Пан Тадеуш (Мицкевич; Берг)/1871 (ДО)

Пан Тадеуш
авторъ Адам Мицкевич, пер. Николай Васильевич Берг

Оригинал: польскій, опубл.: 1834. — Перевод опубл.: 1862. Источникъ: Польскіе поэты. А. Мицкевичъ. Панъ Тадеушъ. Поэма // Поэзія Славянъ. Сборникъ лучшихъ поэтическихъ произведеній славянскихъ народовъ. Въ переводахъ русскихъ писателей. Изданный подъ редакціею Ник. Вас. Гербеля. Санктпетербургъ, 1871.; az.lib.ru • Первый вариант перевода издан 1862 году в «Отечественные записки». Переиздан отдельным изданием в 1865 году, и сборнике в 1871 (данное издание). Полный перевод Н. В. Берг издал в 1875 году.^{[ВТ 1][ВТ 2]}

А. МИЦКЕВИЧЪ.

ПАНЪ ТАДЕУШЪ.

ПОЭМА.

ВСТУПЛЕНІЕ.

Какіе тутъ сберешь поэзіи цвѣты?
О чёмъ тутъ будешь пѣть, средь вѣчной суеты
Парижскихъ мостовыхъ, лжи, грязи и проклятій,
Неистощимыхъ слёзъ и воплей меньшихъ братій?
О горе, горе намъ, что изъ родной земли
Мы головы свои въ чужбину занесли,
На-вѣкъ покинули родимые пороги!
Что въ чужѣ мы нашли? Такія же тревоги!
И здѣсь намъ не везётъ, и здѣсь вѣдь, что ни-шагъ,
Какъ и на родинѣ, шпіонъ, измѣнникъ, врагъ,
И здѣсь мы всякому своей бѣдою чужды,
И здѣсь до нашихъ слёзъ Европѣ мало нужды.

Изъ Польши между-тѣмъ, да и со всѣхъ сторонъ,
Летитъ за вѣстью вѣсть, какъ погребальный звонъ,
А добрые друзья еще сильнѣй трезвонятъ
И утѣшаются, что скоро всѣхъ схоронятъ,
Что всѣмъ не долго жить; какъ враны на часахъ,
Сидятъ; надежды нѣтъ нигдѣ и… въ небесахъ.
Не диво жь, если мы средь мукъ и стоновъ вѣчныхъ,
Обмановъ, низостей, сердецъ безчеловѣчныхъ,
Озлобились на всѣхъ, сзываемъ рать на рать —
И стали, наконецъ, другъ друга пожирать…
Я, пташка малая, размахомъ слабыхъ крылій
Я не стремлюся въ міръ страдальческихъ усилій,
Борьбы, тревогъ, крамолъ и бурныхъ непогодъ:
Въ иной, счастливый край мечта меня зовётъ,
Гдѣ духъ мой свилъ гнѣздо, гдѣ мысль моя живётъ.

Лѣта младенчества! Блаженъ изъ насъ, кто можетъ
Забыть хотя на мигъ, что дразнитъ и тревожитъ
Неугомонныя надежды поляка́ —
Съ избра́нною семьёй присѣсть у камелька
И незатѣйливо, въ пріятельской бесѣдѣ,
Рѣчь тихую повесть… хотя бъ о старомъ дѣдѣ,
Иль попросту о тѣхъ, о лучшихъ временахъ —
И сердцемъ утонуть въ блаженныхъ этихъ снахъ.
Но о слезахъ твоихъ, безсмысленно пролитыхъ,
И о страданіяхъ, напрасно пережитыхъ,
О славѣ прошлаго, той славѣ, коей гулъ
Доселѣ слышится, доселѣ не уснулъ —
О, Польша милая! — найду ль слова и звуки?…
Нѣтъ, опускаются нѣмѣющія руки!

Ты, Польша, такъ еще свѣжо погребена,
Что пѣть тебя нѣтъ силъ, и не моя вина,
Коли молчу теперь, какъ-будто онѣмѣлый;
И Богъ-вѣсть кто изъ насъ, чей геній слишкомъ смѣлый
Разбудитъ мрачное молчаніе могилъ:
Нѣтъ, видно часъ еще великій не про́билъ,
Не заиграло намъ сіяніе денницы
И польскіе орлы у Храбраго границы
Побѣдной стаею еще не собрались
И кровію враговъ еще не напились;
Но вѣрю: станется! Святая битва грянетъ —
И наша родина торжественно воспрянетъ,
Для новыхъ лучшихъ дней. Тогда кто будетъ живъ,
Тѣ витязи, мечи побѣдные сложивъ,
На славныхъ рубежахъ пространныхъ нашихъ! граней,
Вѣнчай мы лаврами, послушаютъ сказаній
Пѣвца счастливаго, поплачутъ: та слеза
Лица не исказитъ, не выжжетъ намъ глаза!
А нынѣ, горькіе, на собственномъ погостѣ,
Что будемъ пѣть, нигдѣ непрошенные гости?
И край, гдѣ легче мнѣ забыть свою тоску,
Гдѣ есть хоть малая отрада поляку —

То край невинныхъ лѣтъ! Воображенье наше
Не знаетъ ничего плѣнительнѣй и крашѣ,
И будетъ намъ всегда казаться чистымъ онъ,
Какъ первая любовь, какъ юной дѣвы сонъ.
Тотъ край, гдѣ весело игралось мнѣ бывало,
Гдѣ рѣдко я грустилъ и плакалъ очень мало —
Какъ дѣвственъ предо мной и свѣтелъ онъ лежитъ:
По бархату луговъ тропа къ нему бѣжитъ,
Пестро покрытая одними лишь цвѣтами.
Мнѣ любо въ этотъ край перелетать мечтами:
Всё тамъ кругомъ — моё, что ни завидитъ глазъ,
Отъ липы, что въ саду широко разрослась,
До ближняго ручья; а дальныя границы —
Гдѣ начинаются сосѣднія свѣтлицы.

И только тѣхъ друзей, что жили въ томъ краю,
Я неизмѣнными друзьями признаю:
Они одни въ душѣ группируются тѣсно;
Смотрю я, какъ теперь, на всѣхъ на нихъ… Извѣстно,
Кто были тѣ друзья: сосѣди, братья, мать.
Какъ приходи лося кого-нибудь терять,
Какъ сѣтовали мы, какъ долго говорилось
О нёмъ: какъ будто бы Богъ знаетъ, что случилось.

И добрые друзья поэту помогли,
Какъ тѣ, извѣстные по сказкѣ, журавли,
Что разъ надъ молодцомъ заклятымъ пролетали
И перышковъ ему, бѣднягѣ, накидали:
Онъ крыльями взмахнулъ — и живо улетѣлъ
Къ себѣ на родину, въ отеческій предѣлъ.
О, боги! доживу-ль до тѣхъ времёнъ счастливыхъ,
Когда собраніе сихъ строфъ неприхотливыхъ
Достигнетъ до Литвы, до нашихъ сельскихъ дѣвъ,
И дѣвы юныя, за прялкою, пропѣвъ
О той красавицѣ, что такъ играть любила,
Что всѣхъ своихъ гуськовъ, играя, погубила;
О сиротинкѣ той, стыдливой какъ заря,
Что съ кралемъ уплыла за синія моря —
Дойдутъ и до моихъ простыхъ и бѣдныхъ пѣсенъ
И будетъ мой разсказъ имъ также интересенъ.

Такъ, помню, на травѣ, подъ липою, не разъ
Мы, дѣти, слушали заманчивый разсказъ
О злой волшебницѣ и нѣкоемъ Веславѣ,
По книгѣ, что была у васъ въ великой славѣ.
Вокругъ читавшаго сбирался цѣлый домъ;
Подсаживался къ намъ порой и экономъ
И важнымъ голосомъ, внушительно и внятно,
Ребятамъ объяснялъ, что было непонятно.

И какъ завидовалъ я славѣ тѣхъ пѣвцовъ,
Хотя невѣдомыхъ, хотя я безъ вѣнцовъ,
Которые даётъ надменный Капитолій,
Но, безъ сомнѣнія, своей довольныхъ долей;
Для нихъ, увѣренъ я, желаній всѣхъ конецъ,
Былъ поднесенный въ даръ подругою вѣнецъ,
Рукою дѣвственной и чистой заплетённый
Изъ синихъ васильковъ, да изъ руты зелёной…

ПѢСНЬ I.

Отчизна милая! подобна ты здоровью:
Тотъ истинной въ тебѣ исполнится любовью,
Кто потерялъ себя… Въ страданьяхъ и борьбѣ,
Отчизна милая, я плачу по тебѣ!
Мать Богородица, что бодрствуешь надъ Вильной
Своей опекою, щедротами обильной!
Мать Ченстоховская, на Ясной что Горѣ:
Какъ умирающій лежалъ я на одрѣ,
Устами жаркими хвалу тебѣ читая —
И ты спасла меня, заступница святая:
Такъ благостынею божественныхъ щедротъ
Спасешь когда-нибудь отверженный народъ.
Теперь неси мой духъ скорбящій и унылый
Въ далёкимъ небесамъ моей отчизны милой,
Къ ея задумчивымъ пустынямъ и лугамъ,

Къ зелёнымъ Нѣмана и Виліи брегамъ,
Съ ихъ Бѣловѣжскою непроходимой пущей,
Благоуханною, роскошною, цвѣтущей,
Въ полямъ, исполненнымъ невѣдомыхъ красотъ,
Гдѣ жито всякое въ обиліи растётъ,
Пшеница-золото, серебряная греча,
Медвяный запахъ свой несущая далеча;
А тамъ — густой ячмень, и просо, и овёсъ;
И гдѣ, на рубежахъ, межь ветелъ и берёзъ,
Увидишь тихую, задумчивую грушу…
Туда неси мою тоскующую душу!

Среди такихъ луговъ, въ затишьѣ, надъ прудомъ,
Во дни минувшіе, стоялъ шляхетскій домъ,
Весь чисто выбѣленъ; свѣтились ярко доски;
Вокругъ него росли кудрявыя берёзки,
А къ пруду низомъ шла аллея тополе́й,
Поза́ди — борозды распаханныхъ полей,
Густыя залежи и паръ изъ чернозёму,
Съ гумномъ, которое подходитъ близко къ дому,
Гдѣ жолтыя скирды, поставленныя въ рядъ,
Шатрамъ подобныя, безмолвно говорятъ,
Что царствуетъ въ дому порядокъ и довольство,
И ждётъ пріѣзжаго привѣтъ и хлѣбосольство:
Приземистая дверь ему не заперта
И настежъ широко раскрыты ворота.

Вотъ къ домику тому подъѣхалъ кто-то въ бричкѣ;
Лошадки бодрыя, хотя и невелички,
Вбѣжали въ ворота исправною рысцой;
Изъ брички выпрыгнулъ проворно молодой
Панычъ, не кличетъ слугъ, а прямо — въ двери дома,
Какъ-будто всё ему давнимъ-давно знакомо;
Не затруднялся, по комнатамъ бѣжитъ.
Всё то же вкругъ него, всё тотъ же самый видъ:
Не измѣнилися ни мебель, ни обои,
Лишь только сдѣлались поменѣе покои,
Чѣмъ были въ старину, для отроческихъ лѣтъ.
Въ гостиной, на стѣнѣ, висѣлъ еще портретъ,
Изображающій Тадеуша Костюшку,
Въ чамаркѣ и плащѣ; ногою ставъ на пушку
И очи вверхъ поднявъ, клянётся небесамъ
Спасти отечество, иль пасть геройски самъ.
А далѣе — Корсакъ и съ нимъ Ясинскій рядомъ
Дружины польскія окидываютъ взглядомъ;
Кипитъ горячій бой, валятся москали,
А Прага занялась ужь пламенемъ вдали…
А вотъ, въ одномъ углу, на-лѣво, за Костюшкой,
Куранты старые, какъ водится, съ кукушкой;
Шкапъ длинный подпиралъ подъ самый потолокъ.
Пріѣзжій увидалъ протянутый шнуровъ —
Давай его тащить — и, сѣвши на печурку,
Прослушалъ старую Домбровскаго мазурку.

Гость бросился потокъ осматривать покой,
Гдѣ, восемь лѣтъ назадъ, онъ хилъ еще дитёй.
Всё измѣнилось тамъ: стояли фортепьяни,
Кушетки, канапе, широкіе диваны;
Въ углу, на столикѣ, лежали кучи нотъ
И книжки. Кто же здѣсь, подумалъ онъ, живётъ?
Мой дядя… развѣ онъ обзавелся женою?
А тётка въ Петербургъ уѣхала весною…
На мебель и на всё еще взглянулъ онъ разъ,
Въ соображенія и въ думы погрузясь…
Приблизился къ окну: садъ маленькій въ порядкѣ*
Цвѣтами пёстрыми покрыты были грядки
И видно, кто-то ихъ лелѣетъ всякій день.
Кругомъ окинутъ былъ заботливо плетень
И рядомъ съ нимъ вилась красивая аллея…
Но гдѣ жь садовница, таинственная фея,
Невѣдомо отколь спорхнувшая сюда?
Напрасно юноша искалъ ея слѣда:
Не видно никого, лишь только за калиткой
Дрожали лопухи, задѣты ножкой прыткой.

Пріѣзжій, опершись плечёмъ о верею,
Стоялъ и воздуха прохладную струю,
Съ благоуханьемъ травъ, впивалъ широкой грудью,
Дивясь такому сну фольварка и безлюдью.
Никто къ нему нейдетъ. Пріѣзжій вновь къ окну
И садикъ маленькій въ длину и ширину
Еще-разъ обѣжалъ пытливыми глазами,
Потомъ взглянулъ въ кусты — и что же? за кустами
Увидѣлъ дѣвушку, всю ясную какъ день:
Вѣрна обычаю литовскихъ деревень,
Подъ-вёчеръ, въ чёмъ была, въсвой садъ она сбѣжала,
Вскочила на плетень, не думая нимало,
Что сзади кто-нибудь её примѣтить могъ;
Забыла на плеча́ набросить хоть платокъ;
Вкругъ шейки бѣлая сорочка отдувалась
И грудь высокая оттуда выбивалась,
А кудри, отданы вѣтрамъ на произволъ,
Свѣтлѣлись по краямъ, какъ нѣкій ореолъ —
Но не видать лица. Она смотрѣла въ поле,
Какъ-будто бы кого ждала въ себѣ оттолѣ,
Узрѣла — и стрѣлой съ плетня спустилась вмигъ,
Какъ серна легкая прыгнула чрезъ цвѣтникъ
И, словно позабывъ, что сбоку есть дорожка,
Порхъ на завалинку, съ завалинки — въ окошко.
Всё это видѣлъ гость; стоитъ ни мёртвъ, ни живъ,
Дыханье бурное невольно притаивъ, —
Не смѣя тронуться, мигнуть не смѣя глазомъ —
Вдругъ"ахъ!" и вспыхнули какъ пламень оба разомъ.
Такъ облачный туманъ зардѣется порой,
Лишь повстрѣчается съ румяною зарёй.
Смущённый страшно гость словъ ищетъ извиниться,
Едва, едва съумѣлъ неловко поклониться,
Приподнялъ голову, глядитъ: ея ужь нѣтъ!
Какъ-видно, скрылася въ сосѣдній кабинетъ
И тамъ задвижкою проворно затворилась.
Онъ всё стоялъ, смотрѣлъ, а сердце билось, билось.

Въ то время разнеслась ужь по фольварку вѣсть,
Межъ дворни и людей, что въ домѣ кто-то есть:
Вмигъ кони панскіе привязаны къ колодѣ
И заданъ имъ овёсъ. Хозяинъ новой модѣ
Не слѣдовалъ: коней чужихъ не отсылалъ
Кормиться у жидовъ, а дома кормъ держалъ.
Хотя и не спѣшатъ заботливые слуги
Усердно предложить пріѣзжему услуги —
Не думай, что они балованный народъ;
Нѣтъ, такъ заведено: покамѣстъ не придётъ
Панъ-войскій^[1] изъ своей особенной свѣтлицы —
Далёкій родственникъ хозяина, Соплицы,
И другъ, который всѣмъ завѣдывалъ въ дому —
Дотоль не начинать занятій никому.
Панъ-войскій шолъ уже тихонько на фольварокъ,
Отчасти — заглянуть на стряпанье кухарокъ,
А главное — смѣнить свой ткацкій пудерманъ,
Надѣть проворнѣе кунтушъ, или жупанъ —
Встрѣчать пріѣзжаго получше нужно платье —
Вдругъ гостя увидалъ — и бросился въ объятья.

«Тадеушъ!» И затѣмъ посыпались слова,
Хотя и громкія, но внятныя едва.
Неуловимыя, отрывочныя фразы,
Вопросы быстрые и бѣглые разсказы,
А послѣ — новыя объятія опять.
«Тадеушъ!» (Такъ отецъ велѣлъ его назвать,
Затѣмъ, что родился во времена Костюшки,
Когда гремѣвшія литвиновъ нашихъ пушки
Напоминали всѣмъ народнаго вождя)
«Тадеушъ! мы съ тобой немного погодя»,
Такъ войскій продолжалъ, «пойдемъ судьѣ за встрѣчу:
Онъ вышелъ поглядѣлъ, какъ убираютъ гречу,
И гости вмѣстѣ съ нимъ. Народу много тутъ.
Нагрянули толпой. Наряженъ, видишь, судъ:
На мѣстѣ разобрать, какъ слѣдуетъ, границы:
Есть стародавніе споръ у графа и Солінцы
Объ за́мкѣ. Этотъ споръ поросъ уже травой,
Какъ за́мокъ. Здѣсь теперь асессоръ^[2], становой
И подкоморій^[3] санъ, съ женой и дочерями;
Паненки въ лѣсъ пошли на ужинъ за грибами;
А панство -молодежь охотится съ ружьёмъ.
Пойдемъ же.» И они отправились вдвоёмъ.
Дорогой не могли они наговориться.
А солнце къ западу ужъ начало клониться,
Горя, какъ пахаря румяное лицо,
Когда, придя съ работъ, онъ ступитъ на крыльцо,
Садится ужинать — и послѣ спитъ до свѣту;
А тамъ вставай опять — и угомону нѣту.
Сверкавшій зеленью на горизонтѣ боръ,
Покуда падали лучи ему въ упоръ,
Сталъ видимо темнѣть, подобясь синей тучѣ;
Вокругъ, съ болотъ и рѣкъ, поднялся паръ летучій;
Ужь солнце скрылося; лишь только сквозь вершинъ
Порой прорѣжется горящій лучъ одинъ,
Какъ пламя отъ свѣчи сквозь о́конныя щели.
Погасло. Въ полѣ мракъ. Телеги заскрипѣли:
Везутъ хозяину въ амбаръ и на гумно
Овсяные снопы, гречиху и пшено.

Летятъ пернатыя на гнѣзда, подъ повѣти…
Идётъ домой судья; съ кормилицею дѣти
Бѣгутъ напереди; потомъ хозяинъ самъ
Съ подкомориною и, обокъ прочихъ дамъ,
Солидно шествуетъ вельможный подкоморій.
Поза́ди — молодежь. Кто въ шляпѣ несъ цикорій,
Кто — бѣлые грибы; что въ полѣ ни нашли,
На ужинъ годнаго, въ рукахъ съ собой несли,
Заботясь старшему отдать почётъ дорогой:
Судья во всёмъ любилъ обычай дѣдовъ строгой,
Увѣренъ, что пока обычай этотъ живъ —
И домы держатся и весь народъ счастливъ;
А если старина уступитъ новымъ модамъ —
Прощай тогда Литва со всѣмъ своимъ народомъ.

Свиданье первое Тадеуша съ судьёй
Недолго длилося: судья отёръ полой
Горячую слезу, окинулъ гостя взглядомъ,
Потомъ поцаловалъ — и путь держали рядомъ.
Какъ гостю, былъ ему особенный почотъ:
Что вмѣстѣ съ дамами дошолъ онъ до воротъ.
Вслѣдъ за хозяиномъ всё рушилося съ поля —
Во всёмъ хозяйская проглядывала воля:
Взвиваясь, щелкаетъ пастушій звонкій кнутъ
И овцы, пыль поднявъ, гурьбой въ село бѣгутъ;
За ними тучныя тирольскія коровы,
Звонками брякая, влекутся изъ дубровы;
Тамъ кони, ржа, летятъ со скошенныхъ луговъ;
Блеяніе овецъ, весёлый звонъ роговъ
И топотъ лошадей слилися въ гулъ единый.
Тадеушъ сельскою, забытой имъ, картиной
Не налюбуется и смотритъ, какъ стада
Спѣшатъ, гдѣ изъ бадьи студеная вода
Въ колоды длинныя блестящимъ токомъ льётся
И машетъ колесо большое у колодца.

Судья, хоть и усталъ, а всё-таки.соблюлъ
Обычай: въ закрома къ скотинѣ заглянулъ.
А войскій между-тѣмъ въ сѣняхъ съ Брехальскимъ Вознымъ^[4]

Соображеніямъ преда́лиля серьознымъ:
Въ отсутствіи Судьи, Брехальскій, подъ шумокъ,
Всю мебель изъ дому, какую только могъ,
Велѣлъ перенести прислугѣ въ за́мокъ древній,
Который ветхою руиной подъ деревней
Стоялъ насупившись. «Къ чему переносить?»
Хотѣлъ-было Судья у Войскаго спросить,
Но Войскій ускользалъ и не давалъ отвѣта
Опредѣленнаго, зачѣмъ тревогу эту
Онъ поднялъ. Наконецъ, собравшися пошли
Гурьбой въ развалинамъ, чернѣющимъ вдали,
Чтобъ тамъ отъужинать. Лишь тутъ хозяинъ строгой
Дознался кое-какъ отъ войскаго дорогой,
Что въ домѣ мѣста нѣтъ: такая тѣснота —
Не поворотишься; развалина же та
Глядитъ развалиной лишь издали, снаружи,
А близко никакихъ хоромъ она не хуже,
Хотя и треснула внутри одна стѣна.
За-то уже просторъ, раздолье, ширина;
Къ тому жь и погреба, наслѣдственныя вины…
Но были, сверхъ того, особыя причины.

Шаговъ на тысячу отъ дома, на холмѣ,
Какъ привидѣніе возникшее во тьмѣ,
Торчало зданіе — жестокая насмѣшка
Надъ славой прошлыхъ лѣтъ. Хозяинъ, графъ Горешка,
Погибъ въ часы лихихъ усобицъ и войны;
Имѣнія его тотчасъ же розданы
Наслѣдникамъ, не-то въ секвестръ казною взяты,
Лишь замка никому ненужныя палаты
Одни осталися пока еще ничьи,
Сидя на рубежахъ Горешки и судьи,
И древней суетой своею не смущали
Покамѣстъ никого: наслѣдники смѣкали,
Что реставрація поглотитъ много суммъ,
Которыя, подчасъ, важнѣй, чѣмъ славы шумъ.

Вдругъ прибылъ родственникъ Горешки отдаленный,
Графъ, странникъ и поэтъ. Объѣхавъ полвселенной,
Онъ думалъ у себя въ помѣстьяхъ отдохнуть,
На счоты своего прикащика взглянуть,
Немного освѣжить свой духъ въ глуши пустынной
И, сразу поражонъ развалиной старинной,
На замокъ предъявилъ права свои — тогда жь
Припала и судьѣ такая точна блажь:
Затѣяли процессъ въ судѣ, потомъ въ палатѣ,
Потомъ опять въ судѣ и, наконецъ, въ сенатѣ.
Три года дѣло то́ разсматривалъ сенатъ,
Покуда, послѣ ссоръ и всякихъ новыхъ тратъ,
Процессъ не повернулъ дорогою обычной
На разбирательство управы пограничной.
Всё это вѣдая, знатокъ статей и правъ,
Брехальскій находилъ, что замокъ тотъ занявъ,
Они практически и дѣльно поступили:
Залъ былъ какъ рефектарь; въ боку покои были
Для канцеляріи. У оконъ и дверей
Кудрявые рога и головы звѣрей
Напоминали всѣмъ про дѣдовскій обычай
Чертоги украшать охотничьей добычей;
И даже надписи виднѣлися вездѣ,
Гласившія о томъ, когда, и кѣмъ, и гдѣ
Убитъ такой-то звѣрь; и явственно дотолѣ
Сіялъ Горешки гербъ: коза въ зелёномъ полѣ.

При факелахъ вошли и стали по мѣстамъ;
Для подвоморія — по званью и лѣтимъ —
Вверху почётный стулъ; хозяинъ посрединѣ.
Ксендзъ-квестарь прочиталъ молитву по-латыни.
Тутъ, водки выпивши, усѣлись наконецъ,
И живо стали ѣсть литовскій холодецъ.
Тадеушъ хоть и былъ лѣтами всѣхъ моложе,
Однако помѣщёнъ въ углу почётномъ тоже,
Какъ вновь прибывшій гость. Межъ дядей и межъ нимъ
Остался лишь одинъ приборъ незанятымъ
И ждалъ, казалося, прибытія кого-то.
Судья поглядывалъ съ тревогой и заботой
То на́ дверь, то на стулъ; и гость смотрѣлъ туда
И, хоть была его сосѣдка молода,
Дочь подкоморія, и хороша собою,
Но непонятною какою-то судьбою
Ни слова съ нею онъ не выронилъ изъ устъ
И всё посматривалъ туда, гдѣ стулъ былъ пустъ.
Черты прелестныя въ умѣ его сновали
И видимо ему покоя не давали.
Такъ на болотѣ въ дождь играютъ пузыри,
Колебля лопухи, тростникъ и купыри,
Вдругъ лилія озёръ ихъ сѣти пробиваетъ
И ниверхъ царственно и пышно выплываетъ.
Ужь третье кушанье на столъ принесено.
Тутъ къ старшей дочери придвинувши вино,
А младшей огурцы подавши и цикорій,
Замѣтилъ съ тайною досадой подкоморій:
«Впервые довелось мнѣ нынче, старику,
Для дамъ прислуживать; ни разу на вѣку
Я не видалъ еще… но времена не схожи;
Что дѣлать, ежели никто изъ молодёжи
Не догадается!» Тогда рванулись вдругъ
Со всѣхъ концовъ стола десятки дюжихъ рукъ.
Судья — Тадеуша, сидѣвшаго съ нимъ рядомъ,
Сердитымъ съ головы до ногъ окинувъ взглядомъ —
Сказалъ: «Мы, старики, заботимся о томъ,
Чтобъ воспитать ребятъ и ихъ въ столицы шлёмъ;
Не спорю: молодежь учонѣе оттуда
Къ намъ возвращается, но только вотъ что худо:
Науку — знать людей, приличья, формы, свѣтъ —
На это каѳедры теперь, какъ видно, нѣтъ.
Въ дни наши молодёжь незнатная, бывало,
Въ домахъ зажиточныхъ магнатовъ проживала;
Я самъ вотъ у его у милости въ дому,
У подкоморія воспитанъ» — тутъ къ нему
Припалъ почтительно и обнялъ за колѣни —
"И не престану вѣкъ ко Господу моленій
За всё его добро и ласки возносить,
Хотя бы могъ еще и болѣе просить:
Иной, черезъ него, по службѣ удостоенъ…
Но я не жалуюсь; доволенъ и покоенъ,
Что дѣдовскіе всѣ порядки соблюдать
Съизмала научёнъ. Да, не мѣшаетъ знать:
Учтивость истинно великая наука
И не сейчасъ даётся намъ. Не штука
Расшаркнуться ногой, пристукнуть каблукомъ,
Проворно въ воздухѣ вертнуть своимъ носкомъ,
Не-то заговорить съ пріятелемъ развязно;
Нѣтъ! штука поступать со всякимъ сообразно
Его значенію, сословію, лѣтимъ.
На-что отецъ съ дѣтьми, съ женою мужъ — и тамъ
Свои оттѣнки ѣсть, особый сортъ приличій.
Таковъ, по крайности, прадѣдовскій обычай.
А разговоръ о чёмъ? Дѣянья прошлыхъ лѣтъ;
Но задѣваютъ тутъ нерѣдко и повѣтъ,
Чтобъ показать инымъ, что знаютъ повсемѣстно
Проказы ихъ; что всё про нихъ давно извѣстно.
Такъ искони у насъ въ обычаѣ велось
И бытъ тѣмъ крѣпокъ былъ; теперь всё лѣзетъ врозь;
Случается, что панъ приходитъ въ гости въ пану,
Какъ деньги въ древнему въ варманъ Веспасіану,
Который не любилъ распросовъ, говорятъ,
Откуда, что и какъ, а былъ даянью радъ.

