. Въ своей ротѣ я былъ какъ у родныхъ; каждый солдатъ принималъ участіе въ моемъ положеніи, такъ-же какъ и оставшіеся офицеры; всѣ оказывали мнѣ возможное пособіе. До сего времени ѣхалъ я въ коляскѣ, вмѣстѣ съ обозомъ, но пото̀мъ, какъ шумъ и стукъ артиллеріи меня безпокоили, я пересѣлъ въ тѣлежку, и, взявши одного погонщика, поѣхалъ особо. Пользуясь благопріятною погодою, останавливался я подъ тѣнію рощицъ, у свѣтлаго ручейка, въ сторонѣ отъ дороги, валялся на мягкой зелени, щипалъ около себя цвѣты, и на нѣсколько минутъ забывалъ о своей болѣзни; между тѣмъ погонщикъ мой, пустивши лошадей на траву, варилъ кашицу и жарилъ грибы; я любовался огонькомъ и суетливостію своего повара-самоучки. Такимъ образомъ, не принимая никакихъ лекарствъ, и пользуясь одною перевязкою раны, я сталъ чувствовать облегченіе; можетъ быть чистота воздуха, діета, сама натура моя, и нѣсколько дней отдохновенія послужили къ укрощенію горячки. Я пріѣхалъ къ Смоленску 22-го Іюля, съ значительнымъ облегченіемъ отъ болѣзни, но будучи слабъ, все еще жилъ въ обозѣ, который стоялъ позади войскъ, надъ Днѣпромъ, противъ города. Впереди, версты за двѣ, видны были биваки, отъ которыхъ доходилъ ко мнѣ только гулъ, а за Днѣпромъ представлялся городъ съ златоглавыми церквами и съ бѣлокаменными палатами, окруженный древнею стѣною, какъ въ косморамѣ. По дорогѣ, между городомъ и войскомъ, была безпрерывная дѣятельность; поминутно взадъ и впередъ ходили обозы и команды. Въ хорошую погоду я выходилъ изъ повозки на костыляхъ и садился на разостланномъ коврѣ; отсюда любовался окрестностями, картиною воинскаго стана, и видомъ города; читалъ книги и составлялъ свои походныя Записки. Такимъ образомъ я прожилъ около шести дней. Отдохновеніе на чистомъ воздухѣ, свобода и спокойствіе были для меня цѣлительнѣе всякихъ микстуръ въ госпитальной атмосферѣ. День ото дня становилось мнѣ лучше, и моя рана заживлялась.
Слухи были, что Атаманъ Платовъ съ Казаками переправился ниже города, для присоединенія къ первой арміи и прикрытія ея лѣваго фланга. Вскорѣ за симъ узналъ я, что и вся Вторая армія подошла къ Смоленску съ лѣвой стороны Днѣпра. Тогда у насъ радость была всеобщая, потому болѣе, что армію Князя Багратіона почитали мы, по незнанію, пропащею. Рускіе снова ободрились; собранные силы нашего православнаго воинства внушали каждому солдату пріятную увѣренность, что отъ стѣнъ Смоленска побѣда будетъ въ нашихъ рукахъ, вмѣстѣ съ тѣмъ предѣлъ стремленію завоевателей и нашей безконечной ретирадѣ. Одно имя Генерала Багратіона, извѣстнаго храбростію, подкрѣпляло надежду въ войскахъ. Я самъ, соглашаясь съ общимъ ожиданіемъ, столько былъ въ томъ увѣренъ, что въ письмѣ къ отцу своему, жившему въ Ярославской губерніи, писалъ между прочимъ: «Войски наши отступили къ Смоленску; можетъ быть пойдутъ и далѣе; но—Богъ—рати Онъ съ нами, и мы—будемъ въ Парижѣ!»—При тогдашнихъ обстоятельствахъ, имя Багратіона для Рускихъ заключало въ себѣ какое-то таинственное знаменованіе противъ апокалипсическаго имени Наполеона, какъ добраго генія противъ демона.
Послѣ ретирады, почти два мѣсяца продолжавшейся, войски нуждались въ отдохновеніи и подкрѣпленіи свѣжимъ продовольствіемъ. Слухи носились, что непріятельская армія имѣла во всемъ недостатокъ и была изнурена отъ безпрерывныхъ маршей по опустошенной странѣ. Такія извѣстія насъ радовали. Говорили, что въ арміи Наполеона ропотъ: будто войски его не хотѣли идти далѣе въ страну Скиѳовъ. Но по надменности и кичливому духу плѣнныхъ Французовъ, не льзя было въ томъ удостовѣриться. Они вовсе не унывали, и говорили, что скоро всѣхъ насъ постигнетъ равная имъ участь—столько они были увѣрены въ непобѣдимости Наполеона.
Сосредоточенное отступленіе нашихъ двухъ армій отъ границъ Имперіи до Смоленска, позволило непріятелю, почти безъ боя, овладѣть пространствомъ земли на …00[3] верстъ пути. Губерніи Виленская, Гродненская, Минская, Курляндія, часть Бѣлоруссіи и Смоленской губерніи были заняты войсками Наполеона. Первая армія прошла безъ усилія около 550 верстъ почти въ 90 дней, за исключеніемъ отдыха въ Двинскомъ лагерѣ; но Вторая армія принуждена была усильно пройдти отъ Гродно до Могилева пространство 650 верстъ въ 18 дней, то есть болѣе 35 верстъ въ сутки. Какъ-бы ни крѣпились духомъ Рускіе, но физическія силы, отъ безпрерывнаго напряженія, приходили въ ослабленіе; трудный путь по пескамъ и болотамъ, гдѣ проходила Вторая армія, могъ изнурить солдатъ и предать въ руки непріятеля не малое число усталыхъ, которыхъ не успѣвали подбирать. Россія всегда будетъ признательна къ воинскимъ достоинствамъ Князя Багратіона, который съ особеннымъ благоразуміемъ умѣлъ избѣгнуть разставленныхъ ему сѣтей, и весьма искусно довелъ свою армію до Смоленска.
Соединившись, двѣ арміи наши составляли около 120,000; у Наполеона-же отъ Витебска до Днѣпра находилось до 200,000 войска.
Наполеонъ, приводя въ исполненіе превосходное соображеніе свое, раздѣлить наши арміи, не достигъ желаемой цѣли! Какъ самыя лучшія предположенія полководцевъ всегда совершаются въ половину, потому что не въ силахъ умъ человѣческій управлять всѣми обстоятельствами по своему произволу, то и намѣреніе Наполеона въ раздѣленіи нашихъ армій свершилось въ половину; неудача его относится къ чести нашихъ Генераловъ столько-же, сколько удача зависѣла отъ искуства его военачальниковъ, которые дѣйствовали нерѣшительно.
_%D1%81%D1%82%D1%80.72.jpg){kind=link}
_%D1%81%D1%82%D1%80.73.jpg){kind=link}