Отчизна милая! подобна ты здоровью:
Тотъ истинной къ тебѣ исполнится любовью,
Кто потерялъ тебя… Въ страданьяхъ и борьбѣ,
Отчизна милая, я плачу по тебѣ!
Мать Богородица, что̀ бодрствуешь надъ Вильной
Своей опекою, щедротами обильной!
Мать Ченстоховская, на Ясной что̀ Горѣ:
Какъ умирающій лежалъ я на одрѣ,
Устами жаркими хвалу тебѣ читая —
И ты спасла меня, заступница святая:
Такъ благостынею божественныхъ щедротъ
Спасешь когда-нибудь отверженный народъ.
Теперь неси мой духъ, скорбящій и унылый,
Къ далекимъ небесамъ моей отчизны милой,
Къ ея задумчивымъ пустынямъ и лугамъ,
Къ зеленымъ Нѣмана и Виліи брегамъ,
Съ ихъ Бяловѣжскою непроходимой пущей,
Благоуханною, роскошною, цвѣтущей,
Къ полямъ, исполненнымъ невѣдомыхъ красотъ,
Гдѣ жито всякое въ обиліи растетъ,
Пшеница-золото, серебряная греча,
Медвяный запахъ свой несущая далеча;
А тамъ — густой ячмень, и просо, и овесъ;
И гдѣ, на рубежахъ, межъ ветелъ и березъ,
Увидишь тихую, задумчивую грушу…
Туда неси мою тоскующую душу!
Среди такихъ луговъ, въ затишьѣ, надъ прудомъ,
Во дни минувшіе стоялъ шляхетскій домъ;
Кругомъ осинникъ росъ и осокоря лозы,
Да кучка старыхъ липъ, да две иль три березы,
А къ пруду низомъ шла аллея тополей;
Поза̀ди — борозды распаханныхъ полей,
Густыя залежи и паръ изъ чернозему,
Съ гумномъ, которое подходитъ близко къ дому,
Гдѣ жолтые скирды, поставленные въ рядъ,
Шатрамъ подобные, безмолвно говорятъ,
Что царствуетъ въ дому порядокъ и довольство
И ждетъ пріѣзжаго привѣтъ и хлѣбосольство:
Приземистая дверь ему не заперта
И настежъ широко̀ раскрыты ворота̀.
Вотъ къ домику тому подъѣхалъ кто-то въ бричкѣ;
Лошадки бодрыя, хотя и невелички,
Вбѣжали въ ворота̀ исправною рысцой;
Изъ брички выпрыгнулъ проворно молодой
Панычъ, не кличетъ слугъ, а прямо — въ двери дома,
Какъ-будто все ему давнымъ-давно знакомо;
Не затрудняяся по комнатамъ бѣжитъ.
Все то-же вкругъ него, все тотъ-же самый видъ:
Не измѣнилися ни мебель, ни обои,
Лишь только сдѣлались поменѣе покои,
Чѣмъ были въ старину, для отроческихъ лѣтъ.
Въ гостиной, на стѣнѣ, висѣлъ еще портретъ,
Изображающій Тадеуша Костюшку,
Въ чамаркѣ и плащѣ; ногою ставъ на пушку
И очи вверхъ поднявъ, клянется небесамъ
Спасти отечество, иль пасть геройски самъ.
Вблизи Рейтанъ сидитъ, отчизны оборона,
Предъ нимъ лежитъ Федонъ и житіе Катона;
Печально смотритъ онъ въ синѣющую даль;
Въ глазахъ блеститъ слеза, въ груди — кинжала сталь.
А далѣе — Корса̀къ и съ нимъ Ясинскій рядомъ
Дружины польскія окидываютъ взглядомъ;
Кипитъ горячій бой, валятся москали,
А Прага занялась ужъ пламенемъ вдали…
А вотъ, въ одномъ углу, на-лѣво, за Костюшкой,
Куранты старые, какъ водится, съ кукушкой;
Футляръ ихъ подпиралъ собою потолокъ;
Пріѣзжій увидалъ протянутый шнурокъ:
Давай его тащить — и, сѣвши на печурку,
Прослушалъ старую Домбровскаго мазурку.
Гость бросился потомъ осматривать покой,
Гдѣ, восемь лѣтъ назадъ, онъ жилъ еще дитей.
Все измѣнилось тамъ: стояли фортепьяны,
Кушетки, канапе, широкіе диваны;
Въ углу, на столикѣ, лежали кучи нотъ
И книжки. Кто же здѣсь, подумалъ онъ, живетъ?
Мой дядя… развѣ онъ обзавелся женою?
А тетка въ Петербургъ уѣхала весною…
На мебель и на все еще взглянулъ онъ разъ,
Въ соображенія и въ думы погрузясь…
Приблизился къ окну: садъ маленькій въ порядкѣ:
Цвѣтами пестрыми покрыты были грядки
И видно, кто-то ихъ лелѣетъ всякій день.
Кругомъ окинутъ былъ заботливо плетень
И рядомъ съ нимъ вилась красивая аллея…
Но гдѣ-жъ садовница, таинственная фея,
Невѣдомо отколь спорхнувшая сюда?
Напрасно юноша искалъ ея слѣда:
Не видно никого, лишь только за калиткой
Дрожали лопухи, задѣты ножкой прыткой.
Пріѣзжій, опершись плечомъ о верею,
Стоялъ и воздуха прохладную струю,
Съ благоуханьемъ травъ, вдыхалъ широкой грудью,
Дивясь такому сну фольварка и безлюдью.
Никто къ нему не йдетъ. Пріѣзжій вновь къ окну —
И садикъ маленькій въ длину и въ ширину
Еще-разъ обѣжалъ пытливыми глазами,
Потомъ взглянулъ въ кусты — и что-же? за кустами
Увидѣлъ дѣвушку, всю ясную какъ день:
Вѣрна обычаю литовскихъ деревень,
Подъ-вѐчеръ, въ чемъ была, въ свой садъ она сбѣжала,
Вскочила на плетень, не думая нимало,
Что сзади кто-нибудь ее примѣтить могъ;
Забыла на плеча̀ набросить хоть платокъ;
Вкругъ шейки бѣлая сорочка отдувалась
И грудь высокая оттуда выбивалась,
А кудри, отданы вѣтра̀мъ на произволъ,
Свѣтились по краямъ, какъ нѣкій ореолъ;
Но не видать лица: она смотрѣла въ поле,
Какъ-будто бы кого ждала къ себѣ оттолѣ,
Узрѣла — и стрѣлой съ плетня спустилась вмигъ,
Какъ серна легкая прыгну̀ла чрезъ цвѣтникъ
И, словно позабывъ, что сбоку есть дорожка,
Порхъ на завалинку, съ завалинки — въ окошко.
Все это видѣлъ гость; стоитъ ни мертвъ, ни живъ,
Дыханье бурное невольно притаивъ,
Не смѣя тронуться, мигнуть не смѣя глазомъ —
Вдругъ „ахъ!“ и вспыхнули какъ пламень оба разомъ.
Такъ облачный туманъ зардѣется порой,
Лишь повстрѣчается съ румяною зарей.