Сказавши то судья и крякнувъ напослѣдокъ,
Обвёлъ глазами всѣхъ сосѣдей и сосѣдокъ,
Затѣмъ, что хоть всегда искусно рѣчь держалъ,
Но, тѣмъ не менѣе, по опыту онъ зналъ,
Что нынче молодёжь куда нетерпѣлива
И какъ бы это ни вёлъ своей бесѣды живо,
Чуть призатянется — ужь и начнутъ зѣвать —
И надобно её не кончивъ перервать.
Теперь всѣ слушали въ молчаніи глубокомъ.
На подкоморія ораторъ вскинулъ окомъ:
Тотъ одобрительно отвѣтилъ головой.
Тогда, наполнивши бокалъ его и свой,
Ораторъ продолжалъ: «Да, подлинно, учтивость
Наука важная, и та въ ней особливость,
Что тѣмъ это болѣ ту науку познаётъ,
Вникаетъ въ правила, которыя народъ
Отъ дѣдовъ сохранилъ и чтитъ еще дотолѣ —
Тотъ вѣсу въ обществѣ пріобрѣтаетъ болѣ.
Такъ, если собственный узнать ты хочешь вѣсъ,
Вели, чтобъ кто-нибудь въ другую чашу влѣзъ.
За этимъ уважать я вамъ рекомендую
Учтивость. Если жь это сосѣдку молодую
За тра́пезой своимъ вниманьемъ обойдётъ
И не услужитъ ей, я думаю, что тотъ…»
При сёмъ племянника онъ смѣрилъ грознымъ окомъ,
Готовясь выступить съ крутымъ ему урокомъ.
Тадеушъ поблѣднѣлъ, но подвоморій вдругъ,
Всю залу взорами окинувши вокругъ,
Легонько пальцами ударилъ въ табакерку
И молвилъ: «Такъ-то-такъ, но если на повѣрку
Начнёмъ всё взвѣшивать и всё соображать:
Нельзя намъ молодёжь свою не уважать.
На памяти моей гораздо хуже было,
Когда заморскаго народу навалило
Сюда, хоть прудъ пруди: намъ изъ чужой земли
Обычаевъ они и моды навезли,
А наши юноши сейчасъ, по ихъ примѣру,
Забывъ отечество, родной языкъ и вѣру,
Въ наставникахъ своихъ не чая и души,
Надолго бросили чанарки, кунтуши,
Давай по ихнему кафтаны шить кургузы —
И стали всѣ на видъ какъ истые французы,
Ну такъ, что иногда нельзя и разобрать.
Коли кого Господь захочетъ покарать,
Разсудокъ онъ затьмитъ у тѣхъ: объ эту пору
Не думали давать и старшіе отпору
Той басурмаищинѣ; повсюду былъ разладъ,
Повсюду — будто бы на сырной маскарадъ,
Покуда не пришла совсѣмъ иная доля:
Во слѣдъ за сырною, великій постъ — неволя!»

«Лѣтъ пятьдесятъ тому, въ повѣтъ Ошмянскій къ намъ,
Я помню, заѣзжать любилъ по временамъ
Подчашичъ, первый, это у насъ кафтанъ французскій
Надѣлъ; гонялись всѣ за этой трясогузкой,
И даже лицамъ тѣмъ завидовалъ весь свѣтъ,
У чьихъ воротъ стоялъ его кабріолетъ.
А кучеръ у него въ чулкахъ ходилъ; ботинки
Носилъ онъ съ пряжками, а ноги какъ тычинки.
На козлахъ, рядомъ съ нимъ, сидѣлъ косматый пёсъ,
Котораго съ собой изъ-за́ моря привёзъ
Подчашичъ. А народъ, увидя ту карету,
Твердилъ, что ѣздилъ къ ней нѣмецкій чортъ посвѣту,
И всякій осѣнить спѣшилъ себя крестомъ.
Какъ одѣвался самъ Подчашичъ, я о томъ,
Во всѣхъ подробностяхъ описывать не стану,
Скажу лишь, что похожъ онъ былъ на обезьяну.
Отъ подражанія ему предостеречь
Могли бы старшіе, но сдерживали рѣчь,
Чтобъ шуму не поднять, чтобъ судьи наши строги
Не вздумали кричать, что не даёмъ дороги
Мы просвѣщенію. Подчашичъ говорилъ,
Что 3а моремъ народъ вопросовъ тьму рѣшилъ,
Что всѣ между собой равны тамъ люди стали;
Хоть мы о томъ давно въ писаніи читали
И проповѣдуютъ въ костёлахъ всякій день
Ксендзы; но ежели французскій бюллетень
Не подтвердилъ: законъ не можетъ быть закономъ!
Подчашичъ пріѣзжалъ въ то время къ намъ барономъ,
Затѣмъ-что за́ моремъ былъ въ модѣ титулъ тотъ.
Когда же титулы во Франціи народъ
И привиллегіи магнатовъ уничтожилъ —
Сталъ демократомъ онъ; а еслибъ дольше пожилъ,
Богъ знаетъ прозвище какое бъ изобрѣлъ.
Вѣкъ этихъ обезьянствъ, по счастію, прошолъ
И нынче попрекнуть нельзя намъ молодёжи,
Что ѣздитъ за море она — мѣнять одёжи,
Иль, Господи прости, коверкать свой языкъ.
Призваніе своё французъ теперь постигъ:
Ихъ кесарь, Бонапартъ, толкуетъ не о модахъ,
А объ оружіи, о царствахъ, о народахъ;
По манію его, сбираются полки —
И славны по свѣту вновь стали поляки.
Но… время тянется, гостей мы ждёмъ напрасно
И ко Всевышнему взываемъ ежечасно:
Москаль, по прежнему, бѣльмо намъ на глазу.
А что», вполголоса сосѣду онъ ксендзу
Сказалъ, «не слышно ли танъ, отче, о французѣ
Чего-нибудь у васъ? о нашемъ съ нимъ союзѣ?
И можно ль ждать конца желаннаго тому?»
— «Не слышно ничего», на это ксёндзъ ему:
«Да и зачѣмъ теперь такіе разговоры?»
Сказалъ и опустилъ свои въ тарелку взоры,
Потомъ приподнялъ ихъ и быстро поглядѣлъ
Въ ту сторону стола, гдѣ межъ гостей сидѣлъ
Армейскій капитанъ, Иванъ Никитичъ Рыковъ,
Неотличавшійся познаніемъ языковъ,
Хоть онъ Богъ знаетъ гдѣ съ полкомъ перебывалъ;
По польски всё жь таки кой-какъ мароковалъ
И, услыхавши вдругъ намёкъ о Бонапартѣ,
Сказалъ: «Эй, вы, паны! Что вы въ такомъ азартѣ?
Ксёндзъ-пробощъ бернардинъ, вельможный панъ судья
И подкоморій панъ! По польски знаю я!
Вамъ о французахъ всё! Депеши изъ Варшавы!
Отчизна! Знаю я: вамъ хочется расправы
Съ Москвой! Я не шпіонъ, а знаю всё какъ есть.
Покамѣстъ можемъ мы по братски пить и ѣсть.
Бывало чуть у насъ съ французомъ мировая:
Всѣ обнимаются другъ съ другомъ, попивая
Шампанское… трубятъ: опять ура въ штыки!
У насъ пословицу сложили старики:
Коль любишь, такъ и бьёшь. Но будетъ драка снова,
Ей Богу! Вотъ вчера я былъ у Жигунова,
Майора: говоритъ, объявленъ вишь походъ;
Но безъ Суворова пожалуй насъ побьётъ
Проклятый Бонапартъ. Нашъ батюшка Суворовъ
Былъ о́боротень: разъ, безъ дальнихъ разговоровъ,
Оборотился онъ въ борзого кобеля
И за французомъ ну чесать черезъ поля,
А Бонапартъ (и онъ былъ оборотень тоже)
Прикинулся лисой — и… что тутъ было, Боже!»

Въ ту пору скрипнула приземистая дверь:
Особа новая глазамъ гостей теперь
Предстала; рядышкомъ съ Тадеушемъ на стулѣ
Садится; на неё всѣ гости вразъ взглянули:
Была она собой пригожа, молода;
Цвѣтистымъ вѣеромъ махалась иногда,
Хоть вовсе не было въ покояхъ замка жарко.
Всё, сверху до низу, на ней смотрѣло ярко;
Весьма короткіе у платья рукава;
Повсюду ленточки, фестоны, кружева,
Хитро сплетённыя гирлянды и букеты
И, наконецъ, брильянтъ въ хвостѣ косы-кометы
Сіялъ звѣздой. Была какъ-будто убрана
На балъ. Когда жь за столъ садилася она,
Легонько на плечо сосѣда оперлася,
Учтиво передъ нимъ однако извиняся,
Но ровно ничего не ѣла; вѣеръ свой
Крутила; брилліантъ подчасъ надъ головой
Рукою пухлою и бѣлой поправляла,
Да взорами въ мужчинъ убійственно стрѣляла.
Такъ на минуту былъ перерванъ разговоръ.
Межь-тѣмъ, въ другомъ концѣ завязывался споръ,
Сперва умѣренный, чѣмъ долѣ тѣмъ задорнѣй,
О томъ, чей борзый пёсъ былъ лучше и проворнѣй.
Шли въ очередь Тузы, Салтаны, Соколы.
Асессоръ выставлялъ достоинство Стрѣлы,
Пса рѣдкой прыткости, и красоты, и жара;
А становой стоялъ за славу Янычара,
Дотолѣ будто бы невиданнаго пса —
И толковалъ о нёмъ навѣрно полчаса.

Не принимая въ томъ участья въ разговорѣ,
Въ другомъ концѣ стола судья и подкоморій
О политическихъ дѣлахъ трактатъ вели
И вмѣстѣ — о судьбахъ родной своей земли.

Тадеушъ между-тѣмъ въ раздумьѣ былъ глубокомъ,
На гостью новую поглядывая бокомъ,
А сердце билося сильнѣе и сильнѣй…
И такъ, онъ угадалъ: тотъ стулъ — онъ былъ для ней!
Для той, кого въ саду онъ видѣлъ на разсвѣтѣ,
Но та какъ бы въ иномъ ему мелькнула свѣтѣ
И ростомъ, кажется, поменѣе была;
А можетъ, видъ иной одежда ей дала;
Одежда многое въ глазахъ у насъ мѣняетъ:
Чего недостаётъ — одежда пополняетъ.
Какъ-будто бы другой у этой цвѣтъ волосъ…
Лица и глазъ у той ему не довелось
Увидѣть по утру, но горя въ этомъ мало:
Воображеніе ему нарисовало
Мгновенно: ясный взоръ, румяныя уста,
Ланиты свѣжія, всё, словомъ, до чиста,
Что нужно юности, чтобъ сномъ любви забыться,
Чтобъ сердце начало живѣй и шибче биться,
А тамъ — брюнетка ли, блондинка ли она,
Дитя ль воздушное, иль нѣсколько полна —
Влюблённый въ метрику заглядывать не будетъ
И сердцемъ обо всёмъ по своему разсудитъ.

Хотя Тадеушу ужь было двадцать лѣтъ
И въ Вильнѣ видѣлъ онъ немного жизнь и свѣтъ,
Но — отданъ строгому ксендзу на воспитанье —
Умѣлъ хранить отцовъ онъ строгія преданья:
Вдали отъ всякихъ бурь, какъ свѣжій тополь, взросъ
И душу чистую на родину привёзъ
Въ могучемъ тѣлѣ онъ, теперь лишь замышляя
Отвѣдать кой чего среди родного края,
Вкусить досель еще невѣдомыхъ плодовъ.
Онъ былъ собой пригожъ, и крѣпокъ и здоровъ,
Имѣлъ въ родню, въ Соплицъ, военныя ухватки,
Еще дитёй игралъ съ ребятами въ лошадки,
А въ школѣ по ружью и саблѣ тосковалъ
И надъ грамматикой отчаянно зѣвалъ.
Науки не дались ему: онъ зналъ заранѣ,
Что быть ему въ бояхъ, служить въ военномъ станѣ,
Учись, иль не учись — одинъ тебѣ конецъ!
Что такъ ужъ завѣщалъ покойный намъ-отецъ.
Вдругъ получаетъ онъ отъ дяди разрѣшенье
Оставить домъ ксендза, отправиться въ имѣнье,
Начать хозяйничать, забывъ пока войну,
И потихохоньку высматривать жену;
А что до всякихъ благъ: не будетъ онъ въ накладѣ,
Лишь жилъ бы въ простотѣ и не перечилъ дядѣ.

Сосѣдка это всё съумѣла вмигъ смѣкнуть;
Взглянула на плеча Тадеуша, на грудь,
Во всёмъ замѣтила и силу, и здоровье:
Что — кровь былъ съ молокомъ, какъ говоритъ присловье.
Первоначальное смущеніе прошло;
Свободное отъ думъ, высокое чело
Однимъ младенческимъ спокойствіемъ сіяло:
Сосѣдку созерцалъ ужь не боясь нимало,
О томъ же, кто она, вопросъ давно рѣша —
И счастіемъ была полна его душа.

Сосѣдка первая нарушила молчанье:
Желая выказать учоность и познанья,
Спросила, много ли онъ книгъ съ собой привёзъ?
И за вопросомъ тутъ послѣдовалъ вопросъ,
Какъ волны за волной, когда взыграетъ море;
Всего коснулася въ кипучемъ разговорѣ:
Новѣйшихъ авторовъ, архитектуры, модъ,
И рисованія, и музыки, и нотъ:
Что книга сыпала словами, что газета.
Тадеушъ онѣмѣлъ, всё выслушавши это,
Какъ предъ инспекторомъ сробѣвшій гимназистъ,
Въ тому жь и вообще онъ былъ не такъ рѣчистъ.

Примѣтя то́, она предмѣтъ перемѣнила:
О деревенскомъ съ нимъ житьѣ заговорила,
Чѣмъ надо завестись, хозяиномъ чтобъ стать,
Какъ время на селѣ удобнѣй коротать —
И шла часъ отъ часу бесѣда ихъ живѣе;
Тадеушъ дѣлался часъ отъ часу смѣлѣе,
Ужь началъ возражать… Передъ концомъ стола
Она три шарика сосѣду подала,
На выборъ: указалъ онъ тотъ, который съ краю
Лежалъ, шепнувши ей: «я этотъ выбираю!»
На то надулася сосѣдка ихъ одна,
Дочь подкоморія. Другая сторона
Вела между собой иные разговоры:
Въ ходъ были пущены рхота, псы да своры;
Асессоръ съ партіей своею спасовалъ
И становой теперь надъ нимъ торжествовалъ.
Покинувши мѣста и всей гурьбою стоя,
Два билось лагеря, какъ два лихихъ героя;
Немного впереди заядлый становой
(Онъ былъ звонкоголосъ и человѣкъ живой:
Когда разсказывалъ, особыя движенья
Рукамъ для пущаго давалъ онъ выраженья)
Всё краснорѣчіе теперь на свѣтъ явилъ,
Два пальца выдвинувъ, а оба локтя втылъ
Откинувъ и прижавъ, чтобы вѣрнѣй двѣ своры
Представить тѣмъ. «Ату! пошли чрезъ косогоры
Два пущенные пса, примѣтя русака,
Точь въ точь какъ двѣ стрѣлы изъ одного лука,
Не-то два выстрѣла вдругъ изъ одной двустволки.
Ату его, ату!… Между псарями толки
Тихонько начались: чья въ ту пору возьмётъ?
Русакъ, не дуренъ будь, къ опушкѣ, на уходъ,
И сразу отсадилъ сажени на четыре —
И ну давать круги размашистѣй и шире.
Мой Янычаръ къ нему! ату его, ату!
Вотъ, кажется, насѣлъ, повиснулъ на хвосту,
Того гляди возьмётъ! да нѣтъ, не тутъ то было:
Изъ-подъ носу у псовъ добыча уходила;
Они за нимъ — ату! Онъ вправо далъ козла;
Тутъ налегла къ нему асессора Стрѣла —
Онъ влѣво, влѣво псы — и долго рядомъ пара
Держалась: ни Стрѣла вперёдъ отъ Янычара,
Ни онъ отъ ней! Неслись какъ бы одинъ, но вдругъ
Мой выдался и цапъ!» Какъ выстрѣлъ этотъ звукъ
По залѣ раздался — дрогнули своды залы.
Тадеушъ рѣчь прервалъ; въ лицѣ румянецъ алый
Зардѣлся у него: онъ что-то говорилъ
Сосѣдкѣ передъ тѣмъ, смѣялся и шутилъ,
Ища подъ скатертью рукою шаловливой
Сосѣдкиной руки. Такъ вѣтерокъ игривый
Порою пташекъ двухъ нечаянно вспугнётъ,
Иль, вѣтку отъ ствола откинувъ, колыхнётъ
И долго въ воздухѣ дрожитъ, качаясь, вѣтка:
Такъ нѣсколько минутъ Тадеушъ и сосѣдка
Сидѣли, смущены тѣмъ звукомъ; но потомъ
Тадеушъ ободрясь сказалъ: «все дѣло въ томъ,
Чей пёсъ опередилъ; не можетъ быть тутъ спору,
Особенно, когда псари спустили свору
Единовременно, въ одинъ и тотъ же мигъ.»

Асессоръ, слыша то, наморщилъ гнѣвный ликъ
И на Тадеушѣ остановился взглядомъ,
Которой полонъ былъ и горечью, и ядомъ.
Асессоръ менѣе въ движеніяхъ былъ живъ,
Чѣмъ лютый врагъ его, и менѣе крикливъ;
За-то на раутѣ, на сеймѣ, середь бала
Боялись всѣ его: языкъ его, какъ жало,
Язвилъ и колкости умѣлъ пускать острѣй,
Чѣмъ добавленія иныхъ календарей.
Когда-то человѣкъ съ значеньемъ и богатый,
Провёлъ онъ молодость азартно, мотовато,
На съѣздахъ, въ сеймикахъ, по ярмаркамъ кутилъ
И всё отцовское имѣніе спустилъ.
Теперь же поступилъ на службу изъ разсчоту,
Чтобъ вѣсъ какой-нибудь имѣть; любилъ охоту
Для развлеченія, а частью потому,
Что громкій звукъ роговъ напоминалъ ему
Потѣхи прежнихъ лѣтъ, охотничьи забавы
Съ огромной псарнею, весёлыя облавы
И пиршества среди наслѣдственныхъ лѣсовъ.
Отъ псарни той едва осталась пара псовъ,
На утѣшеніе ему — и смѣть теперь позорить
Главнѣйшаго изъ нихъ! смѣяться, дерзко спорить!
И кто жъ! молокососъ! столичный неучъ, гость!…
Съ трудомъ скрывая гнѣвъ, волненіе и злость,
Асессоръ выступилъ и, бакенбарды гладя,
Сказалъ Тадеушу: «Когда бы панскій дядя,
Или хоть тётушка вмѣшались въ этотъ споръ:
Они, живя въ селѣ, видали больше своръ
И замѣчанья ихъ, пожалуй, были бъ сильны;
По панъ, всего лишь день вернувшійся изъ Вильни,
Едва ли можетъ быть судьёю выбранъ здѣсь.!»
Тадеушъ, услыхавъ тѣ рѣчи, вспыхнулъ весь,
Привсталъ изъ-за стола — асессору бы горе!
Но въ табакерку вдругъ ударилъ подкоморій,
Понюхалъ и чихнулъ — всѣ крикнули виватъ!
А онъ имъ послѣ такъ: «лѣтъподъ сорокъ назадъ,
Въ дни наши, братія, панове добродѣи,
Всѣ эти разныя охотничьи затѣи,
Всѣ споры шумные кончались межь дубравъ;
Поэтому нашъ гость едва ли будетъ правъ,
Теперь, за ужиномъ, вопросъ такой рѣшая.
Но учреждается охота здѣсь большая
На завтра: завтра мы всѣ споры разрѣшимъ;
А нынѣ, съ вечера, панове, поспѣшимъ
Приготовленьями какъ слѣдуетъ заняться;
И графъ съ охотою своею, можетъ-статься,
Пожалуетъ; и васъ мы просимъ, панъ-судья,
И дамъ, и паненъ всѣхъ; на старость лѣтъ и я
Попробую: гурьбой всѣ двинемся мы вмѣстѣ;
Я, чай, и войскій нашъ не усидитъ на мѣстѣ!»

А войскій на другомъ сидѣлъ концѣ стола
И словно не слыхалъ, что объ охотѣ шла
Бесѣда ярая. Всѣ споры проклиная
И въ пальцахъ табаку щепоть переминая,
Онъ, наконецъ, его отчаянно нюхнулъ
И громко посреди компаніи чихнулъ;
Чиханье войскаго откликнулося эхомъ
Подъ сводами; а онъ такъ началъ съ горькимъ смѣхомъ:
«Дивитъ меня, ей-ей, вашъ споръ о парѣ псовъ,
Съ такою яростью и въ столько голосовъ!
Что если бы въ гробахъ онъ мёртвыхъ растревожилъ,
Когда бы нашъ Рейтанъ опять межь нами ожилъ
И споръ услышалъ тотъ: онъ вынести бъ не могъ,
Вернулся бъ на погостъ и вновь въ могилу лёгъ!
Иль Неселовскій нашъ, охотникъ первый въ свѣтѣ,
Какихъ ужь болѣ нѣтъ и первый панъ въ повѣтѣ,
Въ имѣніи своёмъ до сихъ живущій поръ,
И держущій псарей по пански цѣлый дворъ
И сто возовъ сѣтей медвѣжьихъ. Онъ ужь нынѣ
Не ѣздитъ полевать; отшельникомъ въ пустынѣ
Сидитъ среди своихъ отеческихъ дубравъ,
Бялопетровичу и то разъ отказавъ!
И пусть сидятъ себѣ ужь лучше бирюками,
Чѣмъ ѣздить этакимъ панамъ — за русаками!
Въ дни наши: туръ, медвѣдь, кабанъ, олень и лось —
Вотъ настоящими звѣрями что звалось,
Что любитъ чащу, глушь, да камыши, да топи;
А звѣря безъ когтей травили лишь холопи;
Паны же нехотя вели о томъ и рѣчь.
Ружьё, въ которое набита не картечь,
А дробь, считалося на-вѣки осквернённымъ,
И пану взять его — поступкомъ незаконнымъ
И непростительнымъ. А, впрочемъ, и борзыхъ
Держали для того: когда съ охотъ лѣсныхъ
Случалось по полямъ, по степи возвращаться,
Чтобъ было чѣмъ подчасъ ребятамъ забавляться
И протравить шутя иного русака;
А старшіе, смотря на нихъ издалека,
Смѣялись. Потому и мнѣ прошу дозволить
Остаться и меня на этотъ разъ уволить
Отъ полеванія въ степяхъ на русаковъ;
Что дѣлать: у меня обычай ужь таковъ!
Гречеха я зовусь: еще отъ круля Леха
На зайцевъ ни одинъ не полевалъ Гречеха!»
Всѣ въ смѣхъ ударились и, вставъ изъ-за стола,
Изъ замка медленно компанія пошла.
Сначала выступилъ преважно подкоморій:
Замѣтно по лицу, что въ добромъ былъ юморѣ;
Идя, привѣтливо онъ кланялся гостямъ;
Съ подкомориною хозяинъ шолъ, а тамъ
Попарно прочіе. Асессоръ шолъ съ Крайчанкой,
А становой, въ концѣ, съ Варварой Гречешанкой.

Тадеушъ забрался дремать на сѣновалъ.
Въ воображеніи у юноши сновалъ
Тотъ вечеръ. Болѣе всего звонило въ ухо
Ему, какъ бы пчела проклятая, иль муха,
Названье «тётушка». Хотѣлъ потолковать
Объ этомъ съ вознымъ онъ — не могъ его поймать.
Запропастился тожь куда-то съ нимъ и войскій.
Тадеушъ помечталъ — и быстро сонъ геройскій,
Сонъ крѣпкой юности спустился на него:
Заснулъ какъ богатырь, не видя ничего.

Чрезъ полчаса вездѣ такая тишь настала,
Какъ-бы въ монастырѣ: всё сномъ невинныхъ спало,
Какъ въ сёлахъ водится; лишь сторожъ въ доску билъ,
Да въ комнатѣ судьи огонь еще свѣтилъ:
Хозяинъ былъ за всѣхъ въ тревогѣ и заботѣ
И съ вознымъ говорилъ о завтрашней охотѣ:
Хотѣлось всё ему какъ-надо снарядить
И соотвѣтственный порядокъ учредить.
За этимъ, времени не тратя по пустому,
Приказы отдавалъ онъ войтамъ, эконому,
Лѣсничимъ; наконецъ сказалъ, что хочетъ спать
И возный долженъ былъ его разоблачать:
Сначала поясъ снялъ онъ слуцкій, златолитый,
Въ узоры пёстрые шелками весь расшитый,
Съ кистями по концамъ, двуличневый: одна
Была у пояса цвѣтная сторона,
Другая чорная; носили то узорной
Наружу стороной, то траурною, чорной,
Во дни печальные; и такъ, какъ надо быть,
Брехальскій поясъ тотъ умѣлъ всегда сложить.

