Отчизна милая! подобна ты здоровью:
Тот истинной к тебе исполнится любовью,
Кто потерял тебя… В страданьях и борьбе,
Отчизна милая, я плачу по тебе!
Мать Богородица, что̀ бодрствуешь над Вильной
Своей опекою, щедротами обильной!
Мать Ченстоховская, на Ясной что̀ Горе:
Как умирающий лежал я на одре,
Устами жаркими хвалу тебе читая —
И ты спасла меня, заступница святая:
Так благостынею божественных щедрот
Спасёшь когда-нибудь отверженный народ.
Теперь неси мой дух, скорбящий и унылый,
К далёким небесам моей отчизны милой,
К её задумчивым пустыням и лугам,
К зелёным Немана и Вилии брегам,
С их Бяловежскою непроходимой пущей,
Благоуханною, роскошною, цветущей,
К полям, исполненным неведомых красот,
Где жито всякое в обилии растёт,
Пшеница-золото, серебряная греча,
Медвяный запах свой несущая далеча;
А там — густой ячмень, и просо, и овёс;
И где, на рубежах, меж вётел и берёз,
Увидишь тихую, задумчивую грушу…
Туда неси мою тоскующую душу!
Среди таких лугов, в затишье, над прудом,
Во дни минувшие стоял шляхетский дом;
Кругом осинник рос и осокоря лозы,
Да кучка старых лип, да две иль три берёзы,
А к пруду низом шла аллея тополей;
Поза̀ди — борозды распаханных полей,
Густые залежи и пар из чернозему,
С гумном, которое подходит близко к дому,
Где жёлтые скирды, поставленные в ряд,
Шатрам подобные, безмолвно говорят,
Что царствует в дому порядок и довольство
И ждёт приезжего привет и хлебосольство:
Приземистая дверь ему не заперта
И настежь широко̀ раскрыты ворота̀.
Вот к домику тому подъехал кто-то в бричке;
Лошадки бодрые, хотя и невелички,
Вбежали в ворота̀ исправною рысцой;
Из брички выпрыгнул проворно молодой
Паныч, не кличет слуг, а прямо — в двери дома,
Как будто всё ему давным-давно знакомо;
Не затрудняяся по комнатам бежит.
Всё то же вкруг него, всё тот же самый вид:
Не изменилися ни мебель, ни обои,
Лишь только сделались поменее покои,
Чем были в старину, для отроческих лет.
В гостиной, на стене, висел ещё портрет,
Изображающий Тадеуша Костюшку,
В чамарке и плаще; ногою став на пушку
И очи вверх подняв, клянётся небесам
Спасти отечество, иль пасть геройски сам.
Вблизи Рейтан сидит, отчизны оборона,
Пред ним лежит Федон и житие Катона;
Печально смотрит он в синеющую даль;
В глазах блестит слеза, в груди — кинжала сталь.
А далее — Корса̀к и с ним Ясинский рядом
Дружины польские окидывают взглядом;
Кипит горячий бой, валятся москали,
А Прага занялась уж пламенем вдали…
А вот, в одном углу, на-лево, за Костюшкой,
Куранты старые, как водится, с кукушкой;
Футляр их подпирал собою потолок;
Приезжий увидал протянутый шнурок:
Давай его тащить — и, севши на печурку,
Прослушал старую Домбровского мазурку.
Гость бросился потом осматривать покой,
Где, восемь лет назад, он жил ещё дитёй.
Все изменилось там: стояли фортепьяны,
Кушетки, канапе, широкие диваны;
В углу, на столике, лежали кучи нот
И книжки. Кто же здесь, подумал он, живёт?
Мой дядя… разве он обзавелся женою?
А тётка в Петербург уехала весною…
На мебель и на всё ещё взглянул он раз,
В соображения и в думы погрузясь…
Приблизился к окну: сад маленький в порядке:
Цветами пёстрыми покрыты были грядки
И видно, кто-то их лелеет всякий день.
Кругом окинут был заботливо плетень
И рядом с ним вилась красивая аллея…
Но где ж садовница, таинственная фея,
Неведомо отколь спорхнувшая сюда?
Напрасно юноша искал её следа:
Не видно никого, лишь только за калиткой
Дрожали лопухи, задеты ножкой прыткой.
Приезжий, опершись плечом о верею,
Стоял и воздуха прохладную струю,
С благоуханьем трав, вдыхал широкой грудью,
Дивясь такому сну фольварка и безлюдью.
Никто к нему не йдет. Приезжий вновь к окну —
И садик маленький в длину и в ширину
Ещё раз обежал пытливыми глазами,
Потом взглянул в кусты — и что же? за кустами
Увидел девушку, всю ясную как день:
Верна обычаю литовских деревень,
Под вѐчер, в чём была, в свой сад она сбежала,
Вскочила на плетень, не думая нимало,
Что сзади кто-нибудь её приметить мог;
Забыла на плеча̀ набросить хоть платок;
Вкруг шейки белая сорочка отдувалась
И грудь высокая оттуда выбивалась,
А кудри, отданы ветра̀м на произвол,
Светились по краям, как некий ореол;
Но не видать лица: она смотрела в поле,
Как будто бы кого ждала к себе оттоле,
Узрела — и стрелой с плетня спустилась вмиг,
Как серна лёгкая прыгну̀ла чрез цветник
И, словно позабыв, что сбоку есть дорожка,
Порх на завалинку, с завалинки — в окошко.