Смущенный страшно гость словъ ищетъ извиниться,
Едва-едва съумѣлъ неловко поклониться,
Припо̀днялъ голову, глядитъ: ея ужь нѣтъ!
Какъ-видно, скрылася въ сосѣдній кабинетъ
И тамъ задвижкою проворно затворилась.
Онъ все стоялъ, смотрѣлъ, а сердце билось, билось…
Въ то время разнеслась ужь по фольварку вѣсть,
Межъ дворни и людей, что въ домѣ кто-то есть:
Вмигъ кони панскіе привязаны къ колодѣ
И заданъ имъ овесъ. Хозяинъ новой модѣ
Не слѣдовалъ: конѐй чужихъ не отсылалъ
Кормиться у жидовъ, а дома кормъ держалъ.
Хотя и не спѣшатъ заботливые слуги
Усердно предложить пріѣзжему услуги,
Не думай, что они балованный народъ;
Нѣтъ, такъ заведено: покамѣстъ не придетъ
Панъ Войскій [1] изъ своей особенной свѣтлицы —
Далекій родственникъ хозяина, Соплицы,
И другъ, который всѣмъ завѣдывалъ въ дому —
Дотоль не начинать занятій никому.
Панъ Войскій шелъ уже тихонько на фольварокъ,
Отчасти — заглянуть на стряпанье кухарокъ,
А главное — смѣнить свой ткацкій пудерманъ,
Надѣть проворнѣе кунтушъ, или жупанъ —
Встрѣчать пріѣзжаго получше нужно платье —
Вдругъ гостя увидалъ — и бросился въ объятья.
„Тадеушъ!“ И затѣмъ посыпались слова,
Хотя и громкія, но внятныя едва,
Неуловимыя, отрывочныя фразы,
Вопросы быстрые и бѣглые разсказы,
А послѣ — новыя объятія опять.
„Тадеушъ!“ (Такъ отецъ велѣлъ его назвать,
Затѣмъ, что родился̀ во времена Костюшки,
Когда гремѣвшія литвиновъ нашихъ пушки
Напоминали всѣмъ народнаго вождя)
„Тадеушъ! мы съ тобой немного погодя“,
Такъ Войскій продолжалъ: „пойдемъ Судьѣ навстрѣчу:
Онъ вышелъ поглядѣть, какъ убираютъ гречу,
И гости вмѣстѣ съ нимъ. Народу много тутъ;
Нагрянули толпой. Наряженъ, видишь, судъ:
На мѣстѣ разобрать, какъ слѣдуетъ, границы:
Есть стародавній споръ у Графа и Соплицы
Объ за̀мкѣ. Этотъ споръ поросъ уже травой,
Какъ за̀мокъ. Здѣсь теперь асессоръ[2], Становой
И Подкоморій[3] самъ, съ женой и дочерями;
Паненки въ лѣсъ пошли на ужинъ за грибами;
А панство-молодежь охотится съ ружьемъ.
Пойдемъ-же!“ И они отправились вдвоемъ.
Дорогой не могли они наговориться…
А солнце къ западу ужъ на̀чало клониться,
Горя, какъ пахаря румяное лицо,
Когда, придя съ работъ, онъ ступитъ на крыльцо,
Садится ужинать — и послѣ спитъ до свѣту;
А тамъ вставай опять — и угомону нѣту.
Сверкавшій зеленью на горизонтѣ боръ,
Покуда падали лучи ему въ упоръ,
Сталъ видимо темнѣть, подобясь синей тучѣ;
Вокругъ, съ болотъ и рѣкъ, поднялся паръ летучій;
Ужъ солнце скрылося, лишь только сквозь вершинъ
Порой прорѣжется горящій лучъ одинъ,
Какъ пламя отъ свѣчи сквозь о̀конныя щели.
Погасло. Въ полѣ мракъ. Телеги заскрипѣли:
Везутъ хозяину въ амбаръ и на гумно
Овсяные снопы, гречиху и пшено.
Летятъ пернатыя на гнѣзда, подъ повѣти…
Идетъ домой Судья; съ кормилицею дѣти
Бѣгутъ напереди; потомъ хозяинъ самъ
Съ Подкомориною и, обокъ прочихъ дамъ,
Солидно шествуетъ вельможный Подкоморій.
Поза̀ди — молодежь. Кто въ шляпѣ несъ цикорій,
Кто — бѣлые грибы; что̀ въ полѣ ни нашли
На ужинъ годнаго, въ рукахъ съ собой несли,
Заботясь старшему отдать почетъ дорогой:
Судья во всемъ любилъ обычай дѣдовъ строгой,
Увѣренъ, что пока обычай этотъ живъ —
И домы держатся и весь народъ счастливъ;
А если старина уступитъ новымъ модамъ —
Прощай тогда Литва со всѣмъ своимъ народомъ!
Свиданье первое Тадеуша съ Судьей
Недолго длилося: Судья отеръ полой
Горячую слезу, окинулъ гостя взглядомъ,
Потомъ поцаловалъ — и путь держали рядомъ.
Какъ гостю, былъ ему особенный почетъ:
Что вмѣстѣ съ дамами дошелъ онъ до воротъ.
Вслѣдъ за хозяиномъ все рушилося съ поля —
Во всемъ хозяйская проглядывала воля. —
Взвиваясь, щелкаетъ пастушій звонкій кнутъ
И овцы, пыль поднявъ, гурьбой въ село бѣгутъ;
За ними тучныя тирольскія коровы,
Звонками брякая, влекутся изъ дубровы;
Тамъ кони, ржа, летятъ со скошенныхъ луговъ.
Блеяніе овецъ, веселый звонъ роговъ
И топотъ лошадей слилися въ гулъ единый.
Тадеушъ сельскою, забытой имъ, картиной
Не налюбуется и смотритъ, какъ стада
Спѣшатъ, гдѣ изъ бадьи студеная вода
Въ колоды длинныя блестящимъ токомъ льется
И машетъ колесо большое у колодца.
Судья, хоть и усталъ, а все-таки соблюлъ
Обычай: въ закрома̀ къ скотинѣ заглянулъ.
А Войскій между-тѣмъ въ сѣняхъ съ Брехальскимъ Вознымъ[4]
Соображеніямъ преда̀лися серьознымъ:
Въ отсутствіе Судьи, Брехальскій, подъ шумокъ,
Всю мебель изъ дому, какую только могъ,
Велѣлъ перенести прислугѣ въ за̀мокъ древній,
Который ветхою руиной подъ деревней
Стоялъ насупившись. „Къ чему переносить?“
Хотѣлъ-было Судья у Войскаго спросить,
Но Войскій ускользалъ и не давалъ отвѣту
Опредѣленнаго, зачѣмъ тревогу эту
Онъ поднялъ. Нечего; собравшися пошли
Гурьбой къ развалинамъ, чернѣющимъ вдали,
Чтобъ тамъ отъужинать. Лишь тутъ хозяинъ строгой
Дознался кое-какъ отъ Войскаго дорогой,
Что въ домѣ мѣста нѣтъ: такая тѣснота —
Не поворотишься; развалина-же та
Глядитъ развалиной лишь издали, снаружи,
А близко никакихъ хоромъ она не хуже,
Хотя и треснула внутри одна стѣна.