Окончивши во всёмъ порядкѣ раздѣванье,
Онъ отпустилъ судьѣ такое замѣчанье:
«А что дурного тутъ, что ужинъ въ замкѣ данъ:
Убытку никому, за-то вельможный панъ
Изволитъ выиграть, пожалуй, этакъ дѣло.
Другая сторона немного проглядѣла
И ей, какъ кажется, совсѣмъ и не въ домёкъ,
Что тотъ, кто пригласить гостей на ужйнъ могъ
Въ домъ, въ замокъ, иль куда, имѣетъ значитъ право,
По силѣ тысячи второй статьи устава,
На оныя мѣста; лишь стоитъ намъ присѣсть
И написать о томъ; свидѣтели же есть…»

Хотѣлъ было еще прибавить два онъ слова
На заключеніе, но проку никакова
Не вышло бъ изъ того: судья уже храпѣлъ!
Тутъ возный выбрался, въ сѣняхъ къ огню присѣлъ
И вынулъ книжечку: Вокандой Трибунальской
Звалась она; её носилъ съ собой Брехальскій
Какъ бы молитвенникъ, Олтарикъ Золотой;
Всё было для него къ немудрой книжкѣ той
И съ нею никогда онъ ввѣкъ не разставался,
Съ ней спалъ, и ѣлъ, и пилъ, и въ дальній путь пускался.
Всѣ тяжбы, иски всѣ туда занесены,
Что были нѣкогда въ повѣтѣ ведены,
О коихъ позывы носилъ онъ лицамъ разнымъ.
Иному книжка та казалась только празднымъ
Перечисленіемъ фамилій, а ему
Являла кучи дѣлъ и приключеній тьму.
И такъ, присѣвъ, читалъ: Огинскій съ Высогирдомъ,
Квилецкій съ Рымшею, князь Радзивилъ съ Выжгирдомъ,
Гедройцъ съ Мицкевичемъ, съ Почобутами Занъ,
Бялопетровичи противъ доминиканъ,
Юрага съ Купсцями; затѣмъ другія лица,
А въ заключеніе: Горешка и Соплица.
Читая строки тѣ, онъ живо вспоминалъ
Процессы, партіи, высокій трибуналъ,
И самого себя предъ этимъ трибуналомъ,
Въ жупанѣ, а не-то подчасъ въ кунтушѣ аломъ,
При саблѣ — словомъ, какъ ходили въ тѣ года;
Онъ громко восклицалъ: «вниманье, господа!..»
Такъ разсуждаючи, заснулъ мало по малу
Послѣдній на Литвѣ глашатый трибуналу.

Такія-то велись забавы и дѣла
Среди спокойнаго литовскаго села,
Межь-тѣмъ, какъ громъ побѣдъ гремѣлъ въ Европѣ цѣлой
И дивный оный вождь, богъ брани, геній смѣлый,
Звѣздою на челѣ безчисленныхъ полковъ
Сіялъ, съ златыми въ рядъ серебряныхъ орловъ
Въ побѣдоносную запрягши колесницу —
И заносилъ уже грозящую десницу
Надъ сѣверомъ. Его хоругви, знамена
Вѣнчанны славою носили имена:
Маренго, Абукиръ, равнины Аустерлица,
Ульмъ, Таборъ… Съ ужасомъ полночная столица
Слѣдила всѣ его движенья и шаги:
Единый мигъ еще — и встрѣтятся враги!
Въ Литвѣ ужь начали кружить порою вѣсти
О близости войны. Вернувшись съ поля чести,
Толкался по селу подчасъ легіонеръ
Калѣкой въ рубищѣ, и если офицеръ
Московской арміи оттуда былъ далёко —
Распространялся онъ соотчичамъ широко
О разныхъ чудесахъ. Какъ жались всѣ къ нему!
И что спасителю внимали своему,
Нерѣдко жаркими слезами обливаясь!
Онъ братьямъ говорилъ, что, по свѣту скитаясь,
Слыхалъ онъ, будто бы Домбровскій генералъ
Дружины воиновъ несчотныя сбиралъ
Въ Ломбардіи, затѣмъ, чтобъ устремиться въ Польшѣ;
Что полчища его ростутъ всё больше, больше
И что Князевичъ шлётъ оттуда жь имъ поклонъ;
Что побѣдителемъ вошолъ недавно онъ
Въ столицу кесарей, въ ногамъ Наполеона
Окровавлённыя повергнувши знамёна —
Сто семьдесятъ знамёнъ! Что, наконецъ, лихой
Яблонскій въ тропикамъ штандартъ забросилъ свой,
Въ горючіе пески: знать, тамъ привольнѣй сердцу,
Гдѣ сахаръ топится на солнцѣ, рощи перцу
Ростутъ, и надо всѣмъ — какъ яхонтъ небеса!
По своему народъ всѣ эти чудеса
Тихонько объяснялъ; разсказъ изъ хаты въ хату
Бѣжалъ; всѣ вѣрили разскащику-солдату.
А молодёжь, порой, услыша про войну,
Бросала подъ шумокъ родимую страну,
Вооружайся древоліемъ, косами,
И пробиралась вдаль дремучими лѣсами,
Туда, гдѣ строились на Нѣманѣ полки
И ждали братію-литвиновъ поляки.
Скрипѣла по ночамъ литовская телега;
Когда жь являлся братъ: «да здравствуетъ колега!»
Кричали всѣ ему; привѣтствія неслись…
Такъ въ Польшу изъ Литвы за Нѣманъ пробрались:
Горецкій, Гедеминъ, Петровскій, Обуховичь,
Рожицкій, Пацъ, Гедройцъ, Броховскій, Бернатовичь,
И мало ль ихъ еще, чьи вѣчно имена,
Какъ бы священныя, чтить будетъ вся страна.

Порой прибывшаго въ литвинамъ издалече
Видали ввестаря: онъ вёлъ тихонько рѣчи
О томъ, что про войну и про французовъ зналъ;
Нерѣдко подъ полой показывалъ журналъ,
Гдѣ были всѣ полки росписаны, какъ надо,
Всѣ имена вождей, названіе отряда,
Въ которомъ состоялъ иной легіонеръ;
Гдѣ отличился кто, солдатъ иль офицеръ,
Гдѣ палъ; когда о томъ въ семействѣ узнавали
Покойнаго — сейчасъ же трауръ надѣвали,
Бояся говорить — по комъ онъ, отчего.
Такъ тихая печаль въ семьѣ, иль торжество
На лицахъ, можетъ-быть, подчасъ съ иной примѣтой,
Краснорѣчивою служили всѣмъ газетой.
Подобнымъ квестаремъ былъ Робакъ бернардинъ.
Нерѣдко по ночамъ онъ сиживалъ одинъ
Съ судьёй, бесѣдуя о чёмъ-то втихомолку;
Порой до пѣтуховъ другъ съ другомъ безъ умолку
Секретный разговоръ запальчиво вели —
И послѣ всякій разъ въ повѣтѣ толки шли
Межъ шляхты и пановъ: какая-либо новость
Кружила по дворамъ. Всегдашняя суровость
Ксендза и самый видъ фигуры и лица,
Гдѣ рѣзко значились широкихъ два рубца,
Какъ будто сабли слѣдъ, иль, можетъ, рана пикой,
Служили для иныхъ таинственной уликой,
Что не всегда сидѣлъ загадочный монахъ
Въ тиши монастыря, въ глухихъ своихъ стѣнахъ,
Смиренно бормоча обычныя молитвы,
Напротивъ: видѣлъ свѣтъ а, можетъ, зналъ и битвы.

Случалося, когда народъ его словамъ
Внималъ почтительно и онъ вѣщалъ: миръ вамъ!
И послѣ шли ксендзы и причетъ другъ за другомъ —
Онъ дѣлалъ поворотъ какъ бы налѣво кругомъ,
По приказанію вождя, середь дружинъ.
Не-то, на паперти моляся, бернардинъ
Провозглашалъ аминь такимъ суровымъ тономъ,
Какъ бы командовалъ въ то время эскадрономъ.
Въ политикѣ же былъ гораздо онъ сильнѣй,
Чѣмъ въ знаньи тропарей, каноновъ и Миней.
Когда же объѣзжалъ за квестою деревни,
Подчасъ заглядывалъ въ убогія харчевни,
Гдѣ письма отъ жидовъ секретно отбиралъ,
Но при людяхъ чужихъ тѣхъ писемъ не читалъ;
Имѣлъ таинственныхъ агентовъ по приходамъ,
Бесѣдовалъ въ корчмахъ со шляхтой и съ народомъ;
Твердилъ, что кто-то къ нимъ придётъ бѣдѣ помочь.
Теперь же бернардинъ къ судьѣ явился въ ночь,
Имѣя важныя, повидимому, вѣсти —
А тотъ уже храпѣлъ со всей деревней вмѣстѣ.

ПѢСНЬ II.

Кто лѣтъ не помнитъ тѣхъ, когда въ счастливой долѣ
Онъ юношею былъ; ходилъ отважно въ полѣ,
Закинувъ меткую винтовку на плечо,
А бѣшеная кровь кипѣла горячо?
Какъ птица воленъ былъ, среди дубравъ широкихъ
Бродилъ по всѣмъ путямъ и въ небесахъ далёкихъ
Заранѣ, какъ пророкъ, онъ бури узнавалъ;
Порой, какъ чародѣй, къ землѣ онъ припадалъ:
Она, безмолвная для прочихъ, какъ могила,
Таинственную рѣчь съ нимъ тихо заводила.
Вотъ, утренній вѣщунъ, задергалъ карастель,
Вспорхнулъ — и вновь упалъ въ зеленую постель:
Его не сыщешь тамъ; вонъ жаворонокъ вьётся,
Звенитъ — и пѣснь его далёко раздаётся.
Порой, въ выси небесъ, покажется орёлъ,
Очами зоркими окидывая долъ;
Иль ястребъ, просвистѣвъ крыломъ подъ облаками,
Повиснетъ въ воздухѣ надъ тёмными лѣсами,
И вдругъ на голубя, спорхнувшаго съ гнѣзда,
Онъ падаетъ съ высотъ небесныхъ, какъ звѣзда.

О, милый сердцу край! Когда жь дозволятъ боги
Узрѣть мнѣ отчихъ хатъ знакомые пороги?
Удастся ли опять въ Литвѣ моей пожить
И въ конницѣ псарей по прежнему служить,
Не зная битвъ иныхъ, окромѣ лишь охоты,
И вмѣсто всякихъ книгъ слѣдя бурмистра счоты?

Ты вновь приснился мнѣ, полей моихъ просторъ:
Вотъ солнце медленно выходитъ изъ-за горъ,
И въ рощу, сквозь вѣтвей, бѣгутъ лучи денницы,
Какъ ленты изъ косы души моей дѣвицы;
Заглядываютъ въ садъ, на жолтое гумно
И будятъ сонную красавицу давно:
На тёмной муравѣ лежитъ она; ланиты
Пылаютъ розами; уста полуоткрыты
И грудь высокая вздымается слегка,
И бѣложнѣжная откинута рука…
Проснись! уже пора: чу, хлопнувши крылами,
Ужъ лебедь началъ пѣть надъ сонными водами
Свой гимнъ торжественный, привѣтствіе зарѣ,
И гусь загоготалъ съ гусыней на дворѣ;
Какъ эхо, на прудѣ имъ утки отвѣчали;
По кровлямъ воробьи, скача, защебетали;
На пастбища бѣгутъ весёлыя стада
И звонкій рогъ трубитъ въ долинахъ иногда.

Охотники давно проснулись въ Соплицовѣ;
Движенье, суета; все въ сборѣ, наготовѣ
Въ отъѣзжее летѣть. Визжатъ и скачутъ псы,
Полны особенной и жизни, и красы,
Быть-можетъ, одному охотнику понятной;
На сворку просятся: то знакъ благопріятный.
Выходитъ панъ-судья, компанію прося —
И шумно двинулась за нимъ охота вся.
Вотъ поле сѣрое предъ ловчими открыто,
Гдѣ только-что вечоръ жнецы убрали жито;
Бочкарь и борозды бѣгутъ, пестрѣя, въ даль,
Туда, гдѣ синяя небесъ видна эмаль,
Слегка дрожащая отъ утренняго пара.
Высокія межи, подобіе бульвара,
Повсюду поросли косматою травой:
Пахучимъ донникомъ, репьями, лебедой,
И всё, и весь ландшафтъ широкій, необъятный,
Всё вѣетъ свѣжестью, охотнику пріятной —
И бодро конь его, и пёсъ его бѣжитъ…
Вдругъ тихо раздалось протяжное: «лежитъ!»
Которое съ сѣдла выводитъ доѣзжачій,
Поднявъ арапникъ вверхъ: все стихло — визгъ собачій
И всей охотничьей аравы топотня.
Тадеушъ удержалъ ретиваго коня,
Привсталъ на стременахъ и ждётъ, что заяцъ вскочитъ,
Глядитъ вперёдъ себя; но тщетно онъ хлопочетъ:
Не видитъ ничего охотникъ молодой,
Лишь только борозда бѣжитъ за бороздой
И въ безконечности теряется далёко.
Чтобъ видѣть русака, привычнѣй нужно око;
Тадеушъ отъ полей давно уже отвывъ,
А заяцъ, съёжившись, за кочкою приникъ
Какъ-разъ противъ него, прижался и таится,
Почуялъ борзыхъ псовъ и выскочить боится.
Но вотъ ужъ у него арапникъ на хвосту;
Русакъ вскочилъ, пошолъ — «ату его, ату!»
Задорные ловцы всѣ разомъ закричали
И мигомъ, пыль поднявъ, въ клубахъ ея пропали.

Въ то время подъѣзжалъ къ охотѣ сбоку графъ
Рысцой, какъ водится, на травлю опоздавъ.
Ни разу отроду онъ не вставалъ до свѣту.
Шотландскій мэкинтошъ гороховаго цвѣту
Полами длинными съ зефирами игралъ,
Межь-тѣмъ какъ всадникъ нашъ охоту озиралъ.
За нимъ — одѣтые по англійски лакеи,
Которые звались въ дому его «жокеи».
Вдругъ за́мокъ передъ нимъ изъ рощи возстаётъ.
Графъ смотритъ и никакъ его не узнаётъ,
Затѣмъ-что поутру попалъ туда впервые.
Исчезли старыхъ стѣнъ морщины вѣковыя,
И нанесённая столѣтіями мгла,
При утреннихъ лучахъ, съ гранитнаго чела
Скатилась; улетѣлъ куда-то мракъ всегдашній —
И замокъ весь сіялъ, съ его красивой башней.
Далёкой травли гулъ, крикъ столькихъ голосовъ,
По вѣтру донеслись къ нему изъ-за лѣсовъ;
Ихъ шумъ дремавшія развалины встревожилъ:
Казалось, замокъ вновь, народомъ полонъ, ожилъ.

Картиной пораженъ, графъ лошадь осадилъ,
Затѣмъ, что всякую нечаянность любилъ,
Оригинальныя, массивныя строенья,
Съ печатью старины, преданій и. забвенья,
Напоминавшія далёкіе года.
Графъ былъ большой чудакъ: видали иногда,
Какъ онъ, заѣхавши охотиться въ дубраву,
Внезапно покидалъ охотничью араву
И молча гдѣ-нибудь садился надъ ручьёмъ.
Порою бёзъ толку бродилъ одинъ съ ружьёмъ:
Дичь видитъ, а не бьётъ: богъ-вѣсть о чемъ забота.
Твердили, что ему не достаётъ чего-то;
Что не совсѣмъ его въ порядкѣ голова;
Но всякъ его любилъ и знала вся Литва,
Что тихо онъ живётъ, не судитъ и не рядитъ
О ближнемъ; что его и прадѣдъ, и прапрадѣдъ
Такими жь графами окончили свой вѣкъ;
Что, напослѣдокъ, онъ хорошій человѣкъ:
Хотя обременёнъ огромными долгами,
Но къ бѣднымъ милостивъ и ласковъ со слуга́ми;
Что гостю всякому во всякій часъ онъ радъ
И даже для жидовъ не гордъ и тароватъ.

Такъ точно и теперь съ охотой онъ простился,
Поѣхалъ въ сторону, предъ замкомъ очутился,
На стѣны посмотрѣлъ, подумалъ — и тогда жь
Досталъ изъ-подъ сѣдла портфель и карандашъ
И ну чертить ландшафтъ. Вдругъ видитъ: кто-то сбоку
Подкрался и стоитъ оттоль неподалёку,
Весь въ созерцаніи, спокоенъ, недвижимъ,
Казалось, тѣмъ же былъ недугомъ одержимъ:
Въ разрушенныхъ стѣнахъ разглядывалъ каменья,
Какъ-будто въ нихъ искалъ предметъ для вдохновенья.
Замѣтивъ пришлеца и свой портфель убравъ,
Тихонько на конѣ къ нему подъѣхалъ графъ,
Вглядѣлся пристально, окликнувши три раза —
И только тутъ узналъ онъ ключника Герваза.
То старый шляхтичъ былъ, давно какъ лунь сѣдой,
Съ огромной лысиной, съ небритой бородой,
Съ физіономіей угрюмой и суровой,
Остатокъ жалостный отъ челяди дворовой
Горешки; въ оны дни отчаянный буянъ,
Гуляка, балагуръ; когда жь вельможный панъ
Горешка въ битвѣ палъ — Гервазъ перемѣнился:
Ходилъ насупившись, не спорилъ, не бранился,
Утихъ и присмирѣлъ — и вотъ ужь много лѣтъ
На сватьбахъ, на пирахъ простылъ его и слѣдъ;
Ни шутки отъ него не слышно, ни усмѣшки
Не видно на устахъ. Послѣдняго Горешки
Носилъ ливрею онъ изъ синяго сукна,
Гдѣ были на бортахъ остатки галуна
И шитый графскій гербъ — коза въ зелёномъ полѣ:
Отъ этого козой зовутъ его дотолѣ,
Мопанкомъ иногда зовутъ и, наконецъ,
Что лысина въ рубцахъ, зовутъ его Рубецъ.
На счотъ его гербовъ… Но видно онъ гербами
Своими пренебрёгъ: весь вѣкъ ходилъ съ ключами
И ключникомъ себя смиренно называлъ,
Хоть замокъ съ давнихъ поръ въ развалинахъ стоялъ,
Безъ оконъ и дверей — въ томъ не было потери —
Но ключникъ отыскалъ какія-то двѣ двери
И въ замкѣ ихъ воздвигъ на собственный свой счотъ.
Съ-тѣхъ-поръ въ одной изъ залъ спокойно онъ живётъ,
По комнатамъ пустымъ одинъ-себѣ гуляетъ
И двери всякій день преважно отпираетъ —
И этимъ сытъ. Чудакъ у графа жить бы могъ,
Нашолся бъ для него и хлѣба тамъ кусокъ,
Но ключникъ, безъ своихъ горешковскихъ развалинъ,
Безъ замка своего, былъ боленъ и печаленъ.

Лишь-только вдалекѣ онъ графа увидалъ,
Горешку кровнаго — проворно шапку снялъ
И, низменный поклонъ отвѣсивши глубоко,
Вдругъ лысину открылъ, свѣтившую далёко,
Браздами взрытую и вдоль и поперёгъ,
Потомъ приблизился, опять до панскихъ ногъ
Припалъ, какъ слѣдуетъ, и поклонился низко,
И робко началъ такъ: «Мопанку мой, паниске!
Прости такую рѣчь слугѣ ты своему!
„Мопанку“ говорилъ — да будетъ миръ ему! —
Послѣдній стольникъ нашъ, Горешка. Ясный пане,
Мопанку! правду ли болтаютъ поселяне,
Что бросилъ ты процессъ и старый замокъ свой
Соплицамъ отдаёшь? Скажи: то слухъ пустой,
Мопанку, или всё, что лаютъ — справедливо?»
А самъ поглядывалъ на замокъ боязливо.

— «По мнѣ тутъ ничего особеннаго нѣтъ»,
Сказалъ небрежно графъ: «процессу много лѣтъ!
Напрасно тратимся! и дорого, и скучно!
Пора покончить споръ, простить великодушно
Другъ друга и задать на примиреньи пиръ!»
— «Покончить?» крикнулъ тотъ: «простить? съ Соплицей миръ?»
И это говоря, онъ страшно искривился
И собственнымъ словамъ не вѣрилъ и дивился.
«О, нѣтъ! ты шутишь, панъ! покончить, уступить!
Не вѣрю ни за что! Во-вѣкъ тому не быть!
Пустыя выдумки, напраслина, насмѣшки!
Мопанку! замокъ нашъ, наслѣдіе Горешки,
Соплицамъ уступить? Съ Соплицей миръ? Ни-ни!
Пожалуй, слѣзь съ коня, будь милостивъ, взгляни
Назамокъ: ну, а тамъ пусть судитъ Богъ и время!»
И ключникъ придержалъ ему рукою стремя.

Вошли. «Вотъ здѣсь, въ сѣняхъ, старинные паны»,
Такъ началъ ключникъ рѣчь: «дворомъ окружены,
Сидѣли на скамьяхъ, по трапезѣ вечерней.
Панъ стольникъ разрѣшалъ отсюда споры черни,
Повѣтскихъ поселянъ; когда же въ духѣ былъ,
Гостямъ исторіи разсказывать любилъ,
Иль самъ выслушивалъ ихъ шутки и бесѣды.
Порой на молодёжь посматривали дѣды —
На игры въ бары, въ мячъ; кто крѣпче и сильнѣй,
Тотъ панскихъ объѣзжалъ здѣсь по́ двору коней.»

Прошли еще покой. «А какъ о томъ разсудитъ
Мой панъ», сказалъ Гервазъ: «и камней тутъ не будетъ,
Что винныхъ бочекъ здѣсь разбито въ оны дни:
Рядами по стѣнамъ тутъ ставились они,
На крѣпкихъ поясахъ изъ погреба добыты
Честною шляхтою, на праздникъ знаменитый,
Не-то на сельскій сеймъ собравшейся сюда.
На хорахъ музыка играла иногда;
Органы до утра весь замокъ оглашали;
Когда жъ заздравные виваты возглашали —
Трубили трубы здѣсь, какъ-будто въ судный день,
И пѣли пѣвчіе окрестныхъ деревень.
Виваты рядомъ шли: сначала пили гости
Здоровье короля, его крулевской мости,
Потомъ за здравіе примаса, а потомъ
Шолъ тостъ уже за весь за королевскій домъ;
А тамъ за здравіе всей шляхты именитой,
А тамъ ужь, наконецъ, всей Рѣчи-Посполитой,
Потомъ „Kochajmy się!“ — тутъ свѣжихъ бочки три.
Послѣдній тостъ гремѣлъ до утренней зари;
Межь-тѣмъ, по строгому наказу воеводы,
Гостямъ готовились и цуги и подводы.»

Прошли въ молчаніи еще покоя два.
По сводамъ, кое-гдѣ, вилась уже трава.
Гервазъ не говорилъ, но, будто сномъ объятый,
Оглядывалъ кругомъ знакомыя палаты,
Насупивъ безъ того угрюмое чело,
Казалось, выражалъ молчаньемъ: «все прошло!»
Здѣсь жалостно кивалъ, а тамъ махалъ рукою.
Потомъ они пришли къ обширному покою,
Который прежде весь былъ убранъ въ зеркалахъ,
А нынѣ рамы лишь виднѣлись на стѣнахъ,
Безъ стёколъ; выбиты глядѣли всѣ окошки;
Насупротивъ въ травѣ протоптанной дорожки
Нависло ветхое, убогое крыльцо.
Ступивши на него, старикъ закрылъ лицо
И долго простоялъ; когда же о́тнялъ руки —
Въ очахъ, на всёмъ челѣ такъ много было муки,
Что графъ, хоть и не зналъ покуда ничего,
Глядѣлъ съ сочувствіемъ и грустью на него.
Молчанье перервавъ, Гервазъ поднялъ десницу:
«Нѣтъ», молвилъ, "никогда Горешковъ и Соплицу
Нельзя соединить! Мопанку, и въ тебѣ
Течётъ Горешки кровь: не уступай въ борьбѣ!
Ты стольнику родня по матери Ловчинѣ;
Узнай же про него исторію ты нынѣ;
Внимательно слѣди разсказъ мой до конца:
Всё это было здѣсь, у этого крыльца!

"Покойный стольникъ мой былъ первый панъ въ повѣтѣ,
Богачъ; имѣлъ онъ дочь всего одну на свѣтѣ,
Красавицу, тогда шестнадцати годовъ.
Отбою не было у насъ отъ жениховъ.
Межъ шляхты былъ одинъ, не изъ большого рода,
Соплица, прозванный для шутки воевода:
Весь округъ у себя держалъ на сторонѣ,
Про всё, что захотѣлъ, приказывалъ роднѣ,
И сотней ихъ шаровъ командовалъ заранѣ,
Какъ-будто у него лежатъ они въ карманѣ;
Хоть самъ имѣлъ земли съ четыре полосы,
Да саблю у боку, да длинные усы —
И только. Стольникъ-панъ до этого народу
Былъ ласковъ, принималъ почасту воеводу
И въ замкѣ угощалъ. Соплица мой (туда жь
Залѣзетъ въ голову такая дрянь и блажь!)
Мопанку, выдумалъ, какъ-будто бы на ровнѣ,
Посватать-попытать на нашей стольниковнѣ!
Непрошенный сюда къ Горешкамъ зачастилъ,
Какъ дома у себя, у насъ и ѣлъ, и пилъ:
Токаю одного пошло не вѣсть что дюжинъ…
Но вдругъ ему гарбузъ мы подали на ужинъ.
А панна видно тожь, немного, знать, того…
Однако никому объ этомъ ничего.