Всё это видел гость; стоит ни мёртв, ни жив,
Дыханье бурное невольно притаив,
Не смея тронуться, мигнуть не смея глазом —
Вдруг „ах!“ и вспыхнули как пламень оба разом.
Так облачный туман зардеется порой,
Лишь повстречается с румяною зарёй.
Смущённый страшно гость слов ищёт извиниться,
Едва-едва сумел неловко поклониться,
Припо̀днял голову, глядит: её уж нет!
Как видно, скрылася в соседний кабинет
И там задвижкою проворно затворилась.
Он всё стоял, смотрел, а сердце билось, билось…
В то время разнеслась уж по фольварку весть,
Меж дворни и людей, что в доме кто-то есть:
Вмиг кони панские привязаны к колоде
И задан им овёс. Хозяин новой моде
Не следовал: конѐй чужих не отсылал
Кормиться у жидов, а дома корм держал.
Хотя и не спешат заботливые слуги
Усердно предложить приезжему услуги,
Не думай, что они балованный народ;
Нет, так заведено: покамест не придёт
Пан Войский[1] из своей особенной светлицы —
Далёкий родственник хозяина, Соплицы,
И друг, который всем заведовал в дому —
Дотоль не начинать занятий никому.
Пан Войский шёл уже тихонько на фольварок,
Отчасти — заглянуть на стряпанье кухарок,
А главное — сменить свой ткацкий пудерман,
Надеть проворнее кунтуш, или жупан —
Встречать приезжего получше нужно платье —
Вдруг гостя увидал — и бросился в объятья.
„Тадеуш!“ И затем посыпались слова,
Хотя и громкие, но внятные едва,
Неуловимые, отрывочные фразы,
Вопросы быстрые и беглые рассказы,
А после — новые объятия опять.
„Тадеуш!“ (Так отец велел его назвать,
Затем, что родился̀ во времена Костюшки,
Когда гремевшие литвинов наших пушки
Напоминали всем народного вождя)
„Тадеуш! мы с тобой немного погодя“,
Так Войский продолжал: „пойдем Судье навстречу:
Он вышёл поглядеть, как убирают гречу,
И гости вместе с ним. Народу много тут;
Нагрянули толпой. Наряжен, видишь, суд:
На месте разобрать, как следует, границы:
Есть стародавний спор у Графа и Соплицы
Об за̀мке. Этот спор порос уже травой,
Как за̀мок. Здесь теперь асессор[2], Становой
И Подкоморий[3] сам, съ женой и дочерями;
Паненки в лес пошли на ужин за грибами;
А панство-молодёжь охотится с ружьём.
Пойдём же!“ И они отправились вдвоем.
Дорогой не могли они наговориться…
А солнце к западу уж на̀чало клониться,
Горя, как пахаря румяное лицо,
Когда, придя с работ, он ступит на крыльцо,
Садится ужинать — и после спит до свету;
А там вставай опять — и угомону нету.
Сверкавший зеленью на горизонте бор,
Покуда падали лучи ему в упор,
Стал видимо темнеть, подобясь синей туче;
Вокруг, с болот и рек, поднялся пар летучий;
Уж солнце скрылося, лишь только сквозь вершин
Порой прорежется горящий луч один,
Как пламя от свечи сквозь о̀конные щели.
Погасло. В поле мрак. Телеги заскрипели:
Везут хозяину в амбар и на гумно
Овсяные снопы, гречиху и пшено.
Летят пернатые на гнёзда, под повети…
Идёт домой Судья; с кормилицею дети
Бегут напереди; потом хозяин сам
С Подкомориною и, обок прочих дам,
Солидно шествует вельможный Подкоморий.
Поза̀ди — молодёжь. Кто в шляпе нёс цикорий,
Кто — белые грибы; что̀ в поле ни нашли
На ужин годного, в руках с собой несли,
Заботясь старшему отдать почёт дорогой:
Судья во всём любил обычай дедов строгой,
Уверен, что пока обычай этот жив —
И домы держатся и весь народ счастлив;
А если старина уступит новым модам —
Прощай тогда Литва со всем своим народом!
Свиданье первое Тадеуша с Судьёй
Недолго длилося: Судья отёр полой
Горячую слезу, окинул гостя взглядом,
Потом поцеловал — и путь держали рядом.
Как гостю, был ему особенный почёт:
Что вместе с дамами дошёл он до ворот.
Вслед за хозяином всё рушилося с поля —
Во всём хозяйская проглядывала воля. —
Взвиваясь, щёлкает пастуший звонкий кнут
И овцы, пыль подняв, гурьбой в село бегут;
За ними тучные тирольские коровы,
Звонками брякая, влекутся из дубровы;
Там кони, ржа, летят со скошенных лугов.
Блеяние овец, весёлый звон рогов
И топот лошадей слилися в гул единый.
Тадеуш сельскою, забытой им, картиной
Не налюбуется и смотрит, как стада
Спешат, где из бадьи студёная вода
В колоды длинные блестящим током льётся
И машет колесо большое у колодца.
Судья, хоть и устал, а все-таки соблюл
Обычай: в закрома̀ к скотине заглянул.
А Войский между-тем в сенях с Брехальским Возным[4]
Соображениям преда̀лися серьёзным:
В отсутствие Судьи, Брехальский, под шумок,
Всю мебель из дому, какую только мог,
Велел перенести прислуге в за̀мок древний,
Который ветхою руиной под деревней
Стоял насупившись. „К чему переносить?“
Хотел было Судья у Войского спросить,
Но Войский ускользал и не давал ответу
Определённого, зачем тревогу эту
Он поднял. Нечего; собравшися пошли
Гурьбой к развалинам, чернеющим вдали,
Чтоб там отужинать. Лишь тут хозяин строгой
Дознался кое-как от Войского дорогой,
Что в доме места нет: такая теснота —
Не поворотишься; развалина же та
Глядит развалиной лишь издали, снаружи,
А близко никаких хором она не хуже,
Хотя и треснула внутри одна стена.