За-то уже просторъ, раздолье, ширина;
Къ тому-жъ и погреба, наслѣдственныя вины…
Но были, сверхъ того, особыя причины.
Шаговъ на тысячу отъ дома, на холмѣ,
Какъ привидѣніе, возникшее во̀ тьмѣ,
Торчало зданіе — жестокая насмѣшка
Надъ славой прошлыхъ лѣтъ. Хозяинъ, графъ Горешка,
Погибъ въ часы лихихъ усобицъ и войны;
Имѣнія его тотчасъ-же розданы̀
Наслѣдникамъ, не-то въ секвестръ казною взяты,
Лишь за̀мка никому ненужныя палаты
Одни осталися, пока еще ничьи,
Сидя на рубежахъ Горешки и Судьи,
И древней суетой своею не смущали
Покамѣстъ никого: наслѣдники смѣкали,
Что реставрація поглотитъ много суммъ,
Которыя подчасъ важнѣй, чѣмъ славы шумъ.
Вдругъ прибылъ родственникъ Горешки отдаленный,
Графъ, странникъ и поэтъ. Объѣхавъ полвселенной,
Онъ думалъ у себя въ помѣстьяхъ отдохнуть,
На счеты своего прикащика взглянуть,
Немного освѣжить свой духъ въ глуши пустынной,
И, сразу пораженъ развалиной старинной,
На за̀мокъ предъявилъ права свои — тогда-жъ
Припала и Судьѣ такая точно блажь:
Затѣяли процессъ въ судѣ, потомъ въ палатѣ,
Потомъ опять въ судѣ и, наконецъ, въ сенатѣ.
Три года дѣло то разсматривалъ сенатъ,
Покуда, послѣ ссоръ и всякихъ новыхъ тратъ,
Процессъ не повернулъ дорогою обычной
На разбирательство управы пограничной.
Все это вѣдая, знатокъ статей и правъ,
Брехальскій находилъ, что за̀мокъ тотъ занявъ,
Они практически и дѣльно поступили:
Залъ былъ какъ рефектарь[ВТ 1]; въ боку покои были
Для канцеляріи. У оконъ и дверей
Кудрявые рога и головы звѣрей
Напоминали всѣмъ про дѣдовскій обычай
Чертоги украшать охотничьей добычей;
И даже надписи виднѣлися вездѣ,
Гласившія о томъ, когда, и кѣмъ, и гдѣ
Убитъ такой-то звѣрь; и явственно дотолѣ
Сіялъ Горешки гербъ: коза въ зеленомъ полѣ.
При факелахъ вошли и стали по мѣстамъ;
Для Подкоморія, по званью и лѣта̀мъ,
Вверху почетный стулъ; хозяинъ посрединѣ;
Ксендзъ-квестаръ прочиталъ молитву по-латыни;
Тутъ, водки выпивши, усѣлись наконецъ,
И живо ста̀ли ѣсть литовскій холодецъ.
Тадеушъ хоть и былъ лѣтами всѣхъ моложе,
Однако помѣщенъ въ углу почетномъ тоже,
Какъ вновь прибывшій гость. Межъ дядей и межъ нимъ
Остался лишь одинъ приборъ незанятымъ
И ждалъ, казалося, прибытія кого-то.
Судья поглядывалъ съ тревогой и заботой
То на̀ дверь, то на стулъ; и гость смотрѣлъ туда
И, хоть была его сосѣдка молода,
Дочь Подкоморія и хороша собою,
Но непонятною какою-то судьбою
Ни слова съ нею онъ не выронилъ изъ устъ
И все посматривалъ туда, гдѣ стулъ былъ пустъ.
Черты прелестныя въ умѣ его сновали
И видимо ему покоя не давали.
Такъ на болотѣ въ дождь играютъ пузыри,
Колебля лопухи, тростникъ и купыри,
Вдругъ лилія озеръ ихъ сѣти пробиваетъ
И на̀верхъ царственно и пышно выплываетъ.
Ужъ третье кушанье на столъ принесено.
Тутъ, къ старшей дочери придвинувши вино,
А младшей огурцы подавши и цикорій,
Замѣтилъ съ тайною досадой Подкоморій:
„Впервые довелось мнѣ нынче, старику,
Для дамъ прислуживать; ни разу на вѣку
Я не видалъ еще… но времена не схожи;
Что̀ дѣлать, ежели никто изъ молодежи
Не догадается!“ Тогда рванулись вдругъ
Со всѣхъ концовъ стола десятки дюжихъ рукъ.
Судья — Тадеуша, сидѣвшаго съ нимъ рядомъ,
Сердитымъ съ головы до ногъ окинувъ взглядомъ —
Сказалъ: „Мы, старики, заботимся о томъ,
Чтобъ воспитать ребятъ и ихъ въ столицы шлемъ;
Не спорно: молодежь ученѣе оттуда
Къ намъ возвращается, но только вотъ что̀ худо:
Науку — знать людей, приличья, формы, свѣтъ —
На это каѳедры теперь, какъ видно, нѣтъ.
Въ дни наши молодежь незнатная, бывало,
Въ домахъ зажиточныхъ магнатовъ проживала;
Я самъ-вотъ у его у милости въ дому,
У Подкоморія воспитанъ“ — тутъ къ нему
Припалъ почтительно и обнялъ за колѣни —
„И не престану вѣкъ ко Господу моленій
За все его добро и ласки возносить,
Хотя бы могъ еще и болѣе просить:
Иной, черезъ него, по службѣ удостоенъ…
Но я не жалуюсь; доволенъ и покоенъ,
Что дѣдовскіе всѣ порядки соблюдать
Съизмала наученъ. Да! не мѣшаетъ знать:
Учтивость истинно великая наука
И не сейчасъ дается намъ. Не штука
Расшаркнуться ногой, пристукнуть каблукомъ,
Проворно въ воздухѣ вертнуть своимъ носкомъ,
Не-то заговорить съ пріятелемъ развязно;
Нѣтъ! штука поступать со всякимъ сообразно
Его значенію, сословію, лѣта̀мъ.
На-что отецъ съ дѣтьми, съ женою мужъ — и тамъ
Свои оттѣнки ѣсть, особый сортъ приличій:
Таковъ, по крайности, прапрадѣдовъ обычай.
А разговоръ о чемъ? Дѣянья прошлыхъ лѣтъ;
Но задѣваютъ тутъ нерѣдко и повѣтъ,
Чтобъ показать инымъ, что знаютъ повсемѣстно
Проказы ихъ; что все про нихъ давно извѣстно.
Такъ искони у насъ въ обычаѣ велось
И бытъ тѣмъ крѣпокъ былъ; теперь все лѣзетъ врозь;
Случается, что панъ приходитъ въ гости къ пану,
Какъ деньги къ древнему въ карманъ Веспасіану,
Который не любилъ распросовъ, говорятъ,
Откуда, что̀ и какъ, а былъ даянью радъ.“
Сказавши то̀ Судья и крякнувъ напослѣдокъ,
Обвелъ глазами всѣхъ сосѣдей и сосѣдокъ,
Затѣмъ, что хоть всегда искусно рѣчь держалъ,
Но, тѣмъ не менѣе, по опыту онъ зналъ,
Что нынче молодежь куда нетерпѣлива
И какъ бы кто ни велъ своей бесѣды живо,
Чуть призатянется — ужь и начнутъ зѣвать —
И надобно ее не кончивъ перервать.