«Довольно лѣтъ тому: дѣла времёнъ Костюшки!
Панъ шляхту собиралъ; сходились другъ ко дружкѣ,
Конфедерацію почуявши вдали;
Вдругъ, въ ночь, нагрянули на замoкъ москали;
Изъ пушки выпалить едва осталось время,
Всѣ двери запереть и хворосту береня
Поза́ди навалить; а въ замкѣ — я, да панъ,
Да двое поварятъ; кухмистеръ, хоть и пьянъ,
А тоже взялъ ружьё; стволы во всѣ окошки…
Глядимъ, а москали, карабкаясь, какъ кошки,
Ужь лѣзутъ на заборъ; мы залпъ имъ прямо въ лобъ:
Кто на плетнѣ повисъ, кто сверху на земь хлопъ —
Разсѣялись — и тутъ пошолъ огонь батальный,
Гремя безъ устали, какъ въ битвѣ генеральной.
Пятнадцать на полу лежало ружей тутъ:
Пали изъ одного, другое подаютъ;
Ксёндзъ-пробощъ заряжалъ и стольничиха-пани:
Всё было мастерски обдумано заранѣ.
Градъ пуль изъ-за плетня пустили москали
И, нёчего сказать, порядкомъ насъ дошли;
Проклятый супостатъ былъ вчетверо сильнѣе,
Но, видно, сверху мы удачнѣй и вѣрнѣе
Наваливать могли: врагъ трижды напиралъ,
Но кто-нибудь всегда вверхъ ноги задиралъ
И по́ лугу кашкетъ его катился чорный.
До самаго утра кипѣлъ здѣсь бой упорный.
Всего-то пять стрѣлковъ, а задали мы жаръ!
Подъ утро москали бѣжали за амбаръ
И тамъ столпились всѣ: пришло имъ больно худо.
Панъ вышелъ на крыльцо и ну палить оттуда:
Путь голову какой высовывалъ холопъ —
Панъ-стольникъ за ружьё: бабахъ! и прямо въ лобъ.
Мы также рядомъ съ нимъ огонь открыли меткій,
И подлинно, отъ насъ украдывался рѣдкій
Пѣхура за амбаръ. Тутъ битвѣ бъ и шабашъ:
На штурмъ хотѣли мы; панъ выхватилъ палашъ:
„За мной, Гервазъ, за мной!“ Вдругъ выстрѣлъ съ боку грянулъ —
Панъ-стольникъ поблѣднѣлъ, шатнулся и отпрянулъ
Назадъ; я посмотрѣлъ: попала пуля въ грудь.
Хотѣлъ онъ говорить, лишь могъ рукой махнуть,
И пальцемъ показалъ на крайнюю свѣтлицу —
Узналъ я, угадалъ разбойника Соплицу
По росту и усамъ — и сердце мнѣ моё
Сказало. Онъ стоялъ, держа въ рукахъ ружьё,
Насупротивъ, и дымъ еще струился бѣлый.
Я вмигъ прицѣлился — онъ сталъ какъ помертвѣлый;
Я дважды выстрѣлилъ и дважды промахъ далъ,
Съ досады, съ горя ли. Тутъ крикъ я услыхалъ:
Сбѣжались изъ дому ксёндзъ-пробощъ, панна, пани,
Потомъ и москали… Но это какъ въ туманѣ
Я помню… Такъ погибъ, такой имѣлъ конецъ
Нашъ стольникъ, шляхты братъ, селянамъ панъ-отецъ!
Носилъ онъ булаву, а не оставилъ сына,
Кто могъ бы отомстить. Но слуги господина
Живутъ еще: снискалъ онъ лаской ихъ любовь;
И ключникъ живъ еще! Въ струящуюся кровь
Тогда же омочилъ я прадѣдовскій, длинный,
Завѣтный мой палашъ, мой ножикъ-перочинный,
Какъ всѣ его зовутъ. Чай, панъ слыхалъ о нёмъ?
На сеймахъ и вездѣ, по ярмаркамъ кругомъ,
Давно извѣстенъ онъ. Я далъ себѣ присягу
Весь вѣкъ Соплицамъ мстить, пока въ могилу лягу.
И вотъ ужь сколько лѣтъ преслѣдую я ихъ:
Въ Варшавѣ посадилъ на ножикъ мой троихъ,
Четвертаго поймалъ въ Кореличахъ на рынкѣ,
Двоихъ подъ Краковомъ убилъ на поединкѣ,
Во Львовѣ одного; обшарилъ цѣлый свѣтъ;
А что ушей посѣкъ — о, имъ и счоту нѣтъ!
Остался лишь одинъ и живъ, и цѣлъ на свѣтѣ —
Тому Соплицѣ братъ, уваженный въ повѣтѣ,
Богачъ, тебѣ сосѣдъ, Соплица панъ-судья…
И замокъ нашъ ему? Нѣтъ, графъ, не вѣрю я,
Не вѣрю, чтобы смѣлъ сюда занесть онъ ногу,
Кровь стольника стереть съ высокаго порогу
Нечистымъ сапогомъ! Нѣтъ, этому не быть!
Покамѣстъ я могу хоть пальцемъ шевелить
И двигать свой палашъ, свой ножикъ-перочинный —
Не будетъ паномъ здѣсь Соплица ни единый!»

— «Да, подлинно», сказалъ, прослушавъ повѣсть, графъ:
«Преданье хоть куда! Ты въ-самомъ-дѣлѣ правъ:
Мы замокъ отстоимъ; я чтилъ его не даромъ,
Любилъ руины тѣ», онъ такъ добавилъ съ жаромъ:
«Хоть и не зналъ, что здѣсь, межь самыхъ этихъ стѣнъ,
Случилось столько битвъ и драматичныхъ сценъ.
Гервазъ! когда права на замокъ мы докажемъ,
Ты будешь мой мурграфъ, ты будешь замка стражемъ.
Досадно, не пришли сюда мы въ часъ иной,
Когда на стѣны тѣ ложится мракъ ночной:
Окутанный плащомъ, я сѣлъ бы на руинахъ,
А ты бы мнѣ вѣщалъ о прежнихъ властелинахъ,
О панахъ этихъ мѣстъ, дѣяньяхъ прошлыхъ лѣтъ.
Во всей Германіи такого замка нѣтъ,
Съ которымъ хоть одно не связано преданье:
Кровавый договоръ — любовниковъ свиданье —
Коварство недруга — любовь — измѣна — месть..
Но я не зналъ досель, что въ Польшѣ тоже есть
Такіе случаи. Я кровь Горешковъ слышу
И буду защищать мою родную крышу
Съ оружіемъ въ рукахъ! Такъ, будетъ сабель звонъ!»
Сказалъ — и, медленно шагая, вышелъ вонъ.
За нимъ послѣдовалъ Гервазъ печальный сзади.
Графъ прыгнулъ на коня и, при послѣднемъ взглядѣ
На замокъ, проворчалъ тихонько: «право жаль,
Что нѣтъ наслѣдницы: пошло бы это вдаль,
Соплица началъ бы упорствовать упрямо,
Я тоже — и какъ-разъ могла бы выйти драма:
Здѣсь — давняя вражда, вендетта, кровь за кровь,
А тутъ — поэзія, восторги и любовь!»

Такъ, ше́пча про-себя, коню даётъ онъ шпоры
И скачетъ по полямъ. Вдали завидѣвъ своры,
Охотниковъ, коней, собакъ со всѣхъ сторонъ —
Несётся прямо къ нимъ: любилъ охоту онъ;
Но волю давъ затѣмъ блуждающему взгляду,
Цвѣтущій огородъ увидѣлъ сквозь ограду.

На правильныхъ грядахъ, какъ въ рамѣ, за травой,
Капуста лысою качала головой,
Широкій сморщивъ листъ, какъ бы насупя брови,
Казалось, о судьбахъ задумалась моркови.
За ней, вдали, горохъ, бобовнику родня,
Рядами круглыхъ глазъ мигалъ промежъ плетня
И живописною гирляндой черезъ сучья
Развѣшивалъ свои темнозелёны стручья;
Здѣсь яркій попушой вытягивалъ свой станъ
И въ воздухѣ ходилъ златой его султанъ,
А долѣ, наконецъ, изъ зелени кудрявой
Выкатывалъ арбузъ свой корпусъ величавый
И дынѣ на ушко нашоптывалъ порой…
Тамъ тёмныхъ коноплей виднѣлся ровный строй:
Качались на грядахъ они, какъ лѣсъ дремучій,
Путая гусеницъ изъ зелени пахучей;
За ними маковъ шла цвѣтущая гряда:
Какъ-будто мотыльковъ игривыя стада
Усѣлись, трепеща, на стебляхъ чуть замѣтныхъ
И блёща искрами каменьевъ самоцвѣтныхъ.

Межъ тѣхъ пушистыхъ грядъ дѣвица шла, не шла,
А, точно по волнамъ, по зелени плыла;
Косынка на плечахъ; простое платье было;
Рукой отъ солнышка тихонько заслонила
Она свое лицо; глаза спустила внизъ;
Двѣ ленты алыя за ко́сами вились.
Вотъ наклонилася, какъ-будто что-то ловитъ
Рукою на грядахъ; вдругъ взоры остановитъ
И быстро побѣжитъ. Всё это видѣлъ графъ;
Дыханье затаивъ, на стремяна́ привставъ,
Коня остановилъ и чудное видѣнье
Безмолвно созерцалъ; вдругъ слышитъ онъ движенье
И шелестъ позади: то былъ отецъ-плебанъ,
Кзёндзъ Ро́бакъ."Огурцовъ", спросилъ онъ, «хочешь панъ?
Иль такъ, о чёмъ другомъ мечтаешь на свободѣ?
Нѣтъ овощу про васъ на этомъ огородѣ!»
И, пальцемъ погрозивъ, пошолъ-себѣ опять.

Слегка смущонный графъ сталъ снова наблюдать,
Со смѣхомъ и въ сердцахъ; но были пусты гряды,
Лишь пара алыхъ лентъ мелькнула у ограды,
Да чуть еще вдали сверкнуло чрезъ окно
Какъ снѣгъ блестящее сорочки полотно,
Да по́ лугу еще, гдѣ пробѣжали ножки,
Едва замѣтныя виднѣлись двѣ дорожки,
Тихонько подлѣ нихъ качалися кусты
И что-то межь собой шептали ихъ листы;
Да позабытая корзинка тамъ осталась
И тихо на травѣ зелёной колыхалась.

ПѢСНЬ III.

Звонокъ: часъ ужина. Толпа шумитъ какъ море.
Всѣхъ выше, впереди, садится подкоморій,
Какъ слѣдуетъ ему по званью и лѣтимъ;
Садясь, онъ кланялся привѣтливо гостямъ.
Тадеушъ на концѣ; судья посерединѣ.
Ксёндзъ Ро́бакъ прочиталъ молитву по-латынѣ.
Прислуга съ водкою подходитъ наконецъ
И ставитъ на столѣ литовскій холодецъ;
За нимъ являются цыплята, раки, зразы,
Ѣдятъ. Межь блюдами кипятъ у нихъ разсказы,
Ѣдятъ. Бесѣдуютъ. Вдругъ ужинъ прервался,
Утихъ тарелокъ звонъ и смолкли голоса,
Предъ тѣмъ хвалившіе паштетъ изъ мелкой дичи.
Ввалился въ комнату измученный лѣсничій,
Забывъ, что ужинъ шолъ — хотя ужь и въ концу.
Всѣ смотрятъ на него и видятъ но лицу,
Что нѣчто важное изъ устъ его готово
Потокомъ побѣжать, но… вышло только слово:
«Медвѣдь, отцы мои!» — «Какъ? Что? Какой медвѣдь?»
Всѣ повставали съ мѣстъ — куда тутъ усидѣть!
Ну, точно поднялъ ихъ волшёбствомъ нѣкій демонъ.
Вмигъ поняли, что звѣрь изъ дальнихъ пущъ за Нѣманъ
Прорвался, приманёнъ на пасѣки въ луга;
Что надо всей гурьбой ударить на врага,
Облаву снарядить, готовиться заранѣй.
Посыпалася тьма различныхъ приказаній,
Вопросовъ, мелкихъ фразъ, полупонятныхъ словъ —
И всякій хоть сейчасъ на звѣря былъ готовъ.
— «Эй, сотника сюда! Пошлите на деревню!»
Кричалъ слугамъ судья. «Нѣтъ дома, такъ въ харчевню:
Навѣрно тамъ сидитъ. Скажите отъ меня:
Кто явится съ ружьёмъ, изъ барщины три дня
Я вычту у того!» — «Эй, Томашъ! Эй, Григорій!»
Приказывалъ своей прислугѣ подкоморій:
«Мордашекъ мнѣ сюда. Да, слышишь, не забудь
Ошейники на нихъ другіе пристигнуть!
А что за мордаши! мы ихъ, для смѣху, кличемъ
Квартальнымъ одного, другого Городничимъ —
И кличка подлинно имъ по шерсти дана.
Не правда ль, господа, лихія имена?»

— «Эй, Ванька!» становой скомандовалъ по-русски:
«Готовь оружіе, снаряды и закуски!
А паче у меня, смотри, не позабудь
Кинжалъ персидскій мой на брусѣ потянуть;
А также осмотрѣть мою сагаласовку:
Ту, знаешь, на крюкѣ, особую винтовку:
Не видно ль ржавчины въ стволѣ и у краёвъ?
Да живо нарубить картечи, жеребьёвъ,
Да оглядѣть кремень въ сѣдельномъ пистолетѣ!»
— «Да сбѣгать по ксендза! сказать, чтобъ на разсвѣтѣ
Была бы у него» — добавилъ панъ судья —
«Въ часовнѣ Губерта святая литія!»
Утихли наконецъ и шумъ, и восклицанья;
Всѣ думаютъ, среди глубокаго молчанья:
Кому они вручатъ охоты булаву?
И разомъ очи ихъ упали на главу,
Всю убѣлённую годами и заботой:
Пусть войскій — рѣшено — командуетъ охотой!
Старикъ желаніе компаніи смекнулъ:
Серебряный шнурокъ тихонько потянулъ
И вытащилъ часы: «въ четвёртомъ, въ половинѣ
Всѣмъ, братья, въ сборѣ быть наЩуровой долинѣ!»
Потомъ лѣсничему далъ знакъ глазами онъ —
И оба толковать о чёмъ-то вышли вонъ.

Такъ хитрые вожди, приготовляясь къ бою,
Заранѣе ведутъ бесѣду межь-собою,
Въ тиши, подъ сѣнію широкого шатра,
А ратникъ спитъ-себѣ спокойно до утра,
Безпеченъ и пока ни для кого не нуженъ;
Не-то на вертелѣ готовитъ скудный ужинъ.

Ровесники князей воинственной Литвы,
Дремучіе лѣса! всё тѣ же ль нынче вы?
Всё также ль дѣвственны, благоуханно-свѣжи
Вы, рощи Свитези и пущи Бѣловѣжи?
Среди чужихъ полей, я вспомнилъ ныньче васъ,
Чья царственная тѣнь ложилася не разъ
На думную главу великаго Миндовы;
Гдѣ часто Гедиминъ, среди своей дубровы,
Удачно совершивъ благопріятный ловъ,
Перуну приносилъ барановъ и воловъ,
И, лёжа у костра, внималъ, подъ шумъ Вилейки,
Заманчивымъ рѣчамъ маститаго Лиздейки,
Любя его живыхъ разсказовъ благодать;
Дремалъ и въ вѣщихъ снахъ онъ думалъ градъ создать,
И, жертвуя потомъ Перуну изобильно,
Среди завѣтныхъ пущъ, построилъ городъ Вильно,
Столицу всей Литвы — и грозно встали тутъ,
Въ защиту родины и Ольгердъ, и Кейстутъ,
Равно счастливые и славные въ ловитвѣ
За дикими звѣрьми и съ недругами въ битвѣ.
Въ тѣ рощи наѣзжалъ съ облавой иногда
Лихой монархъ-ловецъ, въ преклонные года,
Любимый нашъ король, наслѣдникъ Ягеллону,
Послѣдній, кто носилъ витольдову корону.

Лѣса родимые! случится ли опять,
Хотя подъ старость лѣтъ, мнѣ взоромъ васъ обнять?
Придётся ль встрѣтиться съ родимой стороною,
Гдѣ свѣтъ увидѣлъ я, гдѣ ползалъ я дитёю
По мягкой муравѣ, среди косматыхъ пней,
Гдѣ пѣлъ и гдѣ любилъ на утрѣ лучшихъ дней?
Стоитъ ли нынѣ тамъ, надъ Росью серебристой,
Могучій Баублисъ, широкій и вѣтвистый,
Въ сѣни котораго, какъ-будто подъ шатромъ,
Двѣнадцать человѣкъ садилось за столомъ?
И липа старая, предъ домомъ Головинскихъ,
Свидѣтель мирныхъ битвъ и подвиговъ воинскихъ,
Гдѣ прежніе вожди сходились искони
О замыслахъ своихъ бесѣдовать въ тѣни,
И гдѣ, не такъ давно, при Августѣ, бывало,
Сто бравыхъ молодцовъ мазурку танцовало.

Давно знакомые душѣ моей лѣса!
Я вижу васъ опять: угрюмая краса
И сумракъ чудный вашъ вновь живы предо мною:
Изъ края чуждаго я къ вамъ несусь мечтою,
Лѣса родимые, лѣса моей Литвы!
Всё также ли, какъ встарь, величественны вы,
Невозмутимые? Всё также ль горделиво
Ростёте въ облака и, смертному на диво,
Стоите, крѣпкіе, съ небесною грозой
И съ бурями земли выдерживая бой?
Всё таже ль тишина подъ вашими вѣтвями?
Любимы ль также вы пернатыми пѣвцами?
Поютъ ли такъ они, какъ въ прежніе года?
Иль безпощадная прокралася нужда
Въ обитель тихую торжественнаго мира —
И тамъ звенитъ теперь тяжолая сѣкира
По вѣтвямъ вѣковымъ, гоня пернатыхъ вонъ?

Былое предо, мной мелькаетъ будто сонъ!
Лѣса родимые, отеческія сѣни!
О, сколько чудныхъ думъ и сладкихъ сновидѣній
Вы мнѣ навѣяли! какъ часто отъ друзей
Я въ вашу глушь бѣжалъ; подъ сумракомъ вѣтвей
Задумывался я и было мнѣ отрадно,
Какъ чуткимъ ухомъ я прислушивался жадно
Къ невнятнымъ голосамъ лепечущихъ листовъ.
Здѣсь повѣсть чудную, преданія вѣковъ,
Мнѣ дубъ разсказывалъ, челомъ разрѣзавъ тучи
И три столѣтія на рамена могучи
Поднявъ. Тамъ, издали замѣтная едва,
Берёза плакала, какъ скорбная вдова,
Иль матерь нѣжная, утратившая сына.
Вакханка юная, румяная рябина,
Стояла близъ нея, съ пылающимъ лицомъ.
А далѣе росла раскидистымъ кустомъ,
Вся въ перлы убрана, красавица лѣсная,
Орѣшина, своей вершиною кивая
Черешнѣ молодой, которую внизу
Ужь о́бвилъ буйный хмѣль и гибкую лозу
Забросилъ далѣе, какъ юноша отважный.

Порою пробѣгалъ надъ нами гулъ протяжный
И вихорь тёмныя вершины колебалъ:
Казалось, тамъ прошолъ бурливый моря валъ —
И всё стихало вновь. Лишь изрѣдка, высоко,
Въ дубъ дятелъ клёвомъ билъ и улеталъ далёко;
Иль векша хитрая качалась на вѣтвяхъ,
Поднявъ пушистый хвостъ, орѣхъ держа въ зубахъ;
Вдругъ, гостя чуждаго замѣтивъ зоркимъ окомъ,
Стрѣляла въ глушь лѣсовъ и въ сумракѣ глубокомъ
Терялась. Тихо всё. Вотъ вѣтви затряслись,
Чуть-слышные шаги по рощѣ раздались —
И, словно солнца лучъ, иль яркая денница,
Мелькнула вдалекѣ, подъ липами, дѣвица,
Стыдливая дубравъ родимыхъ красота,
Идя за ягодой, румяной какъ уста.
Вонъ юноша близь ней: предъ дѣвой оробѣлой
Онъ вѣтви крѣпкія рукой сгибаетъ смѣлой.
Чу! рогъ вдали трубитъ и слышенъ тонъ коней;
Собаки залились, почуявши звѣрей.
Вмигъ дѣва съ юношей, исполнены тревоги,
Исчезли въ глубинѣ, какъ рощей тёмныхъ боги.
На псарнѣ у судьи чѣмъ-свѣтъ бреханье псовъ,
Тревога, суета, смѣшенье голосовъ.
Вотъ позывъ въ рогъ даётъ охотѣ доѣзжачій.
Однако же ни рогъ, ни звонкій лай собачій
Встревожить не могли Тадеуша никакъ:
Залѣзъ на сѣновалъ, храпитъ онъ какъ байбакъ,
Забытый братьею. Съ утра охотой занятъ,
Всякъ думалъ, что панычъ и такъ захочетъ-встанетъ.

Вотъ сѣли на коней; а онъ себѣ лежитъ.
Денницы ясный лучъ будить его бѣжитъ —
И, въ щель прорѣзавшись, сверкнула сквозь окошко
По сѣну тёмному огнистая дорожка,
Скользнула по глазамъ, добрилась до чела
И кудри свѣтлыя какъ пламенемъ зажгла;
А онъ по прежнему храпитъ во снѣ глубокомъ,
Отъ яркаго луча отворотившись бокомъ.
Вдругъ кто-то въ ставень стукъ: проснулся! какъ легко!
Какъ весело, свѣжо! и сонъ ужь далеко.

Тадеушъ вспомянулъ вчерашнія проказы
И глазки Зосины, что свѣтлые алмазы;
Какъ онъ подсматривалъ изъ тёмнаго куста…
Улыбка просится счастливцу на уста
И вспыхнулъ на щекахъ румянецъ пурпуровый.
Взглянулъ на ставень онъ: что это? призракъ новый:
Два глаза ясные пригрезились ему,
Съ тревогой, торопко глядящіе во тьму,
Сквозь ставень, въ мѣстѣ томъ, гдѣ вырѣзано сердце;
И ручка нѣжная, повиснувши на дверца,
Просунулась къ нему, лишь пальчики порой
Горѣли по краямъ рубиновой зарёй.

Тадеушъ трётъ глаза, вскочилъ; но призракъ ясный
Исчезъ — куда? богъ-вѣсть. Къ окошку: трудъ напрасный!
Тадеушъ внизъ бѣжитъ, заглядываетъ въ садъ:
Лишь былки лебеды, качался, дрожатъ —
Кто знаетъ — тронуты ль ногою шаловливой,
Иль, можетъ, пробѣжалъ по нимъ зефиръ игривый.
Тадеушъ, опершись рукою о плетень,
Стоялъ, едва дыша. На небѣ яркій день
И по́ двору давно расхаживаютъ куры;
Гремя, тяжолыя куда-то ѣдутъ фуры:
Я чай, съ провизіей для псовъ и егерей.

Тадеушъ бросился изъ сада поскорѣй,
Схватилъ ружьё, кинжалъ; сшибъ съ ногъ въ сѣняхъ старуху;
Берётъ себѣ коня и мчится, что есть духу,
Къ корчмамъ, которыя виднѣлися вдали.
Одна изъ нихъ, едва поднявшись отъ земли,
Стояла, прислонясь къ горешковской границѣ;
Другая, новая, была корчмой Соплицы.
Несхожія ни въ чёмъ — затѣмъ и тамъ, и тутъ
Неодинаковый кутить сходился людъ:
Въ одной господствовалъ Горешки ключникъ грозный;
Въ другой витійствовалъ всегда Брехальскій-возный.

Послѣдняя была какъ всѣ корчмы на видъ;
Другая жь, старая, прохожаго дивитъ
Необычайною своей архитектурой,
Нигдѣ невиданной, печальной и понурой.
Ея отечество, какъ слышно, древній Тиръ,
Отколѣ образцы жиды на цѣлый міръ
Когда-то разнесли, всё далѣе и далѣ,
А тамъ уже и мы её въ наслѣдство взяли.

Какъ Ноя праотца вмѣстительный ковчегъ,
Корчма напереди; тамъ видишь тварей всѣхъ:
Собаки, лошади, коровы, гуси, куры;
Но сзади образецъ иной архитектуры:
Особенный чертогъ, что соломоновъ храмъ;
Колонки хрупкія бѣлѣютъ по угламъ,
Немного на боку, точь-въ-точь какъ башни въ Пизѣ;
Рѣзная капитель на окнахъ и карнизѣ,
Простая, грубая, но дѣло тутъ не въ томъ:
Рѣзцомъ ли рѣзана, долблёна ль долотомъ,
Была бы лишь рѣзьба. Повѣть весьма плохая,
Въ дырахъ, подобіе живое малахая
Жидовскаго; на ней двѣ тонкія трубы,
Какъ шеи аистовъ. Внизу, кругомъ, столбы:
Идётъ зигзагами, съ навѣсомъ, галлерея;
А вмѣстѣ вся корчма походитъ на еврея,
Когда онъ молится, кивая бородой
И на́ лобъ нацѣпивъ кудрявый цыцесъ свой.

Внутри являются двѣ разныхъ половины:
Въ одной всё женщины, въ другой — одни мужчины.
Мужской компаніи въ корчмѣ отведена
Пошире комната и вся запружена
Столами, стульями, старинными скамьями,
Что втиснулись туда обильными семьями;
Въ срединѣ комнаты особый, круглый столъ
Стоялъ, какъ панъ-отецъ и будто рѣчи вёлъ.

Довольно въ этотъ день натискалось народу
Въ корчму, различнаго и званія, и роду.
Отслушавъ поутру въ часовнѣ литію,
Селяне порцію обычную свою
Пришли потребовать — и вотъ сверкнула чарка,
И вкругъ забѣгала проворная шинкарка.
Въ срединѣ — арендарь, жидъ Янкель, въ сюртукѣ
Почти до самыхъ пятъ, въ ермолкѣ и шлыкѣ;
Рука за поясомъ, межь-тѣмъ какъ онъ другою
Водилъ по бородѣ, кивая головою
Входящимъ шляхтичамъ; то лясы имъ точилъ,
Но не прислуживалъ, а такъ-себѣ ходилъ
И только раздавалъ прислугѣ приказанья,
Стараясь упредить гостей своихъ желанья.
Со всѣми Янкель жилъ въ пріязни и въ ладу,
Всѣ знали Янкеля; всѣ къ Янкелю-жиду
Ходили бражничать, хотя не очень пышно;
Но жалобъ никогда на Янкеля не слышно:
Онъ самъ окрестное шляхетство уважалъ,
Вино исправное, безъ примѣси, держалъ,
Въ разсчотахъ честенъ былъ и не терпѣлъ обмана;
Гостей угащивалъ не слишкомъ, а въ-полпьяна;
Забавы разныя и музыку любилъ,
Поэтому народъ къ нему валмй-валилъ,
Съ утра до вечера, всѣмъ міромъ, всѣмъ селеньемъ;
Особенно жь ходилъ въ корчму по воскресеньямъ,
Когда у Янкеля гремѣла всякій разъ
Базетля и гудокъ и шолъ жестокій плясъ.