Зато уже простор, раздолье, ширина;
К тому ж и погреба, наследственные вины…
Но были, сверх того, особые причины.
Шагов на тысячу от дома, на холме,
Как привидение, возникшее во̀ тьме,
Торчало здание — жестокая насмешка
Над славой прошлых лет. Хозяин, граф Горешка,
Погиб в часы лихих усобиц и войны;
Имения его тотчас же розданы̀
Наследникам, не то в секвестр казною взяты,
Лишь за̀мка никому ненужные палаты
Одни осталися, пока ещё ничьи,
Сидя на рубежах Горешки и Судьи,
И древней суетой своею не смущали
Покамест никого: наследники смекали,
Что реставрация поглотит много сумм,
Которые подчас важней, чем славы шум.
Вдруг прибыл родственник Горешки отдалённый,
Граф, странник и поэт. Объехав полвселенной,
Он думал у себя в поместьях отдохнуть,
На счёты своего приказчика взглянуть,
Немного освежить свой дух в глуши пустынной,
И, сразу поражён развалиной старинной,
На за̀мок предъявил права свои — тогда ж
Припала и Судье такая точно блажь:
Затеяли процесс в суде, потом в палате,
Потом опять в суде и, наконец, в сенате.
Три года дело то рассматривал сенат,
Покуда, после ссор и всяких новых трат,
Процесс не повернул дорогою обычной
На разбирательство управы пограничной.
Всё это ведая, знаток статей и прав,
Брехальский находил, что за̀мок тот заняв,
Они практически и дельно поступили:
Зал был как рефектарь[ВТ 1]; в боку покои были
Для канцелярии. У окон и дверей
Кудрявые рога и головы зверей
Напоминали всем про дедовский обычай
Чертоги украшать охотничьей добычей;
И даже надписи виднелися везде,
Гласившие о том, когда, и кем, и где
Убит такой-то зверь; и явственно дотоле
Сиял Горешки герб: коза в зелёном поле.
При факелах вошли и стали по местам;
Для Подкомория, по званью и лета̀м,
Вверху почётный стул; хозяин посредине;
Ксендз-квестар прочитал молитву по-латыни;
Тут, водки выпивши, уселись наконец,
И живо ста̀ли есть литовский холодец.
Тадеуш хоть и был летами всех моложе,
Однако помещён в углу почётном тоже,
Как вновь прибывший гость. Меж дядей и меж ним
Остался лишь один прибор незанятым
И ждал, казалося, прибытия кого-то.
Судья поглядывал с тревогой и заботой
То на̀ дверь, то на стул; и гость смотрел туда
И, хоть была его соседка молода,
Дочь Подкомория и хороша собою,
Но непонятною какою-то судьбою
Ни слова с нею он не выронил из уст
И всё посматривал туда, где стул был пуст.
Черты прелестные в уме его сновали
И видимо ему покоя не давали.
Так на болоте в дождь играют пузыри,
Колебля лопухи, тростник и купыри,
Вдруг лилия озёр их сети пробивает
И на̀верх царственно и пышно выплывает.
Уж третье кушанье на стол принесено.
Тут, к старшей дочери придвинувши вино,
А младшей огурцы подавши и цикорий,
Заметил с тайною досадой Подкоморий:
„Впервые довелось мне нынче, старику,
Для дам прислуживать; ни разу на веку
Я не видал ещё… но времена не схожи;
Что̀ делать, ежели никто из молодёжи
Не догадается!“ Тогда рванулись вдруг
Со всех концов стола десятки дюжих рук.
Судья — Тадеуша, сидевшего с ним рядом,
Сердитым с головы до ног окинув взглядом —
Сказал: „Мы, старики, заботимся о том,
Чтоб воспитать ребят и их в столицы шлем;
Не спорно: молодёжь ученее оттуда
К нам возвращается, но только вот что̀ худо:
Науку — знать людей, приличья, формы, свет —
На это кафедры теперь, как видно, нет.
В дни наши молодёжь незнатная, бывало,
В домах зажиточных магнатов проживала;
Я сам-вот у его у милости в дому,
У Подкомория воспитан“ — тут к нему
Припал почтительно и обнял за колени —
„И не престану век ко Господу молений
За всё его добро и ласки возносить,
Хотя бы мог ещё и более просить:
Иной, через него, по службе удостоен…
Но я не жалуюсь; доволен и покоен,
Что дедовские все порядки соблюдать
Сызмала научен. Да! не мешает знать:
Учтивость истинно великая наука
И не сейчас даётся нам. Не штука
Расшаркнуться ногой, пристукнуть каблуком,
Проворно в воздухе вертнуть своим носком,
Не-то заговорить с приятелем развязно;
Нет! штука поступать со всяким сообразно
Его значению, сословию, лета̀м.
На-что отец с детьми, с женою муж — и там
Свои оттенки есть, особый сорт приличий:
Таков, по крайности, прапрадедов обычай.
А разговор о чём? Деянья прошлых лет;
Но задевают тут нередко и повет,
Чтоб показать иным, что знают повсеместно
Проказы их; что всё про них давно известно.