Теперь всѣ слушали въ молчаніи глубокомъ.
На Подкоморія ораторъ вскинулъ окомъ:
Тотъ одобрительно отвѣтилъ головой;
Тогда, наполнивши бокалъ его и свой,
Ораторъ продолжалъ: „Да, подлинно, учтивость
Наука важная, и та въ ней особливость,
Что чѣмъ кто болѣ ту науку познаетъ,
Вникаетъ въ правила, которыя народъ
Отъ дѣдовъ сохранилъ и чтитъ еще дотолѣ —
Тотъ вѣсу въ обществѣ пріобрѣтаетъ болѣ.
Такъ, если собственный узнать ты хочешь вѣсъ,
Вели, чтобъ кто-нибудь въ другую чашу влѣзъ.
За этимъ уважать я вамъ рекомендую
Учтивость. Если-жъ кто сосѣдку молодую
За тра̀пезой своимъ вниманьемъ обойдетъ
И не услужитъ ей, я думаю, что тотъ…“
При семъ племянника онъ смѣрилъ грознымъ окомъ,
Готовясь выступить съ крутымъ ему урокомъ.
Тадеушъ поблѣднѣлъ, но Подкоморій вдругъ,
Всю залу взорами окинувши вокругъ
И табакеркою своей блеснувъ при этомъ,
Что̀ короля была украшена портретомъ,
Сказалъ: „все это такъ, но ежели начнешь
Все строго взвѣшивать, и нашу молодежь
Нельзя не похвалить. Вѣдь прежде хуже было,
Когда заморскаго народу навалило
Сюда, хоть прудъ пруди: намъ изъ чужой земли
Обычаевъ они и моды навезли,
А наши юноши сейчасъ, по ихъ примѣру,
Забывъ отечество, родной языкъ и вѣру,
Въ наставникахъ своихъ не чая и души,
Надолго бросили чамарки, кунтуши,
Давай по ихнему кафтаны шить кургузы —
И стали всѣ на видъ какъ истые французы,
Ну такъ, что иногда нельзя и разобрать.
Коли кого Господь захочетъ покарать,
Разсудокъ онъ затмитъ у всѣхъ: объ эту пору
Не думали давать и старшіе отпору
Той басурманщинѣ; повсюду былъ разладъ,
Повсюду — будто бы на сырной маскарадъ[ВТ 2],
Покуда не пришла совсѣмъ иная доля:
Вослѣдъ за сырною, великій постъ — неволя!“
„Лѣтъ пятьдесятъ тому, въ повѣтъ Ошмянскій къ намъ,
Я помню, заѣзжать любилъ по временамъ
Подчашичъ, первый, кто у насъ кафтанъ французскій
Надѣлъ; гонялись всѣ за этой трясогузкой,
И даже лицамъ тѣмъ завидовалъ весь свѣтъ,
У чьихъ воротъ стоялъ его кабріолетъ.
А кучеръ у него въ чулкахъ ходилъ; ботинки
Носилъ онъ съ пряжками, а ноги какъ тычинки.
На козлахъ, рядомъ съ нимъ, сидѣлъ косматый песъ,
Котораго съ собой изъ-за̀ моря привезъ
Подчашичъ. А народъ, увидя ту карету,
Твердилъ, что ѣздилъ въ ней нѣмецкій чортъ по свѣту,
И всякій осѣнить спѣшилъ себя крестомъ.
Какъ одѣвался самъ Подчашичъ, я о томъ,
Во всѣхъ подробностяхъ описывать не стану,
Скажу лишь, что похожъ онъ былъ на обезьяну.
Отъ подражанія ему предостеречь
Могли бы старшіе, но сдерживали рѣчь,
Чтобъ шуму не поднять, чтобъ судьи наши строги
Не вздумали кричать, что не даемъ дороги
Мы просвѣщенію. Подчашичъ говорилъ,
Что за̀ моремъ народъ вопросовъ тьму рѣшилъ,
Что всѣ между собой равны тамъ люди стали;
Хоть мы о томъ давно въ Писаніи читали
И проповѣдуютъ въ костелахъ всякій день
Ксендзы; но ежели французскій бюллетень
Не подтвердилъ: законъ не можетъ быть закономъ!…
Подчашичъ пріѣзжалъ въ то время къ намъ барономъ,
Затѣмъ-что за̀ моремъ былъ въ модѣ ти́тулъ тотъ.
Когда-же ти́тулы во Франціи народъ
И привиллегіи магнатовъ уничтожилъ —
Сталъ демократомъ онъ: а еслибъ дольше пожилъ,
Богъ знаетъ прозвище какое-бъ изобрѣлъ.
Вѣкъ этихъ обезьянствъ, по счастію, прошелъ
И нынче попрекнуть нельзя намъ молодежи,
Что ѣздитъ за море она — мѣнять одежи,
Иль, Господи прости, коверкать свой языкъ.
Призваніе свое французъ теперь постигъ:
Ихъ кесарь, Бонапартъ, толкуетъ не о модахъ,
А объ оружіи, о царствахъ, о народахъ;
По манію его сбираются полки —
И славны по̀ свѣту вновь стали поляки́.
Но… время тянется, гостей мы ждемъ напрасно
И ко Всевышнему взываемъ ежечасно:
Москаль, по прежнему, бѣльмо намъ на глазу.
А что̀“, вполголоса сосѣду онъ ксендзу
Сказалъ: „не слышно-ли тамъ, отче, о французѣ
Чего-нибудь у васъ? о нашемъ съ нимъ союзѣ?
И можно-ль ждать конца желаннаго тому?“
— „Не слышно ничего“, на это ксендзъ ему:
„Да и зачѣмъ теперь такіе разговоры?“
Сказалъ и опустилъ свои въ тарелку взоры,
Потомъ припо̀днялъ ихъ и быстро поглядѣлъ
Въ ту сторону стола, гдѣ межъ гостей сидѣлъ
Армейскій капитанъ, Иванъ Никитичъ Рыковъ,
Неотличавшійся познаніемъ язы́ковъ,
Хоть онъ Богъ знаетъ гдѣ съ полкомъ перебывалъ;
По польски все-жь таки кой-какъ мороковалъ
И, услыхавши вдругъ намекъ о Бонапартѣ,
Сказалъ: „Эй, вы, паны̀! что вы въ такомъ азартѣ?
Ксендзъ-пробощъ бернардинъ[ВТ 3], вельможный панъ Судья
И Подкоморій панъ! По польски знаю я!
Вамъ о французахъ все! Депеши изъ Варшавы!
Отчизна! Знаю я: вамъ хочется расправы
Съ Москвой! Я не шпіонъ, а знаю все какъ есть.
Покамѣстъ можемъ мы по братски пить и ѣсть.
Бывало чуть у насъ съ французомъ мировая:
Всѣ обнимаются другъ съ другомъ, попивая
Шампанское… трубятъ: опять ура въ штыки!