Жидъ самъ когда-то былъ извѣстнымъ музыкантомъ
И слылъ по всей Литвѣ искусствомъ и талантомъ,
Бродя съ цымбалами, послушать ихъ прося —
И скоро про него узнала Польша вся.
Жидъ Янкель былъ поэтъ и чувствовалъ онъ живо
Очарованіе народнаго мотива;
Въ Литву варшавскія мазурки приносилъ
И первый къ намъ занёсъ, какъ слухъ о томъходилъ,
Ту пѣсню славную, что послѣ для Авзоновъ
Съиграли польскіе тромпеты легіоновъ.
Даръ музыки въ Литвѣ какъ-разъ обогатитъ:
Такъ, скоро капиталъ себѣ составилъ жидъ
И къ шляхтѣ пересталъ заглядывать на балы;
Повѣсилъ на стѣнѣ умолкшіе цимбалы
И болѣ не игралъ на нихъ ужь никому,
Самъ даже для себя; завёлъ себѣ корчму,
Забился подъ неё, какъ птахъ какой подъ кровлю,
И вёлъ-себѣ тишкомъ корчемную торговлю.

Всѣ чтили Янкеля; нерѣдко ярый споръ
Мирилъ онъ въ двухъ корчмахъ, вмѣшавшись въ разговоръ
То межь сторонниковъ Горешки, то Соплици;
И даже главныя предъ нимъ смирялись лицы:
Языкъ свой унималъ Брехальскій Бальтазаръ,
И въ ключникѣ стихалъ упрямый гнѣвъ и жаръ.

Въ ту пору не было Герваза: на охоту
Спѣшилъ за графомъ онъ. Объ нёмъ свою заботу
И попеченія онъ вѣчно прилагалъ
И въ битву одного никакъ не отпускалъ.
На мѣстѣ ключника, противу двери, прямо,
Въ покутьѣ попросту, забившись въ уголъ самой,
Сидѣлъ отецъ-плебанъ; самъ Янкель посадилъ
Ксендза на мѣстѣ томъ, и часто подходилъ
Къ нему, лишь замѣчалъ его пустую чарку,
Усердно кланялся и подзывалъ шинкарку,
Чтобъ липцу принесла. Ходилъ разсказъ о томъ,
Что Янкель съ квестаремъ давно уже знакомъ,
Еще съ чужихъ краёвъ, что съ нимъ онъ дружбу водитъ,
Что квестарь къ Явкелю, зачѣмъ богъ-знаетъ, ходитъ;
Что часто до́ свѣту о чёмъ-то споръ ведутъ —
И розно толковалъ объ этомъ сельскій людъ.
Едва ксёндзъ Ро́бакъ сѣлъ — къ нему склонились взоры
Всей шляхты; но не вдругъ повёлъ онъ разговоры,
Порою табакомъ компанію прося —
И точно изъ мортиръ чихала шляхта вся.

— «Reverendissime!» сказалъ, чихнувъ, Сколуба:
«Вотъ подлинно табакъ! Хватило ажь до чуба!
Съ-тѣхъ-поръ, какъ двигаю по бѣлу свѣту носъ,
Такого табаку нюхнуть не довелось
Ни разу!» Тутъ чихнулъ. «Я чай, изъ Ковна родомъ,
Что славится давно и табакомъ, и мёдомъ?»

— «Во здравье братіи и всѣхъ честныхъ людей!»
Ксёндзъ молвилъ. «Мой табакъ, Сколуба добродѣй,
Пріѣхалъ къ намъ сюда изъ мѣста Ченстохова,
И можно утверждать, что нѣтъ нигдѣ такова!»

— «Изъ Ченстохова онъ?» замѣтилъ Вильбикъ тутъ;
Нюхнулъ, потомъ чихалъ не меньше трёхъ минутъ:
"Былъ въ Ченстоховѣ я. А правда ли, что въ мартѣ
Туда пожалуетъ великій Бонапарте —
И всѣ костёлы прочь? Объ этомъ, видишь, есть
Въ «Курьерѣ Виленскомъ?» — «Вольно „Курьеру“ шесть!»
Ксёндзъ Ро́бакъ возразилъ. «Не всякому курьеру,
Панъ Вильбикъ добродѣй, давай ты ныньче вѣру:
Курьеры часто лгутъ. А панъ Наполеонъ
Католикъ, какъ и мы: у насъ одинъ законъ.
Что брали серебро и мѣдь изъ Ченстохова
На войско — это такъ, объ этомъ я ни слова!
Господня воля тутъ. Святая Дѣва мать
Не разъ, во дни войны, кормила нашу рать:
Такъ нынѣ, чрезъ неё жь народныя дружины
Ростутъ на Нѣманѣ, поляки да литвины:
Кому же, какъ не вамъ послать имъ вдовій грошъ?
Подушныя въ казну небось вѣдь отдаёшь?»

— «Да!» Вильбикъ проворчалъ. «Не дашь, возьмутъ и силой!»
— «Э! что вамъ! не бѣда! вотъ намъ, пріятель милой»,
Вступился за себя какой то хлопецъ тутъ:
«Вотъ съ насъ такъ подлинно три шкуры въ годъ дерутъ!
Достались, говоритъ пословица, на лыка!»

— «Э! племя хамово! вы штука не велика!»
Сколуба вставилъ рѣчь. «Васъ, Сидоровыхъ возъ,
Вѣкъ драли, какъ теперь; а намъ за что пришлось,
Вельможнымъ господамъ, намъ, шляхтѣ благородной,
Терпѣть? Вишь, выдали законъ какой-то модный
Бумагу изводить, доказывать права!
Да, стану я тебѣ копаться, чорта съ два!
Бумажный дворянинъ!» — «Вамъ что!» сказалъ Юра́га:
«Вашъ дѣдъ холопомъ былъ, какой-то побродяга,
А я вотъ изъ князей: Ягелло нашъ родня!
И спрашивать теперь патенты у меня!»

— «Ты князь, а обо мнѣ», сказалъ опять Сколуба:
«Пусть въ лѣсъ идётъ москаль и спроситъ тамъ у дуба,
Кто далъ ему патентъ ветлу перерости,
Матёрымъ дубомъ быть, вездѣ въ такой чести?»
— «А мы ведёмъ свой родъ», сказалъ Бирба́шъ-Канарскій:
«Нашъ пра-пра-прадѣдъ былъ какой-то графъ татарскій,
Въ гербѣ — корабль и крестъ!» — «У насъ корабль и щитъ!»
Мицкевичъ возразилъ: «Стрыйковскій говоритъ:
Корабль — гербъ княжескій!» Поднялся шумъ и споры.
Чтобъ къ дѣлу обратить пустые разговоры,
Ксёндзъ Ро́бакъ табаку бесѣдѣ всей поднёсъ —
Носы понюхали и громко каждый носъ
Чихнулъ. Молчаніе. — «Извѣстно панству буди,
Большіе съ табаку того чихали люди.»
Такъ началъ ксёндзъ опять: «Домбровскій генералъ,
Когда у пруссаковъ онъ Данцигъ отбирать,
Нюхнулъ, повѣрите ль, зара́зъ раза́ четыре!»

— «Домбровскій», крикнули, «о, это первый въ мірѣ
Великій богатырь!» — «Боясь, чтобъ какъ-нибудь»,
Ксёндзъ Ро́бакъ продолжалъ, «предъ битвой не заснуть —
Спросилъ онъ табаку, сказавши: слушай, Ро́бакъ,
Ксенжина бернардинъ! А вижу, ты не робокъ!
Быть-можетъ, черезъ годъ я буду на Литвѣ:
Такого табаку дадимъ нюхнуть Москвѣ —
Не прочихаются, хоть сколько бъ ни чихали!
Скажи моимъ поклонъ, чтобъ помнили и ждали!»

Тутъ шумъ по всей корчмѣ и гвалтъ пошолъ кругомъ:
"Поклонъ Домбровскаго! Рубиться со врагомъ!
«Ура, Домбровскій нашъ! табакъ изъ Ченстохова!»
Давай въ объятіяхъ душить одинъ другова:
Забывши разницу и силу давнихъ правъ,
Ягелло съ кораблёмъ, съ крестомъ татарскій графъ,
Всё перепуталось, всё стало вдругъ Литвою —
И всякій былъ готовъ хоть въ омутъ головою.
Потомъ запѣли всѣ. Ксёндзъ слушалъ въ уголку —
И вдругъ въ мелодію подсыпалъ табаку:
Носы понюхали и снова зачихали;
А ксёндзъ тѣмъ временемъ повёлъ бесѣду далѣ;
Всѣ молча на него уставили глаза,
Слегка разинувъ ротъ — и слушали ксендза.

— «Табакъ хвалили мой, панове добродѣи!»
Онъ молвилъ: «А теперь, смотрите поскорѣе.»
Тутъ къ нимъ онъ повернулъ отъ табакерки дно:
«Здѣсь нарисовано сраженіе одно:
Вотъ это — армія; солдаты, кони — съ муху;
А этотъ, словно жукъ, несётся что есть духу:
Смотрите — руку онъ къ лицу себѣ поднёсъ,
Какъ-будто табаку набить желаетъ въ носъ —
Узнайте, это кто?» Всѣ вглядываться стали,
Судя, какъ всякій зналъ, о крошкѣ-генералѣ.
«То кесарь-кесарей, то самъ Наполеонъ»,
Ксёндзъ Рббакъ объяснилъ: «да, братья, это онъ!»
— «То кесарь! на, поди! А посмотрите, братья»,
Подгайскій возразилъ: «совсѣмъ простое платье,
Сюртукъ! У москалей, такъ что ни генералъ —
Весь свѣтится въ звѣздахъ, все небо обобралъ!»

— «Великіе вожди не схожи другъ на дружку»,
Вступился Рымша тутъ: «я съ молоду Костюшку
Видалъ: великій вождь носилъ кафтанъ простой,
Чамарку сѣрую!» — «Чамарку? ты постой —
Чамарка», молвилъ Занъ, «иначе тарататка?»
— «Нѣтъ, та съ нашивками, а это просто гладко!»
Мицкевичъ объяснилъ. Тутъ споры безъ конца
На счотъ различнаго чамаронъ образца.

Замѣтивъ это, ксёндзъ за табакерку снова —
Чиханье — и внимать компанія готова:
— "Когда Наполеонъ въ сраженіи нюхнётъ,
То значитъ — хорошо сраженіе идётъ.
Французы эдакъ вотъ подъ Іеною стояли,
А нѣмцы противъ нихъ отсюда напирали.
Онъ всё на бой глядѣлъ. Французы какъ махцутъ —
Такъ улицей предъ нимъ враговъ и покладутъ.
Онъ всё глядитъ себѣ, не смигивая глазомъ;
Вдругъ лихо табаку понюхалъ разъ за разомъ;
Потомъ еще на бой глазкомъ однимъ взглянулъ —
Чихъ-чихъ! захохоталъ и пальцы отряхнулъ.
Глядятъ: а нѣмчура по хо́лмамъ и долинамъ
Улизывать пошла маршъ-маршемъ журавлинымъ!
Такъ вотъ, кому изъ васъ у кесаря служить
Придётся — мой разсказъ тотъ вспомнитъ можетъ-быть! "

— "Эхъ, отче! молвилъ Занъ: «не такъ ли насъ тревожатъ?
Что праздниковъ въ году, французовъ намъ ворожатъ!
А ближе поглядишь — всё басни, всё то вздоръ!
А насъ москаль какъ билъ, такъ бьётъ до этихъ поръ;
На всё тебѣ запретъ: пить, ѣсть, и въѣздъ, и выѣздъ!
Пока взойдетъ заря, роса намъ очи выѣстъ!»

— «Не слѣдъ вамъ, шляхтичамъ, по бабьему роптать»,
Замѣтилъ ксёндзъ на то, «и по-жидовски ждать,
Да руки, какъ жиды, закладывать за поясъ,
Глазѣя у окна и мало безпокоясь,
Придётъ ли гость, иль нѣтъ. Теперь Наполеонъ
Прусса́камъ носъ утёръ и швабамъ задалъ звонъ;
Вотъ скорой Москву придётъ — отъ сна разбудитъ.
Что жь? вы тутъ на коней, какъ биться не съ кѣмъ будетъ?
„Эхъ, скажетъ, молодцы! покончилъ я безъ васъ!
А вы ступайте спать: вотъ и есь вамъ, братцы, сказъ!“
Когда жь, какъ слѣдуетъ, принять кого хотите,
Вы комнату свою заранѣ подметите,
За двери всякій соръ! Потомъ во всѣ углы
Разставьте поживѣй приборы и столы,
И, гостя чествуя, усердно угощайте!»
Затѣмъ, взлянувъ въ окно, сказалъ: «пока прощайте!
Нѣтъ времени теперь, а послѣ я приду
И съ вами разговоръ обширнѣй поведу!»
— "Когда по близости случитесь Негримо́ва,
Прошу не обойти: для гостя для такова
Къ услугамъ цѣлый домъ, лишь сдѣлали бы честь! "
Хорунжій приглашалъ. «Къ тому жъ присловье есть:
Счастливый человѣкъ, какъ квестарь въ Негримовѣ!»

— «И къ намъ прошу, отецъ, какъ будете въ Зубковѣ»,
Зубковскій говорилъ: «веселье — сторона!
Найдётся для ксендза пожитуки полотна,
Коровка и баранъ. Попомни только слово:
Счастливый человѣкъ, кто трафилъ до Зубкова!»
— «И къ намъ!» Сколуба тожь. «И къ намъ!» добавилъ Занъ. —
Такъ всѣ наперерывъ, такъ всѣми былъ онъ званъ,
И каждый обѣщалъ подарокъ небогатый,
По мѣрѣ силъ своихъ; но ксёндзъ ужь былъ за хатой.

Еще сидя въ корчмѣ, увидѣлъ онъ вдали
Тадеуша, верхомъ летящаго въ пыли,
Безъ шапки, въ попыхахъ, туда, гдѣ лѣсъ дремучій,
И хмурясь, и грозя, нависнулъ чорной тучей,
Всегда заманчивый для смѣлыхъ егерей:
Туда направился ксёндзъ Ро́бакъ поскорѣй.

ПѢСНЬ IV.

Кто свѣдалъ глубину литовскихъ тёмныхъ пущей?
Проникнулъ въ сердце ихъ, до твари тамъ живущей?
Рыбакъ, въ своей ладьѣ, снуётъ у береговъ,
Не смѣя средь морей затѣять дерзкій ловъ;
Охотникъ по лѣсамъ съ опушки только крухитъ
И тайнъ глубокихъ ихъ во-вѣкъ не обнарухитъ.
Лишь басня тёмная бѣжитъ подь-часъ въ народъ,
Что есть въ срединѣ пущъ таинственный оплотъ
Изъ вала старыхъ пней, изъ кряхей и каменьевъ,
Изъ груды мховъ сѣдыхъ, разросшихся кореньевъ;
А далѣе идутъ трясины и ручьи,
Гдѣ искони, въ дуплахъ, кишатъ шмелей рои,
По зыбкимъ тростникамъ шипятъ и вьются гады.
Когда жь настойчиво пробьёшь сіи преграды
И взглянешь издали во глубь лѣсныхъ пучинъ:
Тамъ, въ чащѣ, что ни шагъ, нарыта тьма сурчинъ
И волчьихъ и другихъ; какъ мракъ чернѣютъ норы,
А около идутъ болоты и озёры,
Заросшія травой окошки, бочаги,
Чтобъ далѣе не шли упрямые враги.
Потокъ зловонія, вокругъ болотъ смердящій,
Мертвитъ и губитъ лѣсъ, вблизи отъ нихъ стоящій:
Деревья, сгорбившись, присѣли до земли
И вѣтви тёмными сѣтями заплели
Непроницаемо и, мхомъ колтуноваты,
Въ грибахъ и въ бо́лонахъ, согнулись, сномъ объяты,
Какъ вѣдьмы старыя, когда, усѣвшись въ рядъ,
Онѣ себѣ въ котлѣ на ужинъ трупъ варятъ.

За эти бочаги не смѣй взглянуть и окомъ:
Глухая пуща спитъ въ молчаніи глубокомъ
И неподвижная, синѣющая мгла
На-вѣки вѣчные тамъ тяжко залегла.
За нею, наконецъ, какъ по преданью слышно,
Равнина злачная раскинулася пышно,
Благоуханная, цвѣтущая страна,
Гдѣ скрыты всѣхъ деревъ и зелій сѣмяна;
И тамъ живутъ звѣрей сѣдые патріархи,
Самодержавные лѣсовъ своихъ монархи:
.Тутъ древній, дикій зубръ и царственный медвѣдь.
Брутомъ, на деревахъ, приказано сидѣть
То рыси дерзостной, то алчной россомахѣ
И шляхту мелкую держать въ обычномъ страхѣ.
А далѣе живутъ, разгуливая врозь,
Вассалы вѣрные: кабанъ, олень и лось.
Вверху, въ сѣни вѣтвей, уставя очи быстры,
Орлы и соколы, какъ бодрые министры,
Оглядываютъ даль и озираютъ вкругъ,
Всегда готовые монархамъ для услугъ.
Такъ, въ чащѣ скрытые, невидимые свѣтомъ,
Владыки царствуютъ зимой, весной и лѣтомъ,
Изъ пущъ не выходя, не жертвуя собой,
И только молодёжь къ опушкѣ шлютъ на бой,
Далёко отъ своихъ заповѣдныхъ жилищей,
Границы наблюдать и пробавляться пищей.
Монарховъ не разитъ ни пуля, ни стрѣла;
Когда жь почувствуютъ, что смерть уже пришла
Неотразимая: заматерѣвши, сами
Идутъ почить въ глуши, укрытые лѣсами.
Медвѣдь — какъ зубы съѣстъ, рога собьётъ олень
И, ноги чуть влача, шатается какъ тѣнь;
Когда у кречета внезапно кровь окрѣпнетъ;
Какъ воровъ станетъ сѣдъ, и соколъ вдругъ ослѣпнетъ:
Идутъ на кладбище, гдѣ боръ еще густѣй —
И оттого-то мы не видимъ ихъ костей.
И даже малый звѣрь, почуявъ пламень раны,
Бѣжитъ почить домой, въ отеческія страны.
Ни что не возмутитъ завѣтныхъ пущъ красу:
Правленье тихое и мирное въ лѣсу;
Исполненъ простоты наслѣдственный обычай:
Какъ дѣды не гнались за чуждою добычей,
Не зарились въ раю на роскошь братнихъ блюдъ,
Такъ нынѣ внуки ихъ въ согласіи живутъ;
И даже человѣкъ, проникши безоружный
Въ средину тварей тѣхъ, привѣтъ нашолъ бы дружный:
Глядѣли бъ, выразивъ тревогу и испугъ,
Какъ въ оный день шестой, когда узрѣли вдругъ
Ихъ прародители созданнаго Адама.
Но рѣдко и ловецъ, настойчиво-упрямо
Владѣющій собой, достигнетъ этихъ мѣстъ.
Лишь только иногда, охотяся окрестъ,
Бросаетъ гончихъ онъ въ трущобу мглы дремучей,
Но псы назадъ бѣгутъ, къ нему ласкаясь кучей,
Поднявъ протяжный стонъ и жалкій вой и гамъ,
Спѣшатъ, дрожа какъ листъ, прилечь къ его ногамъ.
Тѣ заповѣдныя, таинственныя пущи,
Гдѣ лѣсъ всегда ростётъ непроходимѣй, гуще,
Гдѣ звѣри старые безвыходно живутъ,
Крепями въ языкѣ охотниковъ слывутъ.

Медвѣдь! сидѣлъ бы ты въ крепяхъ своихъ глубокихъ,
Никто бы на тебя изъ ловчихъ быстроокихъ
Во-вѣки не напалъ, не зналъ твои слѣды
И жилъ бы ты себѣ безъ горя и бѣды!
Но, знать, медвянаго благоуханье сота,
Иль къ стаду буйволовъ обычная охота
Взманили вонъ тебя, на край, гдѣ рѣже лѣсъ —
И тутъ-то на тебя панъ войскій и налѣзъ!
Теперь тебя слѣдятъ; проникнули въ дубраву
И хитрую вокругъ раскинули облаву.

Тадеушъ, прискакавъ, узналъ, что ужъ давно
Охоту начинать ловцами рѣшено.
Всё тихо. Напряглось внимательное ухо
Охотника: стоятъ и слушаютъ — все глухо!
Лишь музыка лѣсовъ играетъ иногда.
Вотъ гончихъ брошена завзятая орда:
Пошли себѣ нырять и шмыгать безъ умолку;
А бодрые стрѣлки, уставя въ лѣсъ двустволку,
Глядятъ на войскаго: склонился до земли
И гончихъ слушаетъ: вотъ къ звѣрю натекли!
Хотя еще молчатъ, но для него ужъ ясно.
Другіе слушаютъ, припали — все напрасно:
Не слышутъ ничего! Вдругъ отозвался пёсъ,
Другой, тамъ два еще, тамъ пять отозвалось,
Вотъ довалились всѣ, вотъ звѣря узираютъ —
И громко залились, какъ музыка играютъ,
Перекликаются; вотъ стихли всѣ на мигъ;
Потомъ отрывистый ударилъ въ уши кривъ:
Насѣли! Рявкнулъ звѣрь, обороняться началъ
И когти вострые на гончихъ обозначилъ.

Стрѣлки безмолвные недвижимо стоятъ,
Подавшись наперёдъ и въ лѣсъ вперяя взглядъ;
Не выдержали вдругъ — и бросились въ дубраву,
Чтобъ раньше выстрѣломъ стяжать и честь и славу,
Хоть Войскій передъ тѣмъ ихъ всѣхъ остерегалъ,
Молилъ, упрашивалъ, а послѣ обѣщалъ
Тому, кто двинется, смычокъ надѣть на шею,
Ясновельможному, равно какъ и лакею.
Напрасны всѣ мольбы, угрозы и смычки:
Широко по лѣсу разсыпались стрѣлки,
Три выстрѣла гремятъ, потомъ — огонь батальный,
Затѣмъ медвѣдя рыкъ и чей-то визгъ печальный.
Спѣшитъ на выстрѣлы охотниковъ гурьба.
Лай псовъ, медвѣдя рёвъ, трескучая труба —
Всё перепуталось; всѣ думали: ловитвѣ
Конецъ, и ужъ успѣхъ предсказывали битвѣ,
Лишь войскій говорилъ, что сбилися… И вотъ
Звѣрь точно повалилъ отъ ловчихъ на-уходъ,
Взялъ въ сторону, собакъ отбросивши по-свойки,
Полѣзъ, гдѣ графъ стоялъ съ Тадеушемъ и войскій.

Тутъ лѣсъ порѣже былъ; изъ чащи и кустовъ,
Рыча, нагрянулъ звѣрь, какъ громъ изъ облаковъ,
Всталъ на ноги, валитъ; а сзади, слѣдомъ, стая
То прочь откинется, то, разомъ налетая,
Хватаетъ и дерётъ; звѣрь ломитъ черезъ пни
Въ ту сторону, гдѣ графъ съ Тадеушемъ одни,
Отбившись это всѣхъ, стоятъ и выжидаютъ.
И вотъ предъ ними онъ! Глаза какъ жаръ блистаютъ,
Разинутъ страшный зѣвъ, уставились клыки,
Ревётъ: не дрогнули отважные стрѣлки,
Нацѣлились въ него, прищурясь лѣвымъ глазокъ,
Еще единый мигъ — и выстрѣлили разомъ;
Но промахъ. Звѣрь валитъ; предъ ними тутъ какъ тутъ;
Прочь ружья! молодцы рогатину берутъ,
Заспорили… А онъ не ждётъ и прямо ломитъ
На нихъ; того и жди, что лапой ошело́митъ,
Иль черепъ, что колпакъ, подниметъ съ головы.
Бѣгутъ… А ноги ихъ межъ кочекъ и травя
Скользятъ, сгибаются… Медвѣдь ужь недалёко…
Вотъ, кажется, насѣлъ… Еще мгновенье ока —
И когти страшныя на части разорвутъ
Сробѣвшаго стрѣлка… все кончено… Но тутъ,
Откуда ни возьмись, ксёндзъ съ ключникомъ Гервазомъ,
Асессоръ, становой — всѣ выстрѣлили разомъ:
Медвѣдь откинулся, вертнулся колесомъ,
Протяжно заревѣлъ и въ землю ткнулся лбомъ.
Тогда вцѣпились псы, припомнивъ свой обычай:
Квартальный въ лѣвый бокъ, а въ правый — Городничій.
Тутъ войскій ухватилъ широкою рукой
Свой буйволовый рогъ, изо́гнутый змѣёй,
Прижалъ его къ устамъ, надулся, по́дъ лобъ очи
Немного закатилъ, сталъ дуть, что было мочи —
И грянулъ звонкій рогъ раскатомъ къ небесамъ
И музыка пошла по рощамъ и лѣсамъ.
Утихли всѣ кругомъ, заслыша гулъ призывный
И наслаждался гармоніею дивной.
Старикъ давно въ лѣсахъ своимъ искусствомъ слылъ,
Теперь, въ послѣдній разъ, имъ ловчихъ оживилъ,
Наполнилъ звуками широкую дубраву,
Какъ-будто бы въ неё пустилъ борзыхъ ораву,
За гончими во слѣдъ — и травлю началъ вдругъ.
Имѣлъ особое значенье каждый звукъ:
Сначала по́зывъ въ рогъ, потомъ слышнѣе тоны:
Завыли голосовъ собачьихъ милліоны,
Ведутъ по красному; вотъ стихли, а потомъ
Звукъ рѣзкій — выстрѣла раздавшагося громъ.

Умолкъ, но всё трубитъ — охотникамъ казалось,
А это по лѣсамъ лишь эхо отдавалось.
Опять задулъ артистъ. Казалось, будто рогъ
Мѣняетъ образы: то длиненъ и широкъ,
Ревётъ медвѣдемъ онъ, то вдругъ завоетъ волкомъ,
То пробирается въ дубравѣ тихомолкомъ,
Какъ хитрая лиса; вдругъ взвылъ какъ ураганъ
И рявкнулъ вдалекѣ, какъ раненый кабанъ.

Умолкъ, но всё трубитъ — охотникамъ казалось,
А это по лѣсамъ лишь эхо отдавалось.
За звукомъ улеталъ, переливаясь, звукъ,
Дубъ дубу повторялъ, клёнъ клёнамъ, буку букъ.
Вдругъ войскій къ небесамъ уставилъ рогъ могучій
И гимнъ торжественный тріумфомъ грянулъ въ тучи,
Воинственный финалъ, громоподобный гласъ —
И музыка въ лѣса далёко понеслась.