Так искони у нас в обычае велось
И быт тем крепок был; теперь всё лезет врозь;
Случается, что пан приходит в гости к пану,
Как деньги к древнему в карман Веспасиану,
Который не любил расспросов, говорят,
Откуда, что̀ и как, а был даянью рад.“
Сказавши то̀ Судья, и крякнув напоследок,
Обвёл глазами всех соседей и соседок,
Затем, что хоть всегда искусно речь держал,
Но, тем не менее, по опыту он знал,
Что нынче молодёжь куда нетерпелива
И как бы кто ни вёл своей беседы живо,
Чуть призатянется — уж и начнут зевать —
И надобно её не кончив перервать.
Теперь все слушали в молчании глубоком.
На Подкомория оратор вскинул оком:
Тот одобрительно ответил головой;
Тогда, наполнивши бокал его и свой,
Оратор продолжал: „Да, подлинно, учтивость
Наука важная, и та в ней особливость,
Что чем кто боле ту науку познаёт,
Вникает в правила, которые народ
От дедов сохранил и чтит ещё дотоле —
Тот весу в обществе приобретает боле.
Так, если собственный узнать ты хочешь вес,
Вели, чтоб кто-нибудь в другую чашу влез.
За этим уважать я вам рекомендую
Учтивость. Если ж кто соседку молодую
За тра̀пезой своим вниманьем обойдёт
И не услужит ей, я думаю, что тот…“
При сём племянника он смерил грозным оком,
Готовясь выступить с крутым ему уроком.
Тадеуш побледнел, но Подкоморий вдруг,
Всю залу взорами окинувши вокруг
И табакеркою своей блеснув при этом,
Что̀ короля была украшена портретом,
Сказал: „всё это так, но ежели начнёшь
Всё строго взвешивать, и нашу молодёжь
Нельзя не похвалить. Ведь прежде хуже было,
Когда заморского народу навалило
Сюда, хоть пруд пруди: нам из чужой земли
Обычаев они и моды навезли,
А наши юноши сейчас, по их примеру,
Забыв отечество, родной язык и веру,
В наставниках своих не чая и души,
Надолго бросили чамарки, кунтуши,
Давай по ихнему кафтаны шить кургузы —
И стали все на вид как истые французы,
Ну так, что иногда нельзя и разобрать.
Коли кого Господь захочет покарать,
Рассудок он затмит у всех: об эту пору
Не думали давать и старшие отпору
Той басурманщине; повсюду был разлад,
Повсюду — будто бы на сырной маскарад[ВТ 2],
Покуда не пришла совсем иная доля:
Вослед за сырною, великий пост — неволя!“
„Лет пятьдесят тому, в повет Ошмянский к нам,
Я помню, заезжать любил по временам
Подчашич, первый, кто у нас кафтан французский
Надел; гонялись все за этой трясогузкой,
И даже лицам тем завидовал весь свет,
У чьих ворот стоял его кабриолет.
А кучер у него в чулках ходил; ботинки
Носил он с пряжками, а ноги как тычинки.
На козлах, рядом с ним, сидел косматый пёс,
Которого с собой из-за̀ моря привез
Подчашич. А народ, увидя ту карету,
Твердил, что ездил в ней немецкий чёрт по свету,
И всякий осенить спешил себя крестом.
Как одевался сам Подчашич, я о том,
Во всех подробностях описывать не стану,
Скажу лишь, что похож он был на обезьяну.
От подражания ему предостеречь
Могли бы старшие, но сдерживали речь,
Чтоб шуму не поднять, чтоб судьи наши строги
Не вздумали кричать, что не даём дороги
Мы просвещению. Подчашич говорил,
Что за̀ морем народ вопросов тьму решил,
Что все между собой равны там люди стали;
Хоть мы о том давно в Писании читали
И проповедуют в костёлах всякий день
Ксендзы; но ежели французский бюллетень
Не подтвердил: закон не может быть законом!…
Подчашич приезжал в то время к нам бароном,
Затем что за̀ морем был в моде ти́тул тот.
Когда же ти́тулы во Франции народ
И привилегии магнатов уничтожил —
Стал демократом он: а если б дольше пожил,
Бог знает прозвище какое б изобрёл.
Век этих обезьянств, по счастию, прошёл
И нынче попрекнуть нельзя нам молодёжи,
Что ездит за море она — менять одёжи,
Иль, Господи прости, коверкать свой язык.
Призвание своё француз теперь постиг:
Их кесарь, Бонапарт, толкует не о модах,
А об оружии, о царствах, о народах;
По манию его сбираются полки —
И славны по̀ свету вновь стали поляки́.
Но… время тянется, гостей мы ждем напрасно
И ко Всевышнему взываем ежечасно:
Москаль, по-прежнему, бельмо нам на глазу.
А что̀“, вполголоса соседу он ксендзу
Сказал: „не слышно ли там, отче, о французе
Чего-нибудь у вас? о нашем с ним союзе?
И можно ль ждать конца желанного тому?“
— „Не слышно ничего“, на это ксендз ему:
„Да и зачем теперь такие разговоры?“
Сказал и опустил свои в тарелку взоры,
Потом припо̀днял их и быстро поглядел
В ту сторону стола, где меж гостей сидел
Армейский капитан, Иван Никитич Рыков,
Не отличавшийся познанием язы́ков,
Хоть он Бог знает где с полком перебывал;
По-польски все ж таки кой-как мороковал
И, услыхавши вдруг намёк о Бонапарте,
Сказал: „Эй, вы, паны̀! что вы в таком азарте?