У насъ пословицу сложили старики:
Коль любишь, такъ и бьешь. Но будетъ драка снова,
Ей Богу! Вотъ вчера я былъ у Жигунова,
Майора: говоритъ, объявленъ вишь походъ;
Но безъ Суворова пожалуй насъ побьетъ
Проклятый Бонапартъ. Нашъ батюшка Суворовъ
Былъ о̀боротень: разъ, безъ дальнихъ разгово̀ровъ,
Оборотился онъ въ борзаго кобеля
И за французомъ ну чесать черезъ поля,
А Бонапартъ (и онъ былъ оборотень тоже)
Прикинулся лисой — и… что̀ тутъ было, Боже!“
Въ ту пору скрипнула приземистая дверь:
Особа новая глазамъ гостей теперь
Предстала; рядышкомъ съ Тадеушемъ на стулѣ
Садится; на нее всѣ гости вразъ взглянули:
Была она собой пригожа, молода;
Цвѣтистымъ вѣеромъ махалась иногда,
Хоть вовсе не было въ покояхъ замка жарко.
Все, сверху до̀ низу, на ней смотрѣло ярко;
Весьма короткіе у платья рукава;
Повсюду ленточки, фестоны, кружева,
Хитро сплетенныя гирлянды и букеты
И, наконецъ, брильянтъ въ хвостѣ косы-кометы
Сіялъ звѣздой! Была какъ-будто убрана
На балъ. Когда-жъ за столъ садилася она,
Легонько на плечо сосѣда оперлася,
Учтиво передъ нимъ однако извиняся,
Но ровно ничего не ѣла; вѣеръ свой
Крутила; брилліянтъ подчасъ надъ головой
Рукою пухлою и бѣлой поправляла,
Да взорами въ мужчинъ убійственно стрѣляла.
Такъ на минуту былъ перѐрванъ разговоръ.
Межъ-тѣмъ, въ другомъ концѣ, завязывался споръ,
Сперва умѣренный, чѣмъ далѣ, тѣмъ задорнѣй,
О томъ, чей бо̀рзый песъ былъ лучше и проворнѣй.
Шли въ очередь Тузы, Салтаны, Соколы́.
Асессоръ выставлялъ достоинство Стрѣлы,
Пса рѣдкой прыткости, и красоты, и жара;
А Становой стоялъ за славу Янычара,
Дотолѣ будто бы невиданнаго пса —
И толковалъ о немъ навѣрно полчаса.
Не принимая въ томъ участья разговорѣ,
Въ другомъ концѣ стола Судья и Подкоморій
О политическихъ дѣлахъ трактатъ вели
И вмѣстѣ — о судьбахъ родной своей земли.
Тадеушъ между-тѣмъ въ раздумьѣ былъ глубокомъ,
На гостью новую поглядывая бокомъ,
А сердце билося сильнѣе и сильнѣй…
И такъ, онъ угадалъ: тотъ стулъ — онъ былъ для ней!
Для той, кого въ саду онъ видѣлъ на разсвѣтѣ,
Но та какъ-бы въ иномъ ему мелькнула свѣтѣ,
И ростомъ, кажется, поменѣе была;
А можетъ, видъ иной одежда ей дала;
Одежда многое въ глазахъ у насъ мѣняетъ:
Чего не достаетъ — одежда пополняетъ.
Какъ-будто бы другой у этой цвѣтъ волосъ…
Лица̀ и глазъ у той ему не довелось
Увидѣть по утру, но горя въ этомъ мало:
Воображеніе ему нарисовало
Мгновенно: ясный взоръ, румяныя уста,
Ланиты свѣжія, все, словомъ, до чиста,
Что̀ нужно юности, чтобъ сномъ любви забыться,
Чтобъ сердце на́чало живѣй и шибче биться,
А тамъ — брюнетка-ли, блондинка-ли она,
Дитя ль воздушное, иль нѣсколько полна —
Влюбленный въ метрику заглядывать не будетъ
И сердцемъ обо всемъ по своему разсудитъ.
Хотя Тадеушу ужъ было двадцать лѣтъ
И въ Вильнѣ видѣлъ онъ немного жизнь и свѣтъ,
Но — отданъ строгому ксендзу на воспитанье —
Умѣлъ хранить отцовъ онъ строгія преданья:
Вдали отъ всякихъ бурь, какъ свѣжій тополь, взросъ
И душу чистую на родину привезъ
Въ могучемъ тѣлѣ онъ, теперь лишь замышляя
Отвѣдать кой-чего среди роднаго края,
Вкусить досель еще невѣдомыхъ плодовъ.
Онъ былъ собой пригожъ, и крѣпокъ, и здоровъ,
Имѣлъ въ родню, въ Соплицъ, военныя ухватки,
Еще дитей игралъ съ ребятами въ лошадки,
А въ школѣ по ружью и саблѣ тосковалъ
И надъ граматикой отчаянно зѣвалъ.
Науки не дались ему: онъ зналъ заранѣ,
Что быть ему въ бояхъ, служить въ военномъ станѣ,
Учись, иль не учись — одинъ тебѣ конецъ!
Что такъ ужъ завѣщалъ покойный панъ-отецъ.
Вдругъ получаетъ онъ отъ дяди разрѣшенье
Оставить домъ ксендза, отправиться въ имѣнье,
Начать хозяйничать, забывъ пока войну,
И потихохоньку высматривать жену;
А что до всякихъ благъ: не будетъ онъ въ накладѣ,
Лишь жилъ бы въ простотѣ и не перечилъ дядѣ.
Сосѣдка это все съумѣла вмигъ смѣкнуть;
Взглянула на плеча̀ Тадеуша, на грудь,
Во всемъ замѣтила и силу, и здоровье:
Что̀ — кровь былъ съ молокомъ, какъ говоритъ присловье.
Первоначальное смущеніе прошло;
Свободное отъ думъ, высокое чело
Однимъ младенческимъ спокойствіемъ сіяло:
Сосѣдку созерцалъ, ужъ не боясь нимало,
О томъ-же, кто она, вопросъ давно рѣша —
И счастіемъ была полна его душа.
Сосѣдка первая нарушила молчанье:
Желая выказать ученость и познанья,
Спросила, много-ли онъ книгъ съ собой привезъ?
И за вопросомъ тутъ послѣдовалъ вопросъ,
Какъ волны за волной, когда взыграетъ море;
Всего коснулася въ кипучемъ разговорѣ:
Новѣйшихъ авторовъ, архитектуры, модъ,
И рисованія, и музыки, и нотъ:
Что̀ книга сыпала словами, что̀ газета.
Тадеушъ онѣмѣлъ, все выслушавши это,
Какъ предъ инспекторомъ сробѣвшій гимназистъ,
Къ тому-жъ и вообще онъ былъ не такъ рѣчистъ.
Примѣтя то̀, она предметъ перемѣнила:
О деревенскомъ съ нимъ житьѣ заговорила,
Чѣмъ надо завестись, хозяиномъ чтобъ стать,
Какъ время на селѣ удобнѣй коротать —
И шла часъ о̀тъ часу бесѣда ихъ живѣе;
Тадеушъ дѣлался часъ о̀тъ часу смѣлѣе,
Ужъ началъ возражать… Передъ концомъ стола
Она три шарика сосѣду подала,
На выборъ: указалъ онъ тотъ, который съ краю
Лежалъ, шепнувши ей: „я этотъ выбираю!“
На то надулся сосѣдка ихъ одна,
Дочь Подкоморія. Другая сторона
Вела между собой иные разговоры:
Въ ходъ были пущены охота, псы да своры;
Асессоръ съ партіей своею спасовалъ
И Становой теперь надъ нимъ торжествовалъ.
Покинувши мѣста и всей гурьбою сто̀я,
Два бились лагеря, какъ два лихихъ героя;
Немного впереди заядлый Становой
(Онъ былъ звонкоголосъ и человѣкъ живой:
Когда разсказывалъ, особыя движенья
Рукамъ для пущаго давалъ онъ выраженья)
Все краснорѣчіе теперь на свѣтъ явилъ,
Два пальца выдвинувъ, а локти оба втылъ
Откинувъ и прижавъ, чтобы вѣрнѣй двѣ своры
Представить тѣмъ. „Ату! пошли чрезъ косогоры
Два пущенные пса, примѣтя русака,
Точь въ точь какъ двѣ стрѣлы изъ одного лука̀,
Не-то два выстрѣла вдругъ изъ одной двустволки.
Ату его, ату!… Между псарями толки
Тихонько начались: чья въ-ту̀-пору возьметъ?
Русакъ, не дуренъ будь, къ опушкѣ, на уходъ,
И сразу отсадилъ сажени на четыре —
И ну давать круги размашистѣй и шире.
Мой Янычаръ къ нему! ату его, ату!
Вотъ, кажется, насѣлъ, повиснулъ на хвосту,
Того гляди возьметъ! да нѣтъ, не тутъ-то было:
Изъ-по̀дъ носу у псовъ добыча уходила;
Они за нимъ — ату! Онъ вправо далъ козла;
Тутъ налегла къ нему Асессора Стрѣла —
Онъ влѣво, влѣво псы — и долго рядомъ пара
Держалась: ни Стрѣла впередъ отъ Янычара,
Ни онъ отъ ней! Неслись какъ бы одинъ, но вдругъ
Мой выдался и цапъ!“ Какъ выстрѣлъ этотъ звукъ
По залѣ раздался̀ — дрогну̀ли своды залы.
Тадеушъ рѣчь прервалъ; въ лицѣ румянецъ алый
Зардѣлся у него: онъ что-то говорилъ
Сосѣдкѣ передъ тѣмъ, смѣялся и шутилъ,
Ища подъ скатертью рукою шаловливой
Сосѣдкиной руки. Такъ вѣтерокъ игривый
Порою пташекъ двухъ нечаянно вспугнетъ,
Иль вѣтку, отъ ствола откинувъ, колыхнетъ
И долго въ воздухѣ дрожитъ, качаясь, вѣтка:
Такъ нѣсколько минутъ Тадеушъ и сосѣдка
Сидѣли, смущены тѣмъ звукомъ; но потомъ
Тадеушъ ободрясь сказалъ: „все дѣло въ томъ,
Чей песъ опередилъ; не можетъ быть тутъ спору,
Особенно, когда псари спустили свору
Единовременно, въ одинъ и тотъ-же мигъ.“
Асессоръ слыша то̀, наморщилъ гнѣвный ликъ
И на Тадеушѣ остановился взглядомъ,
Который полонъ былъ и горечью, и ядомъ.
Асессоръ менѣе въ движеніяхъ былъ живъ,
Чѣмъ лютый врагъ его, и менѣе крикливъ;
За-то на раутѣ, на сеймѣ, середь бала
Боялись всѣ его: языкъ его, какъ жало,
Язвилъ и колкости умѣлъ пускать острѣй,
Чѣмъ добавленія иныхъ календарей.
Когда-то человѣкъ съ значеньемъ и богатый,
Провелъ онъ молодость азартно, мотовато,
На съѣздахъ, сеймикахъ, по ярмонкамъ кутилъ
И все отцовское имѣніе спустилъ.
Теперь-же поступилъ на службу изъ разсчету,
Чтобъ вѣсъ какой-нибудь имѣть; любилъ охоту
Для развлеченія, а частью потому,
Что громкій звукъ роговъ напоминалъ ему
Потѣхи прежнихъ лѣтъ, охотничьи забавы
Съ огромной псарнею, веселыя облавы
И пиршества среди наслѣдственныхъ лѣсовъ.
Отъ псарни той едва осталась пара псовъ,
На радости ему — и смѣть теперь позорить
Главнѣйшаго изъ нихъ! смѣяться, дерзко спорить!
И кто-жъ! молокососъ! столичный неучъ, гость!…
Съ трудомъ скрывая гнѣвъ, волненіе и злость,
Асессоръ выступилъ и, бакенбарды гладя,
Сказалъ Тадеушу: „Когда-бы панскій дядя,
Или хоть тетушка вмѣшались въ этотъ споръ:
Они, живя въ селѣ, видали больше своръ,
И замѣчанья ихъ, пожалуй, были-бъ сильны;
Но панъ, всего лишь день вернувшійся изъ Вильны,
Едва-ли можетъ быть судьею выбранъ здѣсь!“
Тадеушъ, услыхавъ тѣ рѣчи, вспыхнулъ весь,
Привсталъ изъ-за стола: Асессору бы горе!
Но въ табакерку вдругъ ударилъ Подкоморій,
Понюхалъ и чихнулъ — всѣ крикнули виватъ!
А онъ имъ послѣ такъ: „лѣтъ по̀дъ сорокъ назадъ,
Въ дни наши, братія, панове добродѣи,
Всѣ эти разныя охотничьи затѣи,
Всѣ споры шумные кончались межь дубравъ;
Поэтому нашъ гость едва-ли будетъ правъ,
Теперь, за ужиномъ, вопросъ такой рѣшая.
Но учреждается охота здѣсь большая
На завтра: завтра мы всѣ споры разрѣшимъ;
А нынѣ, съ вечера, панове, поспѣшимъ
Приготовленьями какъ слѣдуетъ заняться;
И Графъ съ охотою своею, можетъ-статься,
Пожалуетъ; и васъ мы просимъ, панъ-Судья,
И дамъ, и паненъ всѣхъ; на старость лѣтъ и я
Попробую: гурьбой всѣ двинемся мы вмѣстѣ;
Я чай, и Войскій нашъ не усидитъ на мѣстѣ!“
А Войскій на другомъ сидѣлъ концѣ стола
И словно не слыхалъ, что объ охотѣ шла
Бесѣда ярая. Всѣ споры проклиная
И въ пальцахъ табаку щепоть переминая,
Онъ, наконецъ, его отчаянно нюхнулъ
И громко посреди компаніи чихнулъ;
Чиханье Войскаго откликнулося эхомъ
Подъ сводами; а онъ такъ началъ съ горькимъ смѣхомъ:
„Дивитъ меня, ей-ей, вашъ споръ о парѣ псовъ,
Съ такою яростью и въ столько голосовъ!
Что̀ если-бы въ гробахъ онъ мертвыхъ растревожилъ,
Когда-бы нашъ Рейтанъ опять межъ нами ожилъ
И споръ услышалъ тотъ: онъ вынести-бъ не могъ,
Вернулся-бъ на погостъ и вновь въ могилу легъ!
Иль Неселовскій нашъ, охотникъ первый въ свѣтѣ,
Какихъ ужъ болѣ нѣтъ, и первый панъ въ повѣтѣ,
Въ имѣніи своемъ до сихъ живущій поръ,
И дѐржащій псарей по пански цѣлый дворъ
И сто возовъ сѣтей медвѣжьихъ. Онъ ужъ нынѣ
Не ѣздитъ полевать; отшельникомъ въ пустынѣ
Сидитъ среди своихъ отеческихъ дубравъ,
Бялопетровичу и то разъ отказавъ!
И пусть сидятъ себѣ ужъ лучше бирюками,
Чѣмъ ѣздить этакимъ панамъ — за русаками!
Въ дни наши: туръ, медвѣдь, кабанъ, олень и лось —
Вотъ настоящими звѣрями что̀ звало́сь,
Что̀ любитъ чащу, глушь, да камыши, да топи;
А звѣря безъ когтей травили лишь холопи;
Паны-же нехотя вели о томъ и рѣчь.
Ружье, въ которое набита не картечь,
А дробь, считалося на-вѣки оскверненнымъ,
И пану взять его — поступкомъ незаконнымъ
И непростительнымъ. А, впрочемъ, и борзыхъ
Держали для того: когда съ охотъ лѣсныхъ
Случалось по полямъ, по степи возвращаться,
Чтобъ было чѣмъ подчасъ ребятамъ забавляться
И протравить шутя инаго русака;
А старшіе, смотря на нихъ издалека̀,
Смѣялись. Потому и мнѣ прошу дозволить
Остаться и меня на этотъ разъ уволить
Отъ полеванія[ВТ 4] въ степяхъ на русаковъ;
Что̀ дѣлать; у меня обычай ужъ таковъ!
Гречеха я зовусь: еще отъ круля[ВТ 5] Леха
На зайцевъ ни одинъ не полевалъ Гречеха!“
Всѣ въ смѣхъ ударились и, вставъ изъ-за стола,
Изъ замка медленно компанія пошла.
Сначала выступилъ преважно Подкоморій:
Замѣтно по лицу, что въ добромъ былъ юмо̀рѣ;
Идя, привѣтливо онъ кланялся гостямъ;
Съ Подкомориною хозяинъ шелъ, а тамъ
Попарно прочіе. Асессоръ шелъ съ Крайчанкой,
А Становой, въ концѣ, съ Варварой Гречешанкой.
Тадеушъ забрался̀ дремать на сѣновалъ.
Въ воображеніи у юноши сновалъ
Тотъ вечеръ. Болѣе всего звонило въ ухо
Ему, какъ-бы пчела докучная, иль муха,
Названье „тетушка“. Хотѣлъ потолковать
Объ этомъ съ Вознымъ онъ — не могъ его поймать.
Запропастился то-жъ куда-то съ нимъ и Войскій.
Тадеушъ помечталъ — и быстро сонъ геройскій,
Сонъ крѣпкой юности спустился на него:
Заснулъ какъ богатырь, не видя ничего.
Чрезъ по̀лчаса вездѣ такая тишь настала,
Какъ-бы въ монастырѣ: все сномъ невинныхъ спало,
Какъ въ селахъ водится; лишь сторожъ въ доску билъ,
Да въ комнатѣ Судьи огонь еще свѣтилъ:
Хозяинъ былъ за всѣхъ въ тревогѣ и заботѣ
И съ Вознымъ говорилъ о завтрашней охотѣ:
Хотѣлось все ему какъ-надо снарядить
И соотвѣтственный порядокъ учредить.
За этимъ, времени не тратя по пустому,
Приказы отдавалъ онъ войтамъ, эконому[5],
Лѣсничимъ; наконецъ сказалъ, что хочетъ спать
И Возный долженъ былъ его разоблачать:
Сначала поясъ снялъ онъ слуцкій, златолитый,
Въ узоры пестрые шелками весь расшитый,
Съ кистями по концамъ, двуличневый: одна
Была у пояса цвѣтная сторона,
Другая черная; носили то узорной
Наружу стороной, то траурною, черной,
Во дни печальные; и такъ, какъ надо быть,
Брехальскій поясъ тотъ умѣлъ всегда сложить.
Окончивши во всемъ порядкѣ раздѣванье,
Онъ отпустилъ Судьѣ такое замѣчанье:
„А что̀ дурнаго тутъ, что ужинъ въ замкѣ данъ:
Убытку никому, за-то вельможный панъ
Изволитъ выиграть, пожалуй, этакъ дѣло.
Другая сторона немного проглядѣла
И ей, какъ кажется, совсѣмъ и не въ домекъ,
Что тотъ, кто пригласить гостей на ужинъ могъ
Въ домъ, въ замокъ, иль куда, имѣетъ значитъ право,
По силѣ тысяча второй статьи устава,
На оныя мѣста; лишь стоитъ намъ присѣсть
И написать о томъ; свидѣтели же есть…“
Хотѣлъ было еще прибавить два онъ слова
На заключеніе, но проку никакова
Не вышло-бъ изъ того: Судья уже храпѣлъ!
Тутъ Возный выбрался, въ сѣняхъ къ огню присѣлъ
И вынулъ книжечку: Вокандой Трибунальской
Звалась она; ее носилъ съ собой Брехальскій
Какъ-бы молитвенникъ, Олтарикъ Золотой;
Все было для него въ немудрой книжкѣ той
И съ нею никогда онъ ввѣкъ не разставался,
Съ ней спалъ, и ѣлъ, и пилъ, и въ дальній путь пускался.
Всѣ тяжбы, иски всѣ туда занесены,
Что̀ были нѣкогда въ повѣтѣ ведены,
О коихъ позывы носилъ онъ лицамъ разнымъ.
Иному книжка та казалась только празднымъ
Перечисленіемъ фамилій, а ему
Являла кучи дѣлъ и приключеній тьму.
И такъ, присѣвъ, читалъ: Огинскій съ Высогирдомъ,
Квилецкій съ Рымшею, князь Радзивилъ съ Выжгирдомъ,
Гедройцъ съ Мицкевичемъ, съ Почобутами Занъ,
Бялопетровичи проти́въ доминиканъ,
Юрага съ Купсцями; затѣмъ другія лица,
А въ заключеніе: Горешка и Соплица.
Читая строки тѣ, онъ живо вспоминалъ
Процессы, партіи, высокій трибуналъ,
И самого себя предъ этимъ трибуналомъ,
Въ жупанѣ, а не-то подчасъ въ кунту́шѣ аломъ,
При саблѣ — словомъ, какъ ходили въ тѣ года;
Онъ громко восклицалъ: „вниманье, господа!…“
Такъ разсуждаючи, заснулъ мало по малу
Послѣдній на Литвѣ глашатый трибуналу.