Умолкъ, но всё трубитъ — охотникамъ казалась,
А это по лѣсамъ лишь эхо отдавалось.
Что лѣсу, то роговъ, играютъ и поютъ,
И пѣсню дивную другимъ передаютъ;
И долго шла игра отъ края и до края,
Переливался, слабѣя, замирая,
Покуда гдѣ-то тамъ погасла въ небесахъ.
Настала тишина въ дубравахъ и лѣсахъ.
Художникъ, бросивъ рогъ и опустивши руки,
Ловилъ послѣдніе, стихающіе звуки
И, вдохновенія вкушая торжество,
Стоялъ, пылая весь. Межъ-тѣмъ вокругъ него
Сошлись охотники въ восторгѣ удивленья,
И долго слышался ихъ кривъ и поздравленья.
Лишь смолкъ послѣдній звукъ послѣдняго «ура»,
Всѣ глянули назадъ, гдѣ точно какъ гора
Лежалъ косматый звѣрь, когтями землю роя,
А злые мордаши терзали грудь героя.
Но войскій оттащить велѣлъ свирѣпыхъ псовъ —
И снова загремѣлъ «виватъ» среди лѣсовъ.

«А!» крикнулъ становой, «вотъ это значитъ ловко:
Что, братцы, какова моя сагаласовка!
Асессоръ говоритъ, что вверхъ она берётъ;
Нѣтъ, я теперь сошлюсь на весь честно́й народъ,
На всѣхъ охотниковъ: чего еще хотите?
Како́ва выстрѣла? Подите, посмотрите,
Что за сокровище!… Бѣгу сквозь лѣсъ густой,
А войскій сзади мнѣ: „куда? постой! постой!“
Чего ужъ тутъ стоять, какъ звѣрь уходитъ въ поле!
Бѣгу… едва дышу… усталъ… нѣтъ силы болѣ…
Смотрю, а онъ ужь тутъ! я взялъ, навёлъ и хлопъ!
Покончилъ разомъ всё: должно-быть, прямо въ лобъ.»
— «Да, точно!» возразилъ асессоръ, «только сбоку
Я прежде выстрѣлилъ: я тутъ неподалёку
Стоялъ за деревомъ и не замѣтилъ васъ.
Звѣрь вышелъ на меня — я въ лобъ ему какъ разъ.»
«Нѣтъ!» крикнулъ становой, вертя своей винтовкой:
«Нѣтъ, тутъ вѣдь не процессъ! ишь вздумалъ, парень ловкой!»

Шумъ, крикъ! Межь-тѣмъ Гервазъ медвѣдю пасть разжалъ
И, всунувъ глубоко́ широкій свой кинжалъ,
Разсѣкъ звѣриный зѣвъ, картечь оттуда вынулъ
И живо по стволамъ охотниковъ прикинулъ.
«Эхъ», молвилъ, «господа, сыграли вы въ ничью:
Картечь по моему приходится ружью.
Смотрите: въ самый разъ, и нѣту здѣсь обмана;
Но выстрѣлъ былъ не мой, а квестаря-плебана;
Мнѣ было въ этотъ часъ совсѣмъ не до того:
Страхъ вспомнить! звѣрь насѣлъ на пана моего,
На пана моего, послѣдняго Горешку —
Хоть съ-женской стороны! Я сталъ на ту же стежку;
„Владычица моя! Господь кусъ Христосъ!“
Взмолился я: и чтожь? Богъ милостивъ, принёсъ
На выручку ксендза, лихова бернардина;
Онъ всѣхъ насъ пристыдилъ — и точно: хватъ ксенжина!
Когда я трясся весь, собачки не нашолъ,
Онъ хвать моё ружьё, прицѣлился, навёлъ —
И бацъ! какъ пить поднёсъ! въ башку промежъ зубами!
Мопанку, сто шаговъ! и между головами
Двоихъ охотниковъ! Которой годъ живу;
Какихъ видахъ стрѣлковъ; обрыскалъ всю Литву,
А только одного охотника такова
Я встрѣтилъ; истинно; да вотъ — ксендза другова.
Тотъ, Яцекъ ихененъ, а по просту Усачъ;
На всѣ затѣи болъ отъявленной лихачъ;
Не мало каблуковъ у женскихъ сбилъ ботинковъ,
Не мало на-вѣку настроилъ поединковъ…
Теперь, я чай, въ аду по самые усы
Сидитъ на угольяхъ — и точно злое псы
Хлопочутъ вкругъ него и Вельзевулъ, и черти…
Спасибо, право, ксёндзъ! Двоихъ ты спасъ отъ смерти,
А можетъ и троихъ: я хвастать не хочу,

Но если бы медвѣдь снялъ черепъ панычу,
Послѣднему въ роду — и я бы къ звѣрю въ глотку
Полѣзъ! Пойдёмъ же, ксёндзъ, изъ торбы вынемъ водку
Лихую, гданскую, присядемъ и вдвоёмъ
Здоровье графское и ваше разопьёмъ!»
Но не было ксендза: напрасно проискали
Охотники его; лишь только разъузнали,
Что, послѣ выстрѣла, окинулъ взоромъ онъ
Окрестность, видитъ: графъ съ Тадеушемъ спасёнъ,
Взглянулъ на небеса, тихонько помолился,
Надвинулъ свой каптуръ и въ чащѣ тёмной скрылся.

ПѢСНЬ V.

На ужинъ въ замокъ всѣхъ Соплица пригласилъ.
Готово — и народъ толпою повалилъ,
Шумя, какъ вѣтрами волнуемое море.
Всѣхъ выше, впереди, садится подкоморій,
Какъ слѣдуетъ ему по званью и лѣтимъ;
Садясь, онъ кланялся привѣтливо гостямъ.
На мѣсто квестаря хозяинъ сѣлъ въ срединѣ,
Прочтя короткую молитву по-латынѣ;
Потомъ благословилъ трапёзующій столъ —
И ужинъ чередой, какъ водится, пошолъ.
Сначала холодецъ, тамъ раки и шпараги,
Между бутылками токая и малаги.

Но тихо всѣ жуютъ. Молчаніе кругомъ;
Лишь вилки брякаютъ. Навѣрно въ замкѣ томъ,
Котораго въ огняхъ сіявшія палаты
Слыхали нѣкогда столь громкіе виваты
И рѣчи бурныя, кипѣвшія рѣкой,
Ни разу не было компаніи такой:
Какъ-будто нѣкій духъ заворожилъ всю братью
И всѣ уста сковалъ безмолвія печатью.
Причина, почему затихла молодёжь.
Скрывалась въ выстрѣлѣ; всякъ думалъ: «каково жъ!
Не дался никому медвѣдь изъ братьи нашей,
И вдругъ какой-то ксёндзъ, какой-то шлыкъ монашій,
Побѣду выхватилъ изъ-пбдъ носу у всѣхъ!
Не срамъ ли, господа? вѣдь это курамъ смѣхъ!
Позоръ отъявленный! ложися въ гробъ заранѣ!
Вотъ будетъ похвальбы и въ Лидѣ, и въ Ошхянѣ,
Панове братія! и неужели имъ
Мы пальму первенства въ охотѣ отдадимъ?»

Но пуще войскому молчанье то харкотно:
Провёлъ онъ молодость бурливо, беззаботно,
На сеймахъ, гульбищахъ, у шляхты на пирахъ,
Въ охотничьемъ кругу, на шумныхъ вечерахъ,
Гдѣ старопольскіе побрякивали кубки;
Затѣмъ онъ былъ врагомъ молчанія и — трубки,
Которую, вишь, чортъ отъ нѣмцевъ къ намъ занёсъ,
Чтобъ Польшѣ всей молчать, куря табакъ въ засосъ:
Такъ войскій объяснялъ. Онъ спалъ, иль думалъ думу,
Когда вокругъ него довольно было шуму,
А если замолчатъ — проснётся и бѣда!
Такъ мельникъ тихо спитъ, урчи кругомъ вода;
Пусть ходитъ шестерня и мельница пусть мелетъ:
Она ему постель знакомымъ шумомъ стелетъ;
Но стали жернова — проснулся вдругъ и онъ;
Глядитъ, оторопѣвъ… и гдѣ ты, сладкій сонъ?
Такъ войскій, пробуждёнъ трапёзой молчаливой,
Всталъ, подкоморію откланялся учтиво,
Потомъ въ хозяйскому коснулся кунтушу;
Кивнули головой, чтё значило: «прошу» —
И войскій началъ такъ: «Панове! нѣтъ причины
Намъ молча ужинать; вѣдь мы не капуцины!
Молчать, припрятывать за трапезою рѣчь,
Всё то же, чтё зарядъ въ ружьѣ своемъ беречь:
Зарядъ заржавѣетъ и послѣ не годится.
Не слѣдъ охотнику, какъ дѣвицѣ, стыдиться!
За-то болтливую люблю я старину,
Охочую всегда въ бесѣдѣ и въ вину.
Въ дни наши, кончивъ ловъ, компанія, бывало,
Безъ умолку всю ночь пила и толковала,
Что въ голову придётъ, какой бы ни былъ ловъ;
Огонь — не разговоръ; шумящій ливень словъ —
Волна, охотничье ласкающая ухо…
Теперь — безмолвіе: услышишь, если муха
По замку пролетитъ. Э, вижу я сейчасъ,
Откуда буря вся на небѣ собралась:
Изъ-подъ монашьяго нависнула каптура!
И вотъ съ чего теперь глядите всѣ понуро:
Стыдитесь промаховъ. Да кто жъ ихъ не давалъ!
Л много на-вѣку охотниковъ знавалъ,
Какихъ! не вамъ чета — а тоже пуделяли;
И самъ я пуделялъ, да не было печали.
Покойникъ панъ Рейтанъ, на что ужь былъ стрѣлокъ,
И тотъ безъ промаховъ охотиться не могъ.
Пословица живётъ: на всякую старуху
Хотя единый разъ пошлётъ Господь проруху.
А то, что съ поля графъ ударился бѣжать
Съ Тадеушемъ — никто не станетъ осуждать.
Когда бъ безъ выстрѣла пустились вы отъ звѣря,
То, значитъ, струсили, сробѣли, а теперя
Вы оба дали залпъ и бой лицомъ въ лицу
Безъ страха приняли, какъ слѣдуетъ бойцу —
И вамъ почотная осталась ретирада:
Вы вправѣ отступить; но вотъ что помнить надо:
Всѣхъ одинаково хочу я остеречь —
Зарядъ не выпускать изъ дула, а беречь
До самаго конца, покуда звѣрь нагрянетъ;
А издали зарядъ не бьётъ, а только ранитъ.
Да вотъ еще о чёмъ хочу предупредить:
Другъ-друга не сбивать, вперёдъ не заходить,
И разомъ по одной не тѣшиться дичинѣ!»

Асессоръ проворчалъ вполголоса: «дѣвчинѣ!»
Всѣ въ хохотъ: угодилъ асессоръ, знать, на всѣхъ,
И долго за столомъ не унимался смѣхъ.
«Да!» войскій продолжалъ, «оказіи нерѣдки:
Бываетъ, что въ такой капканъ влетите, дѣтки…»
— «Къ кокеткѣ!» проворчалъ асессоръ подъ шумовъ
И грозно выстрѣлилъ глазами въ потолокъ.

Вновь на́ смѣхъ подняли асессорскую шутку,
А войскій новую готовилъ прибаутку;
Венгерскимъ до краёвъ наполнилъ свой бокалъ,
Отпилъ, прокашлялся и снова продолжалъ:

"Неспорно, ксёндзъ-плебанъ стрѣляетъ очень мѣтко:
Такіе лихачи-стрѣлки бываютъ рѣдко,
И ключникъ говоритъ, что зналъ лишь одного,
Кто могъ такъ выстрѣлить, и больше никого.
Я жъ на своемъ вѣку знавалъ еще другого
Подобнаго стрѣлка, хорунжаго простого:
Онъ также выстрѣломъ двоихъ отъ смерти спасъ.
Объ этомъ случаѣ пойдётъ теперь разсказъ.

«Разъ въ Налибоцкія ударились мы рощи —
И тутъ-то къ намъ кабанъ какъ куръ попался во́ щи.
Тадеушъ панъ Рейтанъ — и ужасъ, и гроза
Окрестной дичи всей…» — «За здравіе ксендза!»
Воскликнулъ панъ судья: «теперь черёдъ завами,
Панъ войскій!» И наливъ тутъ въ уровень съ краями
Бокалъ венгерскаго, сосѣду подаётъ.
Бокалы чокнулись; панъ войскій залпомъ пьётъ.
— «А жаль, сказалъ судья: подарка никакова
Не приметъ ксёндзъ-плебанъ; за-то, честибе слово,
За порохъ, за труды, на кляшторъ я внесу
Стипендію: такъ звѣрь, застрѣленный въ лѣсу
Сегодня, черезъ годъ свою оплатитъ шкуру;
Но шкуры не отдамъ; готовъ, пожалуй, фуру
Доставить соболей, а шкуру — погоди!
О шкурѣ, братія, рѣчь будетъ впереди.
Честь выстрѣла — ксендзу. Теперь, по уговорѣ,
Награду первую яснѣйшій подкоморій
Присудитъ пусть тому, кто болѣ заслужилъ!»

Пошолъ межь шляхтой споръ, и всякій выводилъ
Свои отличія, ихъ взвѣсивъ и размѣря:
Одинъ, что на собакъ поставилъ первый звѣря;
Тотъ — въ рукопашную свалился первый съ нимъ;
Асессоръ въ ярый споръ вступилъ со становымъ:
Одинъ о цѣнности толкуя сангушковки,
Другой о добротѣ своей сагаласовки;
И нескончаемо трактатъ объ этомъ шолъ…

Но подкоморій рѣчь въ собранію повёлъ —
И всѣ утихнули: «Сосѣди и собратья!
Заслуги всѣхъ равны, и всѣ вы безъ изъятья
Достойны высшую награду получить;
Но, братія, судьбѣ угодно отличить
Особымъ знаменьемъ двоихъ изъ васъ сегодня:
Тадеушъ и панъ графъ — на нихъ рука Господня.
Тадеушъ, поручусь, откажется отъ правъ:
Такъ, spolia opima получитъ нынѣ графъ;
Пусть шкуру по стѣнѣ развѣситъ кабинета —
По ней воспоминать онъ будетъ прежни лѣта,
Горѣть воинственнымъ охотника огнёмъ,
И пылкій духъ отцовъ не ослабѣетъ въ нёмъ!»

Умолкъ и думалъ: графъ доволенъ будетъ рѣчью;
Но графъ былъ холоденъ къ такому краснорѣчью,
И, взоръ на потолокъ нечаянно поднявъ,
Увидѣлъ такъ слѣды охотничьихъ забавъ,
Наслѣдіе вѣковъ, добычу поколѣній:
Кудрявые рога сохатыхъ и оленей,
Сплетаясь межь-собой, нависли точно лѣсъ;
А далѣ, подъ шатромъ истлѣвшихъ занавѣсъ,
Портреты прадѣдовъ, ихъ облики угрюмы…
Всё въ графѣ старыя расшевелило думы,
Давно умолкшую и ненависть, и злость…
Владѣлецъ этихъ стѣнъ межь ними точно гость!
Горешки стольника единственный наслѣдникъ —
На пирѣ у враговъ и другъ, и собесѣдникъ!
Волненіе и гнѣвъ съ трудомъ въ себѣ сдержавъ,
Съ усмѣшкой горькою судьѣ отвѣтилъ графъ:
«Благодарю я васъ за даръ и за обычай;
Но тѣсный уголъ мой столь пышною добычей
Покуда украшать я вовсе не хочу,
А лучше съ замкомъ тѣмъ всё вмѣстѣ получу!»

Смекнувъ, куда пошло, чтобъ избѣжать исторій,
Скорѣе поспѣшилъ вступиться подкоморій:
«Достоинъ похвалы, сосѣдъ мой молодой:
За выгоды свои стоишь и за ѣдой;
Не такъ, какъ молодёжь въ теперешніе годы —
Живётъ, не думая- щадить свои доходы,
Отъ всякихъ лишнихъ тратъ себя предостеречь.
На счотъ недвижимыхъ теперь имѣній рѣчь:
Меня давно уже вопросъ сей занимаетъ;
Признаться, эта часть у насъ еще хромаетъ,
Но мѣры приняты…» Тутъ началъ выводить
Порядкомъ цѣлый планъ, пошолъ судить, рядить,
Администраціи высказывая тайны,
Занёсся высоко́; вдругъ шумъ необычайный
Послышался въ углу; всѣ головы туда *
Оборотилися. Такъ вѣтеръ иногда
Колосья тонкіе нагнётъ по произволу,
И зыблются они, склоняясь тихо долу.

Въ углу, гдѣ стольника покойнаго портретъ
Висѣлъ, подъ копотью и прахомъ многихъ лѣтъ,
Открылась, скрыпнувъ, дверь, и въ этоже мгновенье
Фигура длинная, какъ нѣкое видѣнье,
Явилась въ комнатѣ: то ключникъ былъ Гервазъ;
Узнали всѣ его по блеску гнѣвныхъ глазъ,
По росту и усамъ, еще того скорѣе
По форменной его горешковской ливреѣ.
Онъ шолъ, не шевелясь, какъ точно не живой,
Не думая кивнуть собранью головой,
И даже не смотря и шапки не ломая.
Въ рукахъ его ключи; одинъ изъ нихъ, блистая,
Предлинный, спёреди воинственно торчалъ,
И будто ятаганъ, иль мечъ обозначалъ.

Фигура движется и стала противъ шкафа,
Гдѣ старые часы, съ гербомъ Горешки графа,
Мигали за стекломъ, давно ужь, на бѣду,
Со всей природою и съ солнцемъ не въ ладу.
Гервазъ не поправлялъ — и что ему за дѣло! —
Лишь только бъ шли часы да музыка гудѣла,
Курантовъ лондонскихъ трескучая игра.
Въ то время заводить какъ-разъ пришла пора.
Рѣчь подкоморія плавнѣе всё и шире
Потоками лилась — тутъ ключникъ дёрнулъ гири
И зубья ржавые скрипнули въ колесѣ:
Разскащикъ замолчалъ, и оглянулись всѣ.
«Эхъ, братъ, оставь пока! и какъ тебѣ не тошно!»
Замѣтилъ панъ судья; но ключникъ, какъ нарошно,
Дёргъ шнуръ еще сильнѣй: кукушка на верху,
Припрыгнувъ, понесла такую чепуху,
Пищала, каркала, чѣмъ далѣе, тѣмъ хуже
И, кончивъ арію, бралась за пѣсню ту же.
Всѣ гости хохотать, но подкоморій вдругъ:
«Эй, ключникъ, берегись: я врагъ подобныхъ штукъ!
Кто самъ хорошъ со мной, того я не затрону,
Но выпугну какъ-разъ докучную ворону!»

Ни мало не смущонъ, стоитъ себѣ Гервазъ,
Рукою на часы свои облокртясь,
И такъ отвѣтствуетъ: «Слыхалъ я эти шутки!
Нѣтъ, выпугнуть меня, шалишь, мопанку, дудки!
Каковъ ни есть теперь на свѣтѣ воробей,
А дома у себя не трусь и не робѣй:
Найдётся про него и корму, и соломы!
А какъ ворона вотъ да не въ свои хоромы
Затешется, тогда изъ этихъ изъ хоромъ
Какъ-разъ её метлой попросятъ не-добромъ!»

— «Вонъ! за́ двери его! Эй, То́машъ! Эй, Григорій!»
Затопавъ, закричалъ сердито подкоморій.
«Вотъ видите, панъ графъ, куда уже пошло!»
Озва́лся ключникъ тутъ: «Имъ мало, что на зло
Залѣзли въ замокъ нашъ, въ домъ стольника Горешки;
Имъ мало, что теперь мы терпимъ ихъ насмѣшки,
Что панъ пожаловалъ на ужинъ во врагу,
Давай еще кричать на панскаго слугу,
Смѣяться мнѣ въ глаза, чиновнику Гервазу,
И даже выгонять изъ дбму, какъ заразу!»
Тутъ возный возгласилъ: «Вниманье, господа!
Всѣ, кто приглашены въ собраніе сюда!
Я, возный, Бальтазаръ, фамилія Брехальскій,
Иначе генералъ когда-то трибунальскій:
По силѣ данныхъ мнѣ потенціи и правъ,
Обязанъ нахожусь, свидѣтелей собравъ,
Дознаніе чинить по поводу Соплицы:
Сирѣчь инхурсіи, набѣгѣ на границы;
А то, что панъ-судья владѣтель оныхъ мѣстъ,
Тому свидѣтельство, что онъ въ сёмъ замкѣ — ѣстъ!»

— «Богъ я тебѣ, брехать, заткну твое брехало!»
И, взявъ свои ключи, не думая ни мало,
Гервазъ пускаетъ ихъ въ него какъ изъ пращи.
Всѣ повскакали съ мѣстъ: «держи его! тащи!»
И шляхта ринулась шумящею волною,
Межъ лавкой, стульями, столами и стѣною;
Но графъ, имъ креслами дорогу заградивъ
И слабый шанецъ свой въ томъ мѣстѣ утвердивъ:
«Стой! здѣсь безчинствовать», сказалъ, «я не позволю!
Напрасно, панъ судья, даёшь ты хлопцамъ волю,
И гдѣ жь? въ чужомъ дому! чужихъ позоришь слугъ
И цѣлую ведёшь араву противъ двухъ!
Какъ это доблестно! какъ это благородно!
Хозяинъ на лицо, и тотъ, кому угодно,
Мнѣ можетъ высказать претензію свою;
А трогать слугъ моихъ я въ замкѣ не даю!»

— «Безъ вашей милости рѣшимъ мы это вскорѣ»,
Сказалъ, изъ-подъ бровей взглянувши, подкоморій:
«Раненько здѣсь себя хозяиномъ зовёшь!
Когда меня, всѣхъ насъ не ставишь ни во грошъ,
Когда тебѣ ничто ни сѣдина, ни лѣта,
Уважь хоть первое ты званіе повѣта,
Послушайся меня безпрекословно, сядь!»

— «Ни лѣтъ, ни званія нельзя мнѣ уважать,
Когда отъ нихъ терплю себѣ я оскорбленья»,
Отвѣтилъ графъ ему. «Здѣсь домъ мой и владѣнья,
Наслѣдіе отцовъ. Довольно и того,
Что съ вами, середи помѣстья моего,
Пришолъ я бражничать, терплю всё это пьянство,
Кутёжъ, и наконецъ позоръ и грубіянство.
Ужо, какъ выспитесь, отчётъ спрошу у васъ.
Такъ — до свиданія! За мною, мой Гервазъ!»
Никакъ не ожидалъ подобнаго отвѣта
Старикъ, отецъ семьи и первый чинъ повѣта.
Въ то время наполнялъ венгерскимъ кубокъ онъ,
Вдругъ рѣчью грубою, какъ громомъ, поражонъ,
Совсѣмъ остолбенѣлъ, въ нёмъ нравъ проснулся пылкой:
Старикъ, какъ былъ тогда съ поднятой вверхъ бутылкой,
Такъ замеръ, грозные глаза остановивъ
На графѣ и уста широко отворивъ,
И на́литой бокалъ сжимая, что есть мочи,
Покамѣстъ лопнулъ онъ — вино плеснуло въ очи,
На скатерть черепки посыпались звеня;
Казалось, брызгами подбавило огня
Лицу и головѣ: зардѣлся лобъ широкой
И яркой молніей заискрилося око.
Хотѣлъ онъ говорить, но долго всё жевалъ,
Вдругъ прыснули слова: «Ахъ, неучъ! Ахъ, нахалъ!
Эй, То́машъ, саблю мнѣ! Вотъ я тебя, графёнокъ,
Иначе вышколю; невѣжа, поросёнокъ!
Ни въ грошъ ему чины! не можетъ слышать, слабъ!
Какая нѣженка! заморскихъ пѣстунъ бабъ!
Откуда выскочилъ? Эй, То́машъ! вшисци дьябли!
Дай саблю, говорю, и примемъ ихъ мы въ сабли!»

Тутъ къ подкоморію придвинулись друзья,
Готовы защищать; но за руку судья
Сосѣда ухватилъ: «Ясновельможный пане!
Оставьте это намъ! Здѣсь дѣло всё въ буянѣ,
Въ мальчишкѣ: пусть же съ нимъ и кончитъ молодёжь!
Тадеушъ, рѣчи ты съ нахаломъ поведёшь!
За оскорбленіе и гвалтъ противъ сосѣдей
По-своему плясать заставишь ты медвѣдей!»
Тадеушъ выступилъ: «а, вашець панъ буянъ!
Посмотримъ завтра мы, кто пьянъ и кто не пьянъ!
Ты вздумалъ оскорбить здѣсь первый чинъ въ повѣтѣ:
Ужо поговоримъ объ этомъ на разсвѣтѣ!
Теперь же уходи, покамѣстъ живъ и цѣлъ!»

То былъ совѣтъ благой: едва сказать успѣлъ
Тадеушъ рѣчь свою, какъ прыснули бутылки
Въ Герваза-ключвика, потомъ ножи и вилки.
Графъ началъ отступать; оторопѣлъ Гервазъ…
Колеблется… Толпа нахлынула, ярясь,
И наступленіе отвсюду началося.
По счастью, въ этотъ мигъ въ дверяхъ явилась Зося
И, ручки нѣжныя и очи вверхъ поднявъ,
Молила ими всѣхъ: тогда Гервазъ и графъ,
Межъ-тѣмъ какъ сдержанъ былъ напоръ толпы бурливой,
Направились къ сѣнямъ, ловя моментъ счастливый.
Глядь: ключникъ вдругъ исчезъ, юркнувъ подъ длинный столъ,
Какую-то скамью за нимъ, въ углу, нашолъ
И, вверхъ её поднявъ могучею десницей,
Какъ мельница крыломъ махнулъ — и вереницей
Назадъ отхлынула шумящая толпа;
Иные сыпались на землю какъ крупа,
Вставали и опять кидалися, грозяся,
Но осаждённые, скамейкой заслоняся,
Ужь были далеко́; вотъ стали на порогъ,
Минута — и Гервазъ уйти бы съ графомъ могъ,
Но ключникъ всё еще на мигъ остановился,
Держа скамью въ рукахъ; присѣлъ, изноровился:
Нельзя ли счастія въ сраженьѣ попытать,
Ударить на враговъ, ломить и наступать?
Уже занёсъ скамью, чтобы пробить дорогу,
Но, войскаго узрѣвъ, почувствовалъ тревогу.