Ксендз-пробощ бернардин[ВТ 3], вельможный пан Судья
И Подкоморий пан! По-польски знаю я!
Вам о французах всё! Депеши из Варшавы!
Отчизна! Знаю я: вам хочется расправы
С Москвой! Я не шпион, а знаю всё как есть.
Покамест можем мы по-братски пить и есть.
Бывало чуть у нас с французом мировая:
Все обнимаются друг с другом, попивая
Шампанское… трубят: опять ура в штыки!
У нас пословицу сложили старики:
Коль любишь, так и бьёшь. Но будет драка снова,
Ей Богу! Вот вчера я был у Жигунова,
Майора: говорит, объявлен вишь поход;
Но без Суворова пожалуй нас побьёт
Проклятый Бонапарт. Наш батюшка Суворов
Был о̀боротень: раз, без дальних разгово̀ров,
Оборотился он в борзого кобеля
И за французом ну чесать через поля,
А Бонапарт (и он был оборотень тоже)
Прикинулся лисой — и… что̀ тут было, Боже!“
В ту пору скрипнула приземистая дверь:
Особа новая глазам гостей теперь
Предстала; рядышком с Тадеушем на стуле
Садится; на неё все гости враз взглянули:
Была она собой пригожа, молода;
Цветистым веером махалась иногда,
Хоть вовсе не было в покоях замка жарко.
Всё, сверху до̀низу, на ней смотрело ярко;
Весьма короткие у платья рукава;
Повсюду ленточки, фестоны, кружева,
Хитро сплетённые гирлянды и букеты
И, наконец, брильянт в хвосте косы-кометы
Сиял звездой! Была как будто убрана
На бал. Когда ж за стол садилася она,
Легонько на плечо соседа оперлася,
Учтиво перед ним однако извиняся,
Но ровно ничего не ела; веер свой
Крутила; бриллиянт подчас над головой
Рукою пухлою и белой поправляла,
Да взорами в мужчин убийственно стреляла.
Так на минуту был перѐрван разговор.
Меж тем, в другом конце, завязывался спор,
Сперва умеренный, чем дале, тем задорней,
О том, чей бо̀рзый пёс был лучше и проворней.
Шли в очередь Тузы, Салтаны, Соколы́.
Асессор выставлял достоинство Стрелы,
Пса редкой прыткости, и красоты, и жара;
А Становой стоял за славу Янычара,
Дотоле будто бы невиданного пса —
И толковал о нём наверно полчаса.
Не принимая в том участья разговоре,
В другом конце стола Судья и Подкоморий
О политических делах трактат вели
И вместе — о судьбах родной своей земли.
Тадеуш между тем в раздумье был глубоком,
На гостью новую поглядывая боком,
А сердце билося сильнее и сильней…
И так, он угадал: тот стул — он был для ней!
Для той, кого в саду он видел на рассвете,
Но та как бы в ином ему мелькнула свете,
И ростом, кажется, поменее была;
А может, вид иной одежда ей дала;
Одежда многое в глазах у нас меняет:
Чего не достаёт — одежда пополняет.
Как будто бы другой у этой цвет волос…
Лица̀ и глаз у той ему не довелось
Увидеть по утру, но горя в этом мало:
Воображение ему нарисовало
Мгновенно: ясный взор, румяные уста,
Ланиты свежие, всё, словом, до чиста,
Что̀ нужно юности, чтоб сном любви забыться,
Чтоб сердце на́чало живей и шибче биться,
А там — брюнетка ли, блондинка ли она,
Дитя ль воздушное, иль несколько полна —
Влюблённый в метрику заглядывать не будет
И сердцем обо всём по-своему рассудит.
Хотя Тадеушу уж было двадцать лет
И в Вильне видел он немного жизнь и свет,
Но — отдан строгому ксендзу на воспитанье —
Умел хранить отцов он строгия преданья:
Вдали от всяких бурь, как свежий тополь, взрос
И душу чистую на родину привёз
В могучем теле он, теперь лишь замышляя
Отведать кой-чего среди родного края,
Вкусить досель ещё неведомых плодов.
Он был собой пригож, и крепок, и здоров,
Имел в родню, в Соплиц, военные ухватки,
Еще дитёй играл с ребятами в лошадки,
А в школе по ружью и сабле тосковал
И над граматикой отчаянно зевал.
Науки не дались ему: он знал заране,
Что быть ему в боях, служить в военном стане,
Учись, иль не учись — один тебе конец!
Что так уж завещал покойный пан-отец.
Вдруг получает он от дяди разрешенье
Оставить дом ксендза, отправиться в именье,
Начать хозяйничать, забыв пока войну,
И потихохоньку высматривать жену;
А что до всяких благ: не будет он в накладе,
Лишь жил бы в простоте и не перечил дяде.
Соседка это всё сумела вмиг смекнуть;
Взглянула на плеча̀ Тадеуша, на грудь,
Во всём заметила и силу, и здоровье:
Что̀ — кровь был с молоком, как говорит присловье.
Первоначальное смущение прошло;
Свободное от дум, высокое чело
Одним младенческим спокойствием сияло:
Соседку созерцал, уж не боясь нимало,
О том же, кто она, вопрос давно реша —
И счастьем была полна его душа.
Соседка первая нарушила молчанье:
Желая выказать учёность и познанья,
Спросила, много ли он книг с собой привёз?
И за вопросом тут последовал вопрос,
Как волны за волной, когда взыграет море;
Всего коснулася в кипучем разговоре:
Новейших авторов, архитектуры, мод,
И рисования, и музыки, и нот:
Что̀ книга сыпала словами, что̀ газета.
Тадеуш онемел, всё выслушавши это,
Как пред инспектором сробевший гимназист,
К тому ж и вообще он был не так речист.
Приметя то̀, она предмет переменила:
О деревенском с ним житье заговорила,
Чем надо завестись, хозяином чтоб стать,
Как время на селе удобней коротать —
И шла час о̀т часу беседа их живее;
Тадеуш делался час о̀т часу смелее,
Уж начал возражать… Перед концом стола
Она три шарика соседу подала,
На выбор: указал он тот, который с краю
Лежал, шепнувши ей: „я этот выбираю!“
На то надулся соседка их одна,
Дочь Подкомория. Другая сторона
Вела между собой иные разговоры:
В ход были пущены охота, псы да своры;
Асессор с партией своею спасовал
И Становой теперь над ним торжествовал.
Покинувши места и всей гурьбою сто̀я,
Два бились лагеря, как два лихих героя;
Немного впереди заядлый Становой
(Он был звонкоголос и человек живой:
Когда рассказывал, особые движенья
Рукам для пущего давал он выраженья)
Всё красноречие теперь на свет явил,
Два пальца выдвинув, а локти оба втыл
Откинув и прижав, чтобы верней две своры
Представить тем. „Ату! пошли чрез косогоры
Два пущенные пса, приметя русака,
Точь-в-точь как две стрелы из одного лука̀,
Не то два выстрела вдруг из одной двустволки.
Ату его, ату!… Между псарями толки
Тихонько начались: чья в-ту̀-пору возьмёт?
Русак, не дурен будь, к опушке, на уход,
И сразу отсадил сажени на четыре —
И ну давать круги размашистей и шире.
Мой Янычар к нему! ату его, ату!
Вот, кажется, насел, повиснул на хвосту,
Того гляди возьмёт! да нет, не тут-то было:
Из-по̀д носу у псов добыча уходила;
Они за ним — ату! Он вправо дал козла;
Тут налегла к нему Асессора Стрела —
Он влево, влево псы — и долго рядом пара
Держалась: ни Стрела вперёд от Янычара,
Ни он от ней! Неслись как бы один, но вдруг
Мой выдался и цап!“ Как выстрел этот звук
По зале раздался̀ — дрогну̀ли своды залы.
Тадеуш речь прервал; в лице румянец алый
Зарделся у него: он что-то говорил
Соседке перед тем, смеялся и шутил,
Ища под скатертью рукою шаловливой
Соседкиной руки. Так ветерок игривый
Порою пташек двух нечаянно вспугнёт,
Иль ветку, от ствола откинув, колыхнёт
И долго в воздухе дрожит, качаясь, ветка:
Так несколько минут Тадеуш и соседка
Сидели, смущены тем звуком; но потом
Тадеуш ободрясь сказал: „всё дело в том,
Чей пёс опередил; не может быть тут спору,
Особенно, когда псари спустили свору
Единовременно, в один и тот же миг.“
Асессор слыша то̀, наморщил гневный лик
И на Тадеуше остановился взглядом,
Который полон был и горечью, и ядом.
Асессор менее в движениях был жив,
Чем лютый враг его, и менее криклив;
Зато на рауте, на сейме, середь бала
Боялись все его: язык его, как жало,
Язвил и колкости умел пускать острей,
Чем добавления иных календарей.
Когда-то человек с значеньем и богатый,
Провёл он молодость азартно, мотовато,
На съездах, сеймиках, по ярмонкам кутил
И всё отцовское имение спустил.
Теперь же поступил на службу из расчёту,
Чтоб вес какой-нибудь иметь; любил охоту
Для развлечения, а частью потому,
Что громкий звук рогов напоминал ему
Потехи прежних лет, охотничьи забавы
С огромной псарнею, весёлые облавы
И пиршества среди наследственных лесов.
От псарни той едва осталась пара псов,
На радости ему — и сметь теперь позорить
Главнейшего из них! смеяться, дерзко спорить!
И кто ж! молокосос! столичный неуч, гость!…
С трудом скрывая гнев, волнение и злость,
Асессор выступил и, бакенбарды гладя,
Сказал Тадеушу: „Когда бы панский дядя,
Или хоть тётушка вмешались в этот спор:
Они, живя в селе, видали больше свор,
И замечанья их, пожалуй, были б сильны;
Но пан, всего лишь день вернувшийся из Вильны,
Едва ли может быть судьёю выбран здесь!“
Тадеуш, услыхав те речи, вспыхнул весь,
Привстал из-за стола: Асессору бы горе!
Но в табакерку вдруг ударил Подкоморий,
Понюхал и чихнул — все крикнули виват!
А он им после так: „лет по̀д сорок назад,
В дни наши, братия, панове добродеи,
Все эти разные охотничьи затеи,
Все споры шумные кончались меж дубрав;
Поэтому наш гость едва ли будет прав,
Теперь, за ужином, вопрос такой решая.
Но учреждается охота здесь большая
На завтра: завтра мы все споры разрешим;
А ныне, с вечера, панове, поспешим
Приготовленьями как следует заняться;
И Граф с охотою своею, может статься,
Пожалует; и вас мы просим, пан Судья,
И дам, и панен всех; на старость лет и я
Попробую: гурьбой все двинемся мы вместе;
Я чай, и Войский наш не усидит на месте!“
А Войский на другом сидел конце стола
И словно не слыхал, что об охоте шла
Беседа ярая. Все споры проклиная
И в пальцах табаку щепоть переминая,
Он, наконец, его отчаянно нюхнул
И громко посреди компании чихнул;
Чиханье Войского откликнулося эхом
Под сводами; а он так начал с горьким смехом:
„Дивит меня, ей-ей, ваш спор о паре псов,
С такою яростью и в столько голосов!
Что̀ если бы в гробах он мертвых растревожил,
Когда бы наш Рейтан опять меж нами ожил
И спор услышал тот: он вынести б не мог,
Вернулся б на погост и вновь в могилу лёг!
Иль Неселовский наш, охотник первый в свете,
Каких уж боле нет, и первый пан в повете,
В имении своём до сих живущий пор,
И дѐржащий псарей по-пански целый двор
И сто возов сетей медвежьих. Он уж ныне
Не ездит полевать; отшельником в пустыне
Сидит среди своих отеческих дубрав,
Бялопетровичу и то раз отказав!
И пусть сидят себе уж лучше бирюками,
Чем ездить этаким панам — за русаками!
В дни наши: тур, медведь, кабан, олень и лось —
Вот настоящими зверями что̀ звало́сь,
Что̀ любит чащу, глушь, да камыши, да топи;
А зверя без когтей травили лишь холопи;
Паны же нехотя вели о том и речь.
Ружьё, в которое набита не картечь,
А дробь, считалося навеки осквернённым,
И пану взять его — поступком незаконным
И непростительным. А, впрочем, и борзых
Держали для того: когда с охот лесных
Случалось по полям, по степи возвращаться,
Чтоб было чем подчас ребятам забавляться
И протравить шутя инаго русака;
А старшие, смотря на них издалека̀,
Смеялись. Потому и мне прошу дозволить
Остаться и меня на этот раз уволить
От полевания[ВТ 4] в степях на русаков;
Что̀ делать; у меня обычай уж таков!
Гречеха я зовусь: ещё от круля[ВТ 5] Леха
На зайцев ни один не полевал Гречеха!“
Все в смех ударились и, встав из-за стола,
Из замка медленно компания пошла.
Сначала выступил преважно Подкоморий:
Заметно по лицу, что в добром был юмо̀ре;
Идя, приветливо он кланялся гостям;
С Подкомориною хозяин шёл, а там
Попарно прочие. Асессор шёл с Крайчанкой,
А Становой, в конце, с Варварой Гречешанкой.
Тадеуш забрался̀ дремать на сеновал.
В воображении у юноши сновал
Тот вечер. Более всего звонило в ухо
Ему, как бы пчела докучная, иль муха,
Названье „тётушка“. Хотел потолковать
Об этом с Возным он — не мог его поймать.
Запропастился то ж куда-то с ним и Войский.
Тадеуш помечтал — и быстро сон геройский,
Сон крепкой юности спустился на него:
Заснул как богатырь, не видя ничего.
Чрез по̀лчаса везде такая тишь настала,
Как бы в монастыре: всё сном невинных спало,
Как в сёлах водится; лишь сторож в доску бил,
Да в комнате Судьи огонь ещё светил:
Хозяин был за всех в тревоге и заботе
И с Возным говорил о завтрашней охоте:
Хотелось всё ему как-надо снарядить
И соответственный порядок учредить.
За этим, времени не тратя по-пустому,
Приказы отдавал он войтам, эконому[5],
Лесничим; наконец сказал, что хочет спать
И Возный должен был его разоблачать:
Сначала пояс снял он слуцкий, златолитый,
В узоры пёстрые шелками весь расшитый,
С кистями по концам, двуличневый: одна
Была у пояса цветная сторона,
Другая чёрная; носили то узорной
Наружу стороной, то траурною, чёрной,
Во дни печальные; и так, как надо быть,
Брехальский пояс тот умел всегда сложить.
Окончивши во всём порядке раздеванье,
Он отпустил Судье такое замечанье:
„А что̀ дурного тут, что ужин в замке дан:
Убытку никому, зато вельможный пан
Изволит выиграть, пожалуй, этак дело.
Другая сторона немного проглядела
И ей, как кажется, совсем и не в домёк,
Что тот, кто пригласить гостей на ужин мог
В дом, в замок, иль куда, имеет значит право,
По силе тысяча второй статьи устава,
На оные места; лишь стоит нам присесть
И написать о том; свидетели же есть…“
Хотел было ещё прибавить два он слова
На заключение, но проку никакого
Не вышло б из того: Судья уже храпел!
Тут Возный выбрался, в сенях к огню присел
И вынул книжечку: Вокандой Трибунальской
Звалась она; её носил с собой Брехальский
Как бы молитвенник, Олтарик Золотой;
Всё было для него в немудрой книжке той
И с нею никогда он ввек не расставался,
С ней спал, и ел, и пил, и в дальний путь пускался.
Все тяжбы, иски все туда занесены,
Что̀ были некогда в повете ведены,
О коих позывы носил он лицам разным.
Иному книжка та казалась только праздным
Перечислением фамилий, а ему
Являла кучи дел и приключений тьму.
И так, присев, читал: Огинский с Высогирдом,
Квилецкий с Рымшею, князь Радзивил с Выжгирдом,
Гедройц с Мицкевичем, с Почобутами Зан,
Бялопетровичи проти́в доминикан,
Юрага с Купсцями; затем другие лица,
А в заключение: Горешка и Соплица.
Читая строки те, он живо вспоминал
Процессы, партии, высокий трибунал,
И самого себя пред этим трибуналом,
В жупане, а не то подчас в кунту́ше алом,
При сабле — словом, как ходили в те года;
Он громко восклицал: „вниманье, господа!…“
Так рассуждаючи, заснул мало-помалу
Последний на Литве глашатый трибуналу.
Такие-то велись забавы и дела
Среди спокойного литовского села,
Меж тем как гром побед гремел в Европе целой
И дивный оный Вождь, бог брани, гений смелый,
Звездою на челе бесчисленных полков
Сиял, с златыми в ряд серебряных орлов
В победоносную запрягши колесницу —
И заносил уже грозящую десницу
Над Севером. Его хоругви, знамена̀
Венчанны славою носили имена:
Маренго, Абукир, равнины Аустерлица,
Ульм, Табор… С ужасом полночная столица
Следила все его движенья и шаги:
Единый миг ещё — и встретятся враги!
В Литве уж начали кружить порою вести
О близости войны. Вернувшись с поля чести,
Толкался по селу подчас легионер
Калекой в рубище, и если офицер
Московской армии оттуда был далёко —
Распространялся он соотчичам широко
О разных чудесах. Как жались все к нему!
И что̀ спасителю внимали своему,
Нередко жаркими слезами обливаясь!
Он братьям говорил, что, по̀ свету скитаясь,
Слыхал он, будто бы Домбровский генерал
Дружины воинов несчётные сбирал
В Ломбардии, затем, чтоб устремиться к Польше;
Что полчища его растут всё больше, больше
И что Князевич шлёт оттуда ж им поклон;
Что победителем вошёл недавно он
В столицу кесарей, к ногам Наполеона
Окровавленные повергнувши знамена —
Сто семьдесят знамен! Что, наконец, лихой
Яблонский к тропикам штандарт забросил свой,
В горючие пески: знать, там привольней сердцу,
Где сахар топится на солнце, рощи перцу
Растут, и надо всем — как яхонт небеса!
По-своему народ все эти чудеса
Тихонько объяснял; рассказ из хаты в хату
Бежал; все верили рассказчику-солдату.
А молодёжь, порой, услыша про войну,
Бросала под шумок родимую страну,
Вооружаяся дреколием, косами,
И пробиралась вдаль дремучими лесами,
Туда, где строились на Немане полки
И ждали братию-литвинов поляки́.
Скрипела по ночам литовская телега;
Когда ж являлся брат: „да здравствует коллега!“
Кричали все ему; приветствия неслись…
Так в Польшу из Литвы за Неман пробрали́сь:
Горецкий, Гедимин, Петровский, Обуховичь,
Рожицкий, Пац, Гедройц, Броховский, Бернатовичь,
И мало ль их ещё, чьи вечно имена,
Как бы священные, чтить будет вся страна.
Порой прибывшего к литвинам издалече
Видали квестаря: он вёл тихонько речи
О том, что̀ про войну и про французов знал;
Нередко под полой показывал журнал,
Где были все полки расписаны, как надо,
Все имена вождей, название отряда,
В котором состоял иной легионер;
Где отличился кто, солдат иль офицер,
Где пал; когда о том в семействе узнавали
Покойного — сейчас же траур надевали,
Бояся говорить, по ком он, отчего.
Так тихая печаль в семье, иль торжество
На лицах, может быть, подчас с иной приметой,
Красноречивою служили всем газетой.
Подобным квестарем был Робак бернардин.
Нередко по ночам он сиживал один
С Судьёй, беседуя о чём-то втихомолку;
Порой до петухов друг с другом без умо̀лку
Секретный разговор запальчиво вели —
И после всякий раз в повете толки шли
Меж шляхты и панов: какая-либо новость
Кружила по дворам. Всегдашняя суровость
Ксендза и самый вид фигуры и лица,
Где резко значились широких два рубца,
Как будто сабли след, иль, может, рана пикой,
Служили для иных таинственной уликой,
Что не всегда сидел загадочный монах
В тиши монастыря, в глухих его стенах,
Смиренно бормоча обычные молитвы,
Напротив: видел свет, а, может, знал и битвы.
Случалося, когда народ его словам
Внимал почтительно и он вещал: мир вам!
И после шли ксендзы и причет друг за другом —
Он делал поворот как бы налево кру̀гом,
По приказанию вождя, середь дружин.
Не-то, на паперти моляся, бернардин
Провозглашал аминь таким суровым тоном,
Как бы командовал в то время эскадроном.
В политике же был гораздо он сильней,
Чем знал „Каноников“ или „Четиминей".
Когда же объезжал за квестою деревни,
Подчас заглядывал в убогие харчевни,
Где письма от жидов секретно отбирал,
Но при́ людях чужих тех писем не читал;
Имел таинственных агентов по приходам,
Беседовал в корчмах со шляхтой и с народом;
Твердил, что кто-то к ним придёт беде помочь.
Теперь же бернардин к Судье явился в ночь,
Имея важные, по-видимому, вести —
А тот уже храпел со всей деревней вместе.
- ↑ Войский (Tribunus) — во время всеобщего восстания (pospolitego ruszenia) опекун шляхетских жён и детей. Звание это давно уже уничтожилось.
- ↑ Асессор — начальник земской полиции, род нашего исправника.
- ↑ Подкоморий — старший чин в повете, род нашего предводителя дворянства. Одно время подкомориям было предоставлено разбирать тяжбы помещиков о границах.
- ↑ Возный — выборный из мелкой шляхты, разносил позвы в суд, объявлял ввод во владение и т. п. Находился всегда при судье и даже ему прислуживал.
- ↑ Эконом — по-нашему, управляющий имением.