Такія-то велись забавы и дѣла
Среди спокойнаго литовскаго села,
Межь-тѣмъ какъ громъ побѣдъ гремѣлъ въ Европѣ цѣлой
И дивный оный Вождь, богъ брани, геній смѣлый,
Звѣздою на челѣ безчисленныхъ полковъ
Сіялъ, съ златыми въ рядъ серебряныхъ орловъ
Въ побѣдоносную запрягши колесницу —
И заносилъ уже грозящую десницу
Надъ Сѣверомъ. Его хоругви, знамена̀
Вѣнчанны славою носили имена:
Маренго, Абукиръ, равнины Аустерлица,
Ульмъ, Таборъ… Съ ужасомъ полночная столица
Слѣдила всѣ его движенья и шаги:
Единый мигъ еще — и встрѣтятся враги!
Въ Литвѣ ужъ начали кружить порою вѣсти
О близости войны. Вернувшись съ поля чести,
Толкался по селу подчасъ легіонеръ
Калѣкой въ рубищѣ, и если офицеръ
Московской арміи оттуда былъ далеко —
Распространялся онъ соотчичамъ широко
О разныхъ чудесахъ. Какъ жались всѣ къ нему!
И что̀ спасителю внимали своему,
Нерѣдко жаркими слезами обливаясь!
Онъ братьямъ говорилъ, что, по̀ свѣту скитаясь,
Слыхалъ онъ, будто-бы Домбровскій генералъ
Дружины воиновъ несчетныя сбиралъ
Въ Ломбардіи, затѣмъ, чтобъ устремиться къ Польшѣ;
Что полчища его ростутъ все больше, больше
И что Князевичъ шлетъ оттуда-жъ имъ поклонъ;
Что побѣдителемъ вошелъ недавно онъ
Въ столицу кесарей, къ ногамъ Наполеона
Окровавленныя повергнувши знамена —
Сто семьдесятъ знаменъ! Что, наконецъ, лихой
Яблонскій къ тропикамъ штандартъ забросилъ свой,
Въ горючіе пески: знать, тамъ привольнѣй сердцу,
Гдѣ сахаръ топится на солнцѣ, рощи перцу
Ростутъ, и надо всѣмъ — какъ яхонтъ небеса!
По своему народъ всѣ эти чудеса
Тихонько объяснялъ; разсказъ изъ хаты въ хату
Бѣжалъ; всѣ вѣрили разскащику-солдату.
А молодежь, порой, услыша про войну,
Бросала подъ шумокъ родимую страну,
Вооружаяся дреколіемъ, косами,
И пробиралась вдаль дремучими лѣсами,
Туда, гдѣ строились на Нѣманѣ полки
И ждали братію-литвиновъ поляки́.
Скрипѣла по ночамъ литовская телега;
Когда-жъ являлся братъ: „да здравствуетъ колега!“
Кричали всѣ ему; привѣтствія неслись…
Такъ въ Польшу изъ Литвы за Нѣманъ пробрали́сь:
Горецкій, Гедиминъ, Петровскій, Обуховичь,
Рожицкій, Пацъ, Гедройцъ, Броховскій, Бернатовичь,
И мало-ль ихъ еще, чьи вѣчно имена,
Какъ-бы священныя, чтить будетъ вся страна.
Порой прибывшаго къ литвинамъ издалече
Видали квестаря: онъ велъ тихонько рѣчи
О томъ, что̀ про войну и про французовъ зналъ;
Нерѣдко подъ полой показывалъ журналъ,
Гдѣ были всѣ полки расписаны, какъ надо,
Всѣ имена вождей, названіе отряда,
Въ которомъ состоялъ иной легіонеръ;
Гдѣ отличился кто, солдатъ иль офицеръ,
Гдѣ палъ; когда о томъ въ семействѣ узнавали
Покойнаго — сейчасъ-же трауръ надѣвали,
Бояся говорить, по комъ онъ, отчего.
Такъ тихая печаль въ семьѣ, иль торжество
На лицахъ, можетъ-быть, подчасъ съ иной примѣтой,
Краснорѣчивою служили всѣмъ газетой.
Подобнымъ квестаремъ былъ Робакъ бернардинъ.
Нерѣдко по ночамъ онъ сиживалъ одинъ
Съ Судьей, бесѣдуя о чемъ-то втихомолку;
Порой до пѣтуховъ другъ съ другомъ безъ умо̀лку
Секретный разговоръ запальчиво вели —
И послѣ всякій разъ въ повѣтѣ толки шли
Межъ шляхты и пановъ: какая-либо новость
Кружила по дворамъ. Всегдашняя суровость
Ксендза и самый видъ фигуры и лица,
Гдѣ рѣзко значились широкихъ два рубца,
Какъ будто сабли слѣдъ, иль, можетъ, рана пикой,
Служили для иныхъ таинственной уликой,
Что не всегда сидѣлъ загадочный монахъ
Въ тиши монастыря, въ глухихъ его стѣнахъ,
Смиренно бормоча обычныя молитвы,
Напротивъ: видѣлъ свѣтъ, а, можетъ, зналъ и битвы.
Случалося, когда народъ его словамъ
Внималъ почтительно и онъ вѣщалъ: миръ вамъ!
И послѣ шли ксендзы и причетъ другъ за другомъ —
Онъ дѣлалъ поворотъ какъ-бы налѣво кру̀гомъ,
По приказанію вождя, середь дружинъ.
Не-то, на паперти моляся, бернардинъ
Провозглашалъ аминь такимъ суровымъ тономъ,
Какъ-бы командовалъ въ то время эскадрономъ.
Въ политикѣ-же былъ гораздо онъ сильнѣй,
Чѣмъ зналъ „Канониковъ“ или „Четиминей".
Когда-же объѣзжалъ за квестою деревни,
Подчасъ заглядывалъ въ убогія харчевни,
Гдѣ письма отъ жидовъ секретно отбиралъ,
Но при́ людяхъ чужихъ тѣхъ писемъ не читалъ;
Имѣлъ таинственныхъ агентовъ по приходамъ,
Бесѣдовалъ въ корчмахъ со шляхтой и съ народомъ;
Твердилъ, что кто-то къ нимъ придетъ бѣдѣ помочь.
Теперь-же бернардинъ къ Судьѣ явился въ ночь,
Имѣя важныя, повидимому, вѣсти —
А тотъ уже храпѣлъ со всей деревней вмѣстѣ.
- ↑ Войскій (Tribunus) — во время всеобщаго возстанія (pospolitego ruszenia) опекунъ шляхетскихъ жонъ и дѣтей. Званіе это давно уже уничтожилось.
- ↑ Асессоръ — начальникъ земской полиціи, родъ нашего исправника.
- ↑ Подкоморій — старшій чинъ въ повѣтѣ, родъ нашего предводителя дворянства. Одно время подкоморіямъ было предоставлено разбирать тяжбы помѣщиковъ о границахъ.
- ↑ Возный — выборный изъ мелкой шляхты, разносилъ позвы въ судъ, объявлялъ вводъ во владѣніе и т. п. Находился всегда при судьѣ и даже ему прислуживалъ.
- ↑ Экономъ — по нашему, управляющій имѣніемъ.