А войскій, между-тѣмъ, спокойно въ сторонѣ
Сидѣлъ, безъ всякаго участія въ войнѣ.
Сначала трапезы, въ тотъ мигъ, какъ были въ спорѣ,
Соплица панъ-судья, Гервазъ и подкоморій,
Панъ войскій вслушался, казалось, въ этотъ споръ,
Понюхалъ табаку, очки свои протёръ,
Затѣмъ опять утихъ, не внемля крикамъ, шуму,
И погружался, повидимому, въ думу.
Соплица былъ родня неблизкая ему;
Но такъ-какъ войскій жилъ давно въ его дому,
То вѣчно о судьѣ заботился немало.
Увидѣвъ, что толпа на графа напирала
И съ нею былъ судья: старикъ себѣ опять
Сталъ молча, подъ шумовъ, за битвой наблюдать
И, ножикъ положивъ тихонько на ладони,
Онъ приготовился, какъ должно, въ оборонѣ.

Искусство страшное метанія ножей
Въ то время вывелось въ Велико-Польшѣ всей
И даже на Литвѣ; лишь кое-кто изъ старыхъ
Его употреблялъ подчасъ при битвахъ ярыхъ.
Зналъ ключникъ хорошо, чѣмъ пахнетъ этотъ ножъ.
Движенья войскаго, быть-можетъ, молодёжь
И не примѣтила, но ключникъ всё примѣтилъ
И видѣлъ онъ, въ кого старикъ ножомъ намѣтилъ:
Скамьёй послѣдняго Горешку заслонивъ,
Гервазъ нырнулъ за дверь, и графъ остался живъ.

Такъ волкъ, когда его собакъ настигнетъ стая,
Вдругъ ощетинится, присядетъ и, блистая
Клыками страшными, пріемлетъ ярый бой —
И стая отъ него посыплется гурьбой.
Но, чу! звенитъ курокъ — и волкъ, поднявши ухо,
Со страхомъ слушаетъ знакомый щолхъ, и, глухо
Ворча и хвостъ поджавъ, уходитъ въ добрый часъ,
А стая, вновь за нимъ съ тріумфомъ навалясь,
Хватаетъ за бока и космы въ воздухъ мечетъ;
На мигъ присядетъ волкъ, пса хваткой искалечитъ
И снова на утёкъ: такъ точно и Гервазъ
Искусно отступалъ, скамьёю заслонясь,
Грозя движеньями, посматривая въ оба —
И въ тёмный коридоръ укрылись съ графомъ оба.

«Держи!» но ключникъ былъ на хорахъ, наверху,
Ломалъ уже органъ — и быть бы тутъ грѣху,
Когда бы мѣдныя посыпалися трубы
И затрещали вдругъ пановъ и шляхты чубы.
По счастію, толпа спѣшила изъ дверей,
А хлопцы, захвативъ посуду поскорѣй —
Огромные котлы изъ серебра и мѣди —
Бѣжали также вонъ, оставя только снѣди.

Послѣдній отступилъ Брехальскій Бальтазаръ:
Не могши укротить въ себѣ возненскій жаръ,
До самаго конца чинилъ свое дознанье,
Достаточно явивъ различныхъ пунктовъ знанье,
Крючковъ, параграфовъ, указовъ и статей;
Окончилъ — и пошолъ вслѣдъ шляхты и гостей.

По счастью, не было увѣчныхъ и потери,
Но стульевъ и скамей попадало у двери
Довольно: самый столъ, подшибенъ наконецъ,
Палъ на полъ, улитый венгерскимъ, какъ боецъ,
На обагрённые доспѣхи супостата.
Вкругъ мёртвыя тѣла: индѣйки, поросята,
Съ ножами, вилками, натыканными въ бокъ…

И вотъ опять заснулъ разбуженный чертогъ,
И мракъ надъ нимъ повисъ, какъ тёмная завѣса;
Лишь мѣсяцъ, выкравшись тихонько изъ-за лѣса,
Скользилъ по комнатамъ обманчивымъ лучомъ,
Какъ-будто нѣкій тать въ затишьѣ гробовомъ,
Иль грѣшная душа, летящая на Дзяды.
Вотъ крысы заскребли — полакомиться рады…
Вдругъ хлопнула бутыль, духа́мъ заздравный тостъ,
И крысы прячутся, поджавъ проворно хвостъ.

На хорахъ, въ залѣ той, что прозвана зеркальной —
Хотя и безъ зеркалъ — разгуливалъ печальный
Наслѣдникъ стольника, отъ жару снявъ сюртукъ,
Однакоже его не выпускалъ изъ рукъ
И, имъ воинственно и ловко драпируясь,
Какъ рыцарскимъ плащомъ, и такъ-себѣ рисуясь,
Онъ вышелъ на балконъ, на ветхое крыльцо,
Чтобъ вѣтръ ему пахнулъ въ горящее лицо;
А тамъ ужъ былъ Гервазъ — и начали бесѣду.
«Всѣхъ, всѣхъ зови на бой! Ступай къ отцу и къ дѣду!»
Графъ молвилъ. «Всѣхъ сюда, всѣхъ до одной души!
Живѣе снаряжай рапиры, палаши!…»
— «Да, точно!» тотъ сказалъ. «Коль хочешь быть покоенъ,
Всё грабь и всё бери, и будь вѣкъ цѣлый воинъ.
Какой тамъ шутъ процессъ! Всё ясно тутъ какъ день:
Горешки — па́нами всѣхъ этихъ деревень
Лѣтъ были тысячу; межь-тѣмъ, какъ панъ Соплица
Ни гроша не имѣлъ; вдругъ эта Тарговица
Нагрянула на насъ, какъ на́ голову снѣгъ —
И вотъ мой панъ лишонъ своихъ владѣній всѣхъ,
За что и почему — кто знаетъ, неизвѣстно!
Тутъ гдѣ процессомъ взять и дожидаться честно:
Набьёшь оскомину, не стерпишь, надоѣстъ.
Давно я говорю: махнёмъ на нихъ въ наѣздъ!
Какъ было въ старину въ Литвѣ, въ Велико-Польшѣ:
Тотъ правъ себѣ и панъ, кто могъ награбить больше;
Кто въ полѣ взялъ, возьмётъ навѣрно и въ суду!
А если я въ Добжинъ за помощью пойду,
Въ Матвѣю проторю знакомую дорожку,
Такъ, вѣрь мнѣ, изъ Соплицъ мы сдѣлаемъ окрошку!»

— «Брависимо! идётъ!» воскликнулъ громко графъ:
«Давай, Гервазъ, искать своихъ сарматскихъ правъ!
Такой подымемъ шумъ, какой и въ прежни лѣты
На рѣдкость былъ въ Литвѣ. Журналы и газеты
Вездѣ начнутъ трубить объ насъ наперерывъ.
Гервазъ! ты подлинно на выдумки счастливъ!
Ура! вамъ предстоитъ прекрасная забава:
Оружья грянетъ звонъ, а тамъ — вѣнецъ и слава!
Два года кисну здѣсь, какъ звѣрь какой сижу;
Всё развлеченіе — поспоришь за межу
Съ холопомъ; а ужь тутъ не этимъ вовсе пахнетъ.»
— «Да, ежели Гервазъ рапирой тарарахнетъ…»
Вступился-было тотъ; но графъ остановилъ:
— «Я, знаешь ли, Гервазъ, однажды удивилъ
Сицилію, свершивъ удачно нападенье
На шайку цѣлую разбойниковъ. Сраженье
Поутру началось и кончилося въ ночь.
Я лично трехъ убилъ, и княжескую дочь,
Красою ангела, освободилъ изъ плѣна.
Въ объятія мои прекрасная Елена
Упала, плакала — поймешь ли это ты?
Въѣзжаю въ городъ — ну, какъ водится, цвѣты;
Коврами пышными увѣшаны балконы,
Валитъ тьма тмущая народу, милліоны,
Виватъ et caetera… Потомъ одинъ поэтъ
Удачно сочинилъ стихи на сей предметъ,
Назвавши: Польскій графъ, иначе приключенья
Въ скалахъ Бирбанте-Рокъ. Съ-тѣхъ-поръ во мнѣ влеченье
Къ сраженіямъ, огонь воинственный въ крови…
Ступай, Гервазъ! ступай, кличъ кликай и зови,
Вассаловъ собирай, вооружай жокеевъ!»
— «Какъ? Боже сохрани вооружать лакеевъ!»
Гервазъ отозвался. «Съ лакеями наѣздъ!
Мопанку нё жилъ здѣсь, не знаетъ нашихъ мѣстъ,
Обычаевъ; наѣздъ сбирается въ застянкахъ:
Въ Добжинѣ, въ Тетмчихъ, въ Стулповицѣ, въ Рубанкахъ,
Гдѣ шляхта истая, народъ — головорѣзъ,
Ребята важные, въ Литвѣ имѣютъ вѣсъ,
Горешкамъ преданы и недруги Соплицамъ.
Мопанку, вотъ куда, вотъ къ этимъ самымъ птицамъ,
Мнѣ нужно залетѣть, покамѣстъ не блеснулъ
Разсвѣтъ на небесахъ. А панъ бы лёгъ — уснулъ;
Ужь поздно: пѣтухи вдругорядь прокричали!»
Затѣмъ Гервазъ утихъ, и оба замолчали.
Съ балкона видитъ графъ горящіе огни
Въ хоромахъ у судьи. «Не спятъ еще они!»
Сказалъ онъ про себя. «Что жь, дѣло! тѣшьтесь этимъ,
Пока мы фейверокъ иной вамъ не засвѣтимъ!»
А ключникъ на земь сѣлъ, прижавшися въ углу.
Лучъ мѣсяца скользилъ по лысому челу
И рѣзче отдѣлялъ глубокія морщины.
Гервазу начали мерещиться картины
Наѣздовъ и рѣзни, военная гроза-…
А сонъ, межъ-тѣмъ, смежалъ усталые глаза.
Гервазъ хотѣлъ прочесть вечернія молитвы
И ими разогнать видѣнія и битвы,
Но между «Вѣрую» и между «Отче нашъ»
Вдругъ какъ-то зазвенитъ то выстрѣлъ, то палашъ,
И грёзы странныя являются въ туманѣ.
Вотъ, грозно опершись на тяжкомъ буздыганѣ,
Стоитъ сѣдой литвинъ, покручивая усъ;
Другой остритъ кинжалъ иззубренный о брусъ…
Чу! музыка гремитъ, чертогъ сверкнулъ огнями —
И, между разными знакомыми тѣнями,
Вдругъ образъ стольника покойнаго мелькнулъ,
Кровь брызнула… Гервазъ очнулся и вздрогнулъ,
Крестится… Но дрема опять его объемлетъ…
Наѣздъ! Военный кличъ и трубы. Ключникъ внемлетъ,
Глядитъ: Кореличи и Рымша на челѣ!
Сверкаетъ молніей оружіе во мглѣ…
Затѣмъ смѣшалось все: Литва и гайдамаки…
Вотъ самъ Гервазъ летитъ на дикомъ аргамакѣ,
Вылёты кунтуша на вѣтеръ распустилъ,
Лицо его горитъ и шапка сбилась въ тылъ;
Вотъ, вотъ она: узрѣлъ знакомую свѣтлицу —
Туда! — и онъ поджогъ разбойника Соплицу;
Огонь бѣжитъ рѣкой; ударили въ набатъ;
Объяты пламенемъ, селенія горятъ
И сыплются кругомъ, сверкая, головешки…
И такъ заснулъ слуга послѣдняго Горешки.

ПѢСНЬ VI.

Тихонько, крадучись, на небо выходилъ
Застѣнчивый разсвѣтъ и дремлющихъ будилъ,
Но былъ онъ не веселъ: съ лица его румяны
Спахнуло сѣрой мглой и, глядя на поляны,
Не могъ онъ, какъ всегда, зарёю заалѣть.
Кругомъ висѣлъ туманъ, какъ старая повѣть
Надъ бѣдной хижиной убогаго литвина.

Стада воловъ и козъ, съ природой заедино,
Проснулись и пошли на пастбище позднѣй,
Путая русаковъ изъ мягкихъ зеленей.
Догадливый звѣрокъ имѣлъ обычай ранѣ
Въ дубраву уходить; теперь дремалъ въ туманѣ,
Таясь за кочками, на воздухѣ сыромъ,
Подъ каплями росы, блиставшей серебромъ.

И въ рощахъ тишина: еще пѣвецъ крылатый,
Забившися въ листы и по́дъ мохъ бородатый,
Дремалъ, повѣся носъ, и ждалъ зари восходъ.
Лягушки квакали среди своихъ болотъ,
Да бучней слышались отрывочные стоны,
Да каркали порой зловѣщія вороны,
Ненастье и дожди селянамъ ворожа.

Чу! пѣсня раздалась, и звукъ ея, дрожа
Уныло, а подчасъ и вовсе замирая,
Пронёсся по полямъ отъ края и до края:
То вышли изъ села на ниву жницъ толпы;
Сверкнули острые на пажитяхъ серпы;
Работая, поютъ молодки русокосы.
Вотъ къ нимъ идутъ косцы, на плечи вскинувъ косы,
И начали косить отаву; скосятъ рядъ,
Всѣ остановятся и косы поострятъ
Брускомъ; потомъ опять движенье на полянѣ:
Валитъ косцовъ толпа, чуть видная въ туманѣ,
Лишь изрѣдка свиститъ и хряскаетъ коса,
Да вѣтеръ пѣвуновъ приноситъ голоса.
Въ срединѣ, между жницъ, оглядывая жито,
И временемъ ворча и хмуряся сердито,
Гуляетъ пасмурный и мрачный экономъ
И дремлетъ на ходу, еще объятый сномъ.
Межь-тѣмъ, большія всѣ и малыя дороги
Наполнены людьми: несутся брички, дроги,
Кибитки польскія, гонцы туда, сюды;
Нерѣдко шмыгаютъ проворные жиды;
Порою взапуски промчатся верховые,
Какъ-будто развозя извѣстія живыя.
Волненье, топотня, колёсъ трескучій громъ.
Очнулся и глядитъ угрюмый экономъ,
Кричитъ, зовётъ: куда! лихія брички мимо
Летятъ, проносятся, какъ вихрь, неудержимо.
Порой послышится бряцанье палаша:
Солдаты! Замерла отъ радости душа —
И старый экономъ, о снѣ и о пшеницѣ
Забывъ, бѣжитъ бѣгомъ въ хозяину Соплицѣ,
Всё въ точности ему повѣдать, разсказать…
Въ то время начали ужь вѣсти прилетать
Въ Литву на счотъ войны; въ сердцахъ была тревога —
И всякій ждалъ гостей-французовъ, точно Бога.

Судья сидѣлъ съ утра, замкнувшися въ избѣ,
Сердитый, сумрачный, и всё писалъ-себѣ;
А возный, между-тѣмъ, у пана за порогомъ,
Стоялъ на вытяжку и ждалъ въ молчаньѣ строгомъ,
Что будетъ. Наконецъ написанъ былъ позывъ,
Гдѣ, жалобу свою на графа изложивъ
За оскорбленіе его судейской чести,
За дерзкія слова, за гвалтъ и грубость вмѣстѣ,
Соплица требовалъ съ отвѣтчика взыскать
Убытки, протори: ни Іоты пропускать
Онъ въ просьбахъ не любилъ, писалъ замысловато;
А возный долженъ былъ сегодня жь, до заката,
Тотъ позывъ огласить у графа на дому,
Допрежь не говоря ни слова никому.
Едва лишь онъ узрѣлъ знакомую бумагу,
Почувствовалъ въ себѣ и бодрость, и отвагу,
Припрыгнулъ, на́ двадцать годовъ помолодѣлъ —
И гордо на судью и весело глядѣлъ.
Такъ, въ битвахъ проведя всю жизнь, маститый воинъ
Лежитъ въ госпиталѣ, задумчивъ и спокоенъ;
Вдругъ слышитъ барабанъ и, духъ свой веселя,
Припрыгнетъ и кричитъ: «рубите москаля!»
И долго тѣшится, и улыбаясь плачетъ,
И, бросивъ свой костыль, какъ мальчикъ малый скачетъ.
Брехальскій, позывъ взявъ, собраться въ путь спѣшитъ:
На это у него кафтанъ особый сшитъ —
Не кунтушъ, не жупанъ: они идутъ въ парадѣ;
На позывъ возные совсѣмъ въ иномъ нарядѣ
Пускаются: подъ низъ широкіе штаты;
У куртки два угла слегка подобраны,
Но можно отстегнуть, откинувъ только пряжки;
Съ ушами малахай, а уши тѣ на стяжкѣ:
Коль дождикъ, возный ихъ спустить пожалуй могъ,
А вёдро — подтянуть повыше на шнуровъ.
Одѣвшись и потомъ взявъ въ руки посохъ длинной,
Брехальскій выступилъ торжественно и чинно,
Пѣшкомъ, не на конѣ. Когда идётъ процессъ,
То возный, точно волкъ, гляди почаще въ лѣсъ.

Брехальскій, опытный и расторопный малый,
Повсюду знаемый, во всѣхъ краяхъ бывалый,
На по́звахъ зубы съѣлъ. Какъ осторожный лисъ,
Боясь, чтобы за нимъ вдругъ псы не погнались,
Въ курятникъ не спѣша и не задорясь входитъ,
А прежде издали внимательно обводитъ
Глазами острыми гумно, и садъ, и дворъ:
Такъ возный, въ лопухахъ прокравшись подъ заборъ,
Всё въ щели высмотрѣлъ, на случай ретирады;
Не видитъ никого, выходитъ изъ засады,
Поближе; по стѣнѣ вскочилъ на сѣновалъ —
И въ тёмныхъ конопляхъ таинственно пропалъ.

Въ ихъ зелени густой, высокой и пахучей,
И звѣрь, и человѣкъ отъ смерти неминучей
Скрываются подчасъ. Туда бѣжитъ русакъ,
Въ капустѣ по́днятый, надѣясь, что никакъ
Его по коноплямъ ищейка не разъищетъ.
Напрасно выжелицъ и мечется, и рыщетъ:
Лодыги крѣпкіе въ глаза и въ морду бьютъ
И выслѣдить ему добычу не даютъ.
Туда же прячется иной холопъ дворовый
Отъ грозныхъ батоговъ, покуда панъ суровый
Утихнетъ. То жь; когда рекрутчина придётъ,
Вездѣ по коноплямъ скрывается народъ.,
Затѣмъ, во дни войны, наѣздовъ и возстаній,
Стараются вожди тактически, заранѣй,
Занять дремучій боръ господскихъ коноплей,
Который, защитясь оградой отъ полей,
Всегда соединёнъ съ другою рощей — хмѣлемъ,
Ихъ стратегическимъ служить способенъ цѣлямъ,
Отъ вражескихъ атакъ оберегая тылъ.

Брехальскій, хоть не трусъ и въ передѣлкахъ былъ,
Однакоже сробѣлъ: знакомый зелья запахъ
Напомнилъ вмигъ ему о разныхъ жосткихъ лапахъ,
О приключеніяхъ съ паними прежнихъ лѣтъ:
Такъ, разъ, одинъ усачъ, уперши пистолетъ,
Загналъ его подъ столъ, кругомъ народъ поставилъ
Съ дубьёмъ и съ саблями, и вознаго заставилъ
Вдругъ по собачьему свой отзывъ отбрехать —
Привнося въ конопли оттуда утекать.
Потомъ, еще другой, съ задорными руками,
Вѣкъ-вѣчный окружонъ своими гайдуками,
Который ни во что не ставилъ трибуналъ,
Увидѣвъ по́зывъ въ судъ, въ клочки его порвалъ,
И возному, грозя надъ нимъ подъятой шпагой,
Велѣлъ позавтракать искрошенной бумагой.
Что дѣлать, началъ ѣсть, глядя на гайдуковъ,
А послѣ въ конопли, въ окно — и былъ таковъ.

Всё это вспомнивши, Брехальскій коноплями
Тихонько крадется, разводитъ ихъ руками,
Какъ-будто рыболовъ ныряющій плывётъ.
Вотъ поднялъ голову, глядитъ назадъ, вперёдъ:
Все тихо. По двору протоптана дорожка —
Онъ вышелъ на неё, украдкой подъ окошко
Подползъ: безмолвіе! онъ голову въ окно —
Въ покояхъ та же тишь и всё растворено́,
Всѣ двери; онъ смѣлѣй; поднялся на ступени
Крыльца господскаго, но не безъ страха въ сѣни
Вошолъ и, позывъ свой изъ пазухи доставъ,
Сталъ громко возглашать. Все тихо. Видно графъ
Отбылъ куда-нибудь со всей своею дворней,
Предъ тѣмъ вооружись исправнѣй и проворнѣй.
Кругомъ накидано воинскаго добра:
Рапиры старыя, фузеи, штуцера,
Отбитые курки и безъ курковъ пищали:
Изъ хламу этого, какъ видно, выбирали
Оружье; но куда направили свой путь?
Брехальскій распросить хотѣлъ кого-нибудь —
Напрасны поиски; покои пусты, глухи;
Ужъ послѣ на дворѣ попались двѣ старухи,
Сказавъ, что, кажется, вельможный господинъ
Со всею дворнею отправился въ Добжинъ.

ПѢСНЬ VII.

Широ́ко по Литвѣ Добжинскій слылъ застянокъ
Отвагой шляхтичей и красотой шляхтянокъ,
Въ дни оные могучъ. Когда Собесскій Янъ
Готовился грОзой идти на мусульманъ
И кликнулъ кличъ въ народъ, изъ одного Добжина
Пришла къ нему тогда несметная дружина.
Иной головорѣзъ, бывало, во дворѣ
У пана знатнаго пьётъ, ѣсть на серебрѣ,
He-то, такъ въ лагерѣ живётъ-себѣ при войскѣ:
Чуть кликнутъ — онъ готовъ и рубится геройски.
Теперь уже не-то: застянокъ обѣднялъ,
Остепенились всѣ и всякъ работать сталъ;
Но всё еще народъ и гордъ, и полнъ отваги;
Межъ бѣдныхъ шляхтичей не встрѣтишь ты сермяги,
А всякій сшить жупанъ иль кунтушъ нороритъ.
Шляхтянка, самая убогая на видъ,
Глядишь: то въ миткалѣ, а то и въ коленкорѣ,
А въ праздникъ каждая въ корсетѣ и въ уборѣ.

И нравомъ разнились добиницы это всѣхъ:
То были — присягнуть во истинну не грѣхъ —
Всё родовитые и чистые литвины,
Всё безпардонныя, воинственныя мины:
Окатистые лбы, орлиные носы,
Прямой и смѣлый взглядъ, аршинные усы,
Жупаны бѣлые, не-то кунтуши смуры,
А говорили всѣ какъ истые мазуры,
Отъ и ихъ обычаи и нравы захвати:
Такъ, ежели Матвѣѣ крестилъ свое дитя,
То вѣчно называлъ его Варѳоломеемъ;
Варѳоломеевъ сынъ навѣрно былъ Матвѣемъ;
А женщинъ Кахнами да Марьями велось
Въ Добжинѣ называть; но, дабы сей хаосъ
Не спуталъ всѣхъ и всё, условились заранѣй
Давать, при именахъ, тьму-тьмущую прозваній,
По нраву, случаю какому, по страстямъ.
Сосѣди стали тожь, добжинскихъ по слѣдамъ,
Изъ неразумнаго, пустого подражанья,
Безъ дѣли и нужды выдумывать прозванья.
Такъ, скоро въ именахъ литовскій цѣлый край
Смѣшался — и теперь какъ хочешь разбирай,
И рѣдко знаетъ кто, отколь взялся обычай
Давать такую тьму прозваній и отличій.
Въ Добжинѣ проживалъ Матвѣй, что кроликъ бѣлъ,
Отсюда Кролика прозваніе имѣлъ,
А послѣ Флюгеромъ прослылъ онъ на Костёлѣ.
Когда же, наконецъ, явился въ ратномъ полѣ —
То было въ восемьсотъ-шестомъ еще году —
Любилъ за лѣвый бокъ хвататься на ходу,
Лишь только москаля подстерегалъ далёко:
Отсюда получилъ прозваніе Забока.
Какъ самъ стоялъ у всѣхъ добжинскихъ на челѣ,
Такъ точно домъ его слылъ первый на селѣ,
Промежъ корчмы жида и божія костёла.
Но было всё кругомъ запущено и голо:
Ограда безъ воротъ; обломанный плетень;
Берёзки жидкую на дворъ кидали тѣнь.
Поза́ди — огородъ; однакожъ гряды пусты,
Лишь только кое-гдѣ глядитъ вилокъ капусты,
А всё жь фольварокъ тотъ казистѣй всѣхъ на видъ,
Хоть богъ-вѣсть сколько лѣтъ построенъ и стоитъ.
Въ боку, какъ водится, конюшня и амбары,
Сушильня и овинъ: немного тоже стары,
Однако держатся, пригнувшись до земли.
Всѣ крыши, будто лугъ, травою поросли
И мохомъ, отъ трубы до самого до краю;
Крапива, лебеда, лодыги молочаю,
Девайны золотой волнистые хвосты,
Въ разбивку между нихъ цикорія цвѣты
Желтѣютъ въ муравѣ, какъ огненныя звѣзды.
Въ повѣти я въ кустахъ — повсюду птичьи гнѣзды;
Надъ кровлею чета домашнихъ голубей;
Въ сѣняхъ чирикаетъ веселый воробей,
И любитъ ласточка порхать туда нерѣдко.
Ну, словомъ, дворъ смотрѣлъ какъ-будто птичья клѣтка.
А прежде замкомъ былъ: досель вездѣ слѣды
Давнишнихъ бурь и битвъ; какъ видно, что сюда
Тевтонъ, или москаль заглядывалъ когда-то;
На память той поры лежитъ въ травѣ граната,
Давно забытая; а глянь поди въ кусты:
Увидишь рядъ могилъ и ветхіе кресты —
Подъ ними тихимъ сномъ почіютъ непробудно,
Зарыты наскоро, а кто? добиться трудно!
Въ дому, въ иномъ бревнѣ, засѣвшее ядро
Увидишь, а стѣна усѣяна пестро
Какъ-будто роемъ пчёлъ; вглядишься: это пули
Богъ-знаетъ сколько лѣтъ въ тѣ брусья затонули.

Войдёшь ли внутрь хоро́мъ: задвижки и крюки
Имѣютъ на себѣ надрѣзы и значки;
У многихъ на́чисто поссѣчены головки:
Знать, проба тесака, иль сабли зигмунтовки.
Надъ самыми дверьми старинные гербы
Добжинскихъ; но — увы! тамъ сушатся грибы,
А въ пышныхъ завиткахъ воинской арматуры
Оставили слѣды индѣйки, либо куры.
Въ сараѣ арсеналъ: въ одномъ углу стоитъ
Фузея ржавая, въ другомъ — пробитый щитъ,
А далѣ: дротики, мечи, рушницы, кубки,
Кольчуги, шишаки — въ иномъ гнѣздо голубки;
Изъ шлема древняго хозяинъ кормитъ козъ,
А въ панцирь задаетъ конямъ своимъ овёсъ;
А старыхъ бунчуковъ на древки бородаты
Кухаркѣ отдаетъ насаживать ухваты.
Такъ, вмѣсто марсова угрюмаго чела
Цереры свѣтлая улыбка разцвѣла,
И, житомъ полныя, заколосились гумна
Подъ мирнымъ скипертомъ Помоны и Вертухна;
Но Марсъ идётъ опять, гоня Цецеру прочь.

Въ Добжинъ, невѣсть отколь, гонецъ пріѣхалъ въ ночь.
Едва услышали — собрались шляхта-братья,
Бѣжитъ и старъ и малъ, всѣ кучей безъ изъятья;
Шумитъ и движется по улицѣ толпа,
Глядятъ — зажглись огни въ плебаніи попа
И тьма народу тамъ; толкуютъ безъ умолку,
А всё не ладится и не выходитъ толку.
Тутъ хоромъ всѣ идти рѣшили наконецъ
Къ Матвѣю-кролику; за ними и гонецъ.

Матвѣй, доступный всѣмъ, жилъ скромно, тихо, просто
И въ тѣ поры считалъ себѣ ужь девяносто.
Хоть ростомъ не великъ, но крѣпокъ былъ и дюкъ,
И первымъ слылъ вездѣ рубакою къ тому жь;
А саблю вострую, которой честь и славу
Далёко чтили всѣ, онъ розгой звалъ, въ забаву.
Сначала въ Барѣ онъ конфедератомъ былъ,
Потомъ за короля враговъ его рубилъ;
Когда жъ желанный миръ былъ конченъ Тарговицей,
Матвѣй опять ушолъ и скрылся за границей.
Отселѣ «Флюгеромъ» ославили его.
Зачѣмъ переходилъ, и какъ и отчего —
Кто знаетъ? можетъ, духъ имѣлъ онъ безпокойный,
И тѣшили его сраженія да войны,
Безъ дѣла быть не могъ, и только лишь одна
Стихала партія, свернувши знамена́,
Въ другой онъ приставалъ и тамъ опять рубился,
Иль, родину любя, всегда за правду бился
И чуялъ далеко, кто правъ, кто виноватъ —
Богъ вѣсть! но только всѣ согласно говорятъ,
Что былъ душой онъ прямъ, и что, награды ради,
За деньги, почести, во-вѣкъ не сдѣлалъ пяди,
Что нѣмца не терпѣлъ, равно и москаля,
Что блага всѣ его — родимая земля.
Въ послѣдній разъ пошолъ съ Огинскимъ онъ подъ Вильно
И лихо бился тамъ. Тѣснили нашихъ сильно.
Полковникъ панъ Поцей одинъ вскочилъ въ редутъ;
Откуда ни возьмись, Добжинскій тутъ-какъ-тутъ —
За нимъ, на выручку Поцея легче пуху!
И долго не было ни слуху и ни духу
О нихъ; воротятся, иль нѣтъ — не зналъ никто;
Пришли, исколоты какъ-будто рѣшето!
Поцей, богатыя владѣнія имѣя,
Хотѣлъ вознаградить убогаго Матвѣя:
Фольварокъ предлагалъ на свой построить счотъ
И злотыхъ тысячу въ пожизненный доходъ.
Матвѣй же отвѣчалъ: «Ясновельможный пане!
Хоть у Добжинскаго куда легко въ карманѣ,
Но не Поцей ему пусть въ памяти людей,
А онъ останется Поцею добродѣй!»
И такъ отдѣлался отъ злотыхъ и фольварку,
Оставшись тѣмъ, чѣмъ былъ; быковъ гонялъ на барку,
Долбилъ ульи для пчёлъ, лекарства продавалъ,
Да за дичиною по рощамъ полевалъ
И жилъ спола́горя, тихохонько. Въ Добжинѣ
Людъ разный былъ: иной умѣлъ и по-латынѣ;
Въ Палестрѣ нахваталъ другой всего изъ книгъ,
На память святцы зналъ; но больше всѣхъ изъ нихъ
Уваженъ былъ Матвѣй, не какъ рубака грозный,
А какъ дѣлецъ и мужъ бывалый и серьозный,
Который, опытомъ столѣтнимъ научонъ,
Въ дѣлахъ житейскихъ былъ и свѣдущъ и мудрёнъ:
Хозяйство разумѣлъ и всякіе предметы,
Составы, сна́добья, охотничьи секреты —
На все равно мастакъ; а въ небо посмотря,
Погоду могъ узнать вѣрнѣй календаря.
Не диво же теперь, что и зимой и лѣтомъ
Ходили многіе къ Матвѣю за совѣтомъ:
Посѣвъ ли, пахоту ль, уборку ль начинать,
Съ горохомъ барки ли по Нѣману сплавлять —
Сейчасъ бѣгутъ къ нему. Короче и прямѣе:
Ничто не дѣлалось въ Добжинѣ безъ Матвѣя.
Однакожъ самъ Матвѣй всемѣрно избѣгалъ
Извѣстности; ни въ комъ ни разу не искалъ,
И часто, отказавъ совѣтъ подать иному,
Онъ выпроваживалъ толчкомъ его изъ дому;
Во-вѣки о себѣ не думалъ высоко́,
А если говорилъ — два слова, коротко,
Но знаменательно и съ толкомъ. Такъ и нынѣ,
Лишь только сходбище случилося въ Добжинѣ,
Рѣшили всѣ идти въ Матвѣю на совѣтъ,
Спросить, потолковать; къ тому же былъ предметъ
Знакомый смолоду ему: судите сами,
Матвѣю ли не знать, какъ биться съ москалями!

Матвѣй ходилъ въ саду, всё на́ небо смотря,
И пѣсню «Занялась румяная заря»
Насвистывалъ-себѣ и весело, и бодро.
Смѣвнувъ примѣты всѣ, онъ зналъ, что будетъ вёдро.
И точно: солнышко вставало хоть во мглѣ,
Но мгла не въ верху шла, а стлалась по землѣ,
Что скатерть бѣлая; межь-тѣмъ зефиръ игривый
Струями ткалъ по ней рисунокъ прихотливый
И, съ помощью въ утокъ проникшаго луча,
Творилась дивная, богатая парча,
Золототканная отъ края и до края,
Огнёмъ, брильянтами и звѣздами играя.
Такъ злато литые ткутъ въ Слуцкѣ пояса:
Два мастера снуютъ, а дѣвица-краса,
Какъ солнце ясное, утокъ ведётъ изъ шолку
И гонитъ подъ него блестящую иголку;
Тѣмъ часомъ подаётъ стоящій подлѣ ткачъ
Ей сверху золото, стеклярусъ и кумачъ…
Такъ вѣтеръ разостлалъ основу мглы волнистой,
А солнце впрыснуло въ неё утокъ огнистый.

Матвѣй, невинная и чистая душа,
Молитву Господу святую соверша,
Взялъ листьевъ и травы, присѣлъ и громко свистнулъ:
Рой кроликовъ къ нему невѣсть откуда прыснулъ;
Сверкнули уши ихъ, блестящѣй и бѣлѣй
Разбросанныхъ въ травѣ нарцисовъ и лилей;
Глаза, какъ яхонты, когда они нашиты
На зелень бархата, иль тёмны аксамиты.
Бѣгутъ, ласкаются, играя и скача
Къ кормильцу своему въ колѣни, на плеча
И на спину подчасъ. Любилъ старикъ дебѣлый
Игривыхъ прыгуновъ и самъ, какъ кроликъ бѣлый,
Усѣвшись на лугу, ихъ гладилъ и ласкалъ
Морщинистой рукой и за уши таскалъ,
И заставлялъ служить, и нѣжно бралъ за лапки;
Межь-тѣмъ другой рукой бросалъ ячмень изъ шапки:
Чирикая къ нему слетались воробьи —
И былъ онъ какъ отецъ среди своей семьи.
Вдругъ птицы прыснули проворно подъ застрѣху,
А кролики — въ траву: такую имъ помѣху
Пришельцы новые съ собою принесли,
Что быстро по двору къ фольфарку прямо шли,
Подковками стуча и саблями блистая:
— «Да славится Псусъ и Дѣва пресвятая!»
— «На-вѣки вѣчные, аминь!» сказалъ Матвѣй,
И тутъ же распросилъ внимательно гостей:
Зачѣмъ къ нему и какъ и, услыхавъ о дѣлѣ,
Просилъ въ хоромы ихъ. Вошли, по лавкамъ сѣли
И рѣчи повели. А тутъ ужь и народъ —
Едва не весь Добжинъ — столпился у воротъ
(Отчасти были тамъ и прочіе застянки),
Гремятъ со всѣхъ сторонъ линейки, натычанки;
Къ берёзамъ конюхи спѣшатъ вязать коней,
Валитъ толпа къ избѣ, всё гуще и плотнѣй.
«Здорово, панъ-отецъ!» — «Исусъ-Марія съ вами!»
И густо втиснулись въ окошки головами.

ПѢСНЬ VIII.

Сначала рѣчь повёлъ сѣдой Варѳоломей,
По прозвищу пруссакъ, затѣмъ, что для вѣстей
Крулевецъ посѣщалъ, заглядывалъ въ пруссакамъ
И слухи тайные носилъ оттоль полякамъ.
Довольно кой-чего видалъ онъ на вѣку.
Всѣ уваженіе имѣли къ старику,
Охотно слушая подъ-часъ его разсказы
Про битвы давнія, про всякія проказы.
Теперь къ собранію бесѣдовалъ онъ такъ:

«Нѣтъ, панъ-отецъ Матвѣй, та помощь не пустякъ!
Когда бы видѣлъ ты ихъ армію да пушки!
По истинѣ сказать: со времени Костюшки
Такого генія не видано нигдѣ,
Каковъ Наполеонъ. Я, знаешь, былъ вездѣ,
А въ восемьсотъ-шестомъ подъ Данцигомъ у дяди
На мызѣ проживалъ. Родня — другъ другу ради!
Охотой онъ меня почасту угощалъ.
Въ то время нашъ фольваркъ нерѣдко навѣщалъ
Извѣстный человѣкъ, помѣщикъ панъ Грабовскій,
Что нынѣ генералъ въ милиціи литовской;
А былъ въ ту пору миръ. Разъ, вдругъ Грабовскій къ намъ:
„Ура!“ кричитъ, „ликуй! Французы пруссакамъ
Трезвону задали — разбили въ пухъ подъ Іеной!
Ура, Наполеонъ!“ Я, ставши на колѣно,
Молитву Господу поспѣшно сотворилъ
И — живо на коня! гоню, что было силъ!
Подъѣхалъ въ Данцигу, гляжу: бѣгутъ гофраты,
Ландраты прусскіе и всякіе псу-браты,
И — въ поясъ мнѣ. А я, какъ-будто ничего,
И началъ стороной распрашивать, того,
О разныхъ пустякахъ: не слышно ль перемѣны?
Какія вѣсти, молъ, пришли къ вамъ изъ-подъ Іены?
Гляжу: а рожи ихъ коробитъ и ведётъ,
Кричатъ по своему: „О веймиръ! о мейнъ Готъ!“
Повѣсили носы, да и давай Богъ ноги.
Вотъ было посмотрѣть! Всѣ нѣмцами дороги
Запружены! Кишатъ вездѣ какъ муравьи!
Забыли взять съ собой кофейники свои,
Кисеты съ табакомъ: всё это растеряли;
Ужь, знать, не до того; и такъ-то удирали!
А мы, не будь дурны, скорѣе на коня,
Да въ шею ихъ долбить… Била-таки возня!
Гофратовъ за чубы, а геровъ-офицеровъ
За букли, за тупей… и мало ль тамъ манеровъ!
Такъ внутрь нѣмечины втурили мы ихъ всѣхъ,
Всю сволочь, всю какъ есть. Нѣтъ нѣмца, какъ на смѣхъ,
Хоть только поглядѣть, обшарь все государство!
Въ аптекѣ бъ не нашолъ ты нѣмца на лекарство!
Такъ, еслибъ и теперь намъ феферу задать!
Что скажешь, панъ Матвѣй?» — «А что тебѣ сказать?»
Такъ началъ Кроликъ рѣчь, по краткому молчанью:
Всѣ ждутъ." Но измѣнилъ онъ братьевъ ожиданью
И снова замолчалъ, всѣмъ тѣломъ трепеща
И за бокъ ухватясь, какъ-будто бы ища
Отъ сабли рукоять: извѣстно, что Забокомъ
Отсюда онъ прослылъ; въ молчаніи глубокомъ
Обвёлъ глазами всѣхъ и повторилъ опять
Тѣ жь самыя слова: «А что тебѣ сказать?
Французы! Гдѣ жь они? въ какомъ забились мѣстѣ?
И сколько ихъ идётъ? И кто принёсъ тѣ вѣсти?
Кто скажетъ: миръ теперь? война ли начата́?»

Молчитъ кругомъ толпа. Замкнулись всѣ уста.
— «Жаль, нѣтъ плебана здѣсь», пруссакъ заводитъ снова,
«Плебана Ро́бака: сказалъ бы намъ онъ слово:
Все знаетъ… А пока шпіоновъ разослать
По всей Галиціи, подслушать, разузнать,
Межь-тѣмъ готовиться, сбирать, свозить снаряды,
Чтобъ не было потокъ, какъ грянемъ, ретирады!»

— «Годить, судить, рядить, руками разводить!»
Сказалъ другой Матвѣй: "по мо́ему, кропить,
Тремъ-бремъ!"И тутъ махнулъ вокругъ надъ головою
Огромной палицей, саженной булавою,
Которою всегда по имени честилъ
Кропиломъ и отсель кропителемъ прослылъ:
«Я въ Пруссахъ не бывалъ; вѣдь разумъ крулевецкій,
Хорошъ для пруссаковъ, у насъ-же умъ шляхетскій.
На что тутъ мнѣ плебанъ? Крестить, иль хоронить?
Кого? А если бой, такъ надобно кропить!
Шашъ-махъ! къ чему еще какіе-то шпіоны,
Развѣдчики? Тремъ-бремъ! Ужъ больно вы мудрёны!
Судить, рядить, годить, а тутъ — вдругъ москали…
И значитъ: лежни вы! и значитъ: кисели!
Годить и проводить! Затѣмъ и бьютъ васъ часто!
А вотъ, по-мо́ему: кропиломъ плюскъ — и баста!»

Взялъ сторону его другой Варѳоломей,
Званъ Бритвою; затѣмъ еще одинъ Матвѣй,
Прозваніемъ Горшокъ, что бралъ всегда фузею
Широкую на бой и часто въ битвѣ ею,
Какъ-будто изъ горшка, картечей лилъ потокъ.
«Ура, Кропите ль нашъ! да здравствуетъ Горшокъ!»
Пруссакъ хотѣлъ опять — кричатъ: «Э, къ чорту пруссы!
Ступай въ Нѣмечину, точи себѣ турусы!»

Тутъ Кроликъ началъ вновь и шумъ сейчасъ затихъ.
«Плебанъ, сказали вы: ой, смиренъ онъ и тихъ;
Но я сейчасъ узналъ ту птицу по полёту,
Откудова она! Ему бы лучше роту
Себѣ въ команду взять противъ нѣмецкихъ силъ.
О, этотъ червячокъ орѣшекъ раскусилъ
Побольше вашего! Взглянулъ однимъ я глазомъ —
И всё сообразилъ, въ минуту понялъ разомъ.
Онъ дальше отъ меня, боясь, чтобъ я, того,
Въ себѣ не потянулъ на исповѣдь его.
Напрасно ждать его: не будетъ бернардина!
Коль вѣсть та отъ него — о, это бѣсъ-ксенжина!
Кто знаетъ, какъ и что, какая мысль и цѣль?
Тревога вздорная! Что жь, только? Неужель
Нѣтъ болѣ ничего?» — «А болѣ? вотъ что болѣ»,
Всѣ разомъ крикнули: «идти и биться въ по́лѣ!»
«Зачѣмъ? противъ кого?» спросилъ у нихъ Матвѣй.
— «За родину! Тремъ-бремъ, противу москалей!»
Кропитель отвѣчалъ. Тутъ снова голосъ тонкій
Раздился Пруссака, пронзительный и звонкій:
«И я хочу свою рапиру подтянуть;
Но, Господи Христе, какой тутъ будетъ путь?
Какая, съ кѣмъ война? Скажите, паны-браты,
Куда, зачѣмъ идти? и гдѣ у насъ солдаты?
А биться безъ солдатъ, безъ войска, безъ гроша…
Не заготовлено у насъ вѣдь ни шиша,
Ни синя пороха! А развѣ этакъ въ Польшѣ
Бывало въ старину? Да вотъ, чего же больше:
Давно ли пруссаковъ побилъ Наполеонъ
Подъ Іеной? Что же мы? Сошлись со всѣхъ сторонъ —
Совѣтъ! Готовы всѣ, набрали гайдамаковъ
Такихъ, что только ну! и — гай же на пруссаковъ!»

— «Позвольте рѣчь держать!» вмѣшался чередой
Панъ Бухманъ, человѣкъ довольно-молодой,
Въ нѣмецкомъ сюртукѣ, пристойный и опрятный.
Смотрѣлъ онъ вообще какъ нѣмецъ аккуратный,
Однакожь былъ полякъ. Откуда родомъ онъ,
О томъ не зналъ никто, но, такъ-какъ былъ учонъ,
Какой-то панъ держалъ его за эконома;
Съ-тѣхъ-поръ онъ проживалъ у пана точно дома;
Хозяйствомъ у него въ имѣньи заправлялъ,
Съ нимъ о политикѣ порою трактовалъ,
И взялъ его дѣтей въ себѣ на попеченье
Чему-то тамъ учить. Умѣлъ онъ, въ заключенье,
Бесѣду поддержать, красно поговорить,
И даже иногда, въ веселый часъ, съострить.
«Позвольте, господа!» промолвилъ онъ учтиво,
Откашлялся и такъ повёлъ велерѣчиво:

«Товарищи мои, тѣ, кои предо мной
Сейчасъ держали рѣчь, коснулись стороной
Существенно всего, всѣхъ главныхъ основаній.
За силой данныхъ тѣхъ, указанныхъ заранѣй,
Къ единой цѣли всё осталось привести:
Итакъ, собратія, пойдемъ по ихъ пути!
Сперва, сообразивъ внимательнѣе дѣло,
Мы видимъ двѣ статьи, два главные отдѣла,
Одинъ: къ чему сіе повстанье поведётъ?
Какая мысль его? намѣренье? И вотъ
Объ этомъ мы должны бесѣдовать сначала.
Другой отдѣлъ таковъ: положимъ, Польша встала —
Откуда жь взять теперь финансы и войска?
Оружіе? За симъ коснёмся мы слегка
Исторіи о томъ, какъ первые народы
И общества сошлись. То были просто сброды,
Организаціи незнавшіе; весь вѣкъ
По рощамъ и лѣсамъ скитался человѣкъ,
Какъ звѣрь. Но вдругъ война! Не-то, что мы въ сраженье
Вступаемъ съ тактикой: то было нападенье
Безъ править; такъ орда валила на орду.
Вотъ, видя, чувствуя погибель и бѣду,
Народъ держать совѣтъ: вотъ первое вамъ вѣче,
Первоначальный сеймъ!» — «Эге, да какъ далече
Занесся ты, Бухманъ!» сказалъ ему Матвѣй:
«Не видно и конца! А ты рѣшай живѣй!
Тутъ дѣло не о томъ, что не было печали —
Присловье говоритъ — да черти накачали.
Нѣтъ, ты вотъ объясни, какъ горю пособить?»
— «Какъ горю пособить? по моему — кропить!
Плюскъ-пляскъ, и кончено!» Кропитель отозвался:
«Кого бы я махнулъ, ужь тотъ бы не поднялся
На сеймъ и никуда; кого я свисну въ лобъ,
Хоть цѣлый годъ молись объ нёмъ соборный попъ —
Шалишь, не воскреситъ! Задамъ такого перцу…
Такъ, панъ Бухманъ, кропить! мнѣ ваша рѣчь по сердцу,
Сказали хорошо на поученье всѣмъ.
Кропить! вотъ сила гдѣ, мачугою тремъ-бремъ!»

— «Такъ, подлинно, что такъ!» замѣтилъ тихо Бритва
Пискливымъ голоскомъ: «начнися только битва —
И я сейчасъ какъ тутъ, на вашей сторонѣ,
Стою за родину; мигните только мнѣ —
Иду, сейчасъ готовъ къ Матвѣю подъ начальство!»

«Начальство», перервалъ Кропитель, «генеральство,
Капральство и тому подобное канальство!
Всё это хорошо въ парадѣ, на плацу,
Для разныхъ фокусовъ, а вамъ, братъ, не къ лицу!
У насъ, какъ я служилъ, для всякаго солдата
Команда коротка была да узловата:
Катай-валяй-стрѣляй по ребрамъ, по усамъ,
Шахъ-махъ, коли-руби, не поддавайся самъ!»
— «Вотъ лихо, вотъ люблю! не уступай ни шагу!»
Вновь Бритва рѣчь ввернулъ. «Зачѣмъ марать бумагу,
Чернила изводить, писать большой статутъ:
Руби, коли, стрѣляй — и вся наука тутъ!
Я складно говорить, панове, не умѣю,
Но прямо отдаюсь Матвѣевъ всѣхъ Матвѣю!»
«Да здравствуетъ Матвѣй! Ура, Варѳоломей!
Виватъ, Кропитель нашъ! ура компаньѣ всей!…»

Поднялся гамъ и крикъ, всё зашумѣло въ хатѣ;
На партіи пошло. «Позвольте, пане брате!»
Пруссакъ заговорилъ: «Я партій не хочу!»
— «И мнѣ», сказалъ Горшокъ, «онѣ не по плечу!»
«Позвольте мнѣ сказать!» вмѣшался голосъ грубый
Новоприбывшаго оратора Скодубы:
«Что? какъ? о чёмъ идётъ? Что жъ мы исключены?
Зачѣмъ, спрошу, одной держаться стороны?
Въ чему жь насъ рушили изъ нашего застянку?
А рушилъ ключникъ насъ, Румбайло, званъ Moпанку:
Сказалъ, что обсудить преважный есть предметъ.
Тутъ не въ Добжинѣ толкъ, а цѣлый тутъ повѣтъ!
Вся шляхта-братія не всё же изъ Добжина…
И тоже бернардинъ брехалъ Робакъ ксенжина,
Да выражался онъ, по своему, темно…
Теперь конецъ-концовъ: сказали, рѣшено,
Чтобъ съѣхаться сюда; мы съѣхались — и что же?
Насъ по боку; долой; чуть-чуть не бьютъ по рожѣ.
Нѣтъ этакъ не пойдётъ! Добжинцы не одни —
Насъ цѣлый здѣсь повѣтъ! Боли хотятъ они
Маршалка выбирать: у всѣхъ на то есть’баллы,
У каждаго свой шаръ! Чѣмъ мы грѣшны и малы?
Пусть будетъ равенство!» — «Такъ! равенство! виватъ!»
Два Тераевича хватили какъ въ набатъ:
— «Долой маршалковъ всѣхъ! Concordia! согласье!
Рѣчь-Посполитая и общее участье!
Виватъ Сколуба нашъ! виватъ сто тысячъ разъ!»
— «Э», завернулъ Горшокъ, «пробьёмся и безъ васъ
И дѣло порѣшить по сибему съумѣемъ.
Ура, Кропитель нашъ! виватъ Матвѣй Матвѣямъ!
А кто не за него — вотъ Богъ, а вотъ порогъ!»
— «Какъ? шляхту выгонять? въ умѣ ль ты, скоморохъ?»
Сколуба зашумѣлъ: «мы сами васъ уволимъ!»
"Стой! кто-то закричалъ: «стой! veto! не позволимъ!»
Тѣ: veto! тѣ шумятъ, о голосѣ прося —
И на двѣ партіи разбилась шляхта вся.

Матвѣй сидѣлъ въ углу, угрюмъ и неподвиженъ,
Какъ-будто спорами и крикомъ былъ обиженъ.
Кропитель близь него, насупротивъ какъ разъ,
Стоялъ, на палицу свою облокотясь,
На шумъ не обращалъ вниманія нисколько,
Кропило шевелилъ и тихо по́дъ носъ только
Ворчалъ себѣ: «Куда? ни шагу уступить!
Скорѣе наступить, топить, лупить, кропить!»
А Бритва подвижной, средь шума и средь давки,
Сновалъ, какъ въ станѣ чолнъ, отъ лавки и до лавки.
Горшокъ, то съ этими, то съ тѣми говоря,
Ходилъ, двѣ партіи между собой миря.

Вдругъ въ двери всунулся палашъ пятиаршинный
И молніей блеснулъ, такой предлинный-длинный,
Остро-отточенный на оба лезвея.
Всѣ смолкли и глядятъ: «Панове, это я!
Совѣты о войнѣ? вотъ подлинно приманка!»
Сказалъ — узнали всѣ тутъ ключника Мопанка,
И хоромъ крикнули: «Да здравствуетъ Рубецъ!
Мопанку! Сцызорикъ! Румбайло молодецъ!»
Гервазъ! (былъ это онъ) протискался къ Матвѣю
И въ воздухѣ мигнувъ рапирою своею,
Вдругъ передъ Кроликомъ её остановилъ,
Какъ бы салютуя, и этимъ заявилъ
Ему почтеніе. «Добжинцы, паны-братья!»
Такъ началъ ключникъ рѣчь: «вся шляхта безъ изъятья!
Васъ, братья, не учить пришолъ сюда Гервазъ,
В только вамъ сказать, зачѣмъ онъ со́бралъ васъ.
Объ этомъ толковать мы будемъ ныньче съ вами;
Но, думаю, давно вы знаете и сами,
Что затѣвается теперь такой курьёзъ…
Чай, знаете вы всѣ?» — «Всѣ знаемъ!» раздало́сь.
— «Всѣ знаемъ!» тѣ и тѣ, какъ эхо, отвѣчали.
— «Ну, ладно! поведёмъ мы, значитъ, дѣло далѣ.
Пріятно трактовать съ разумными людьми.
Но мы трактуемъ тутъ — а тамъ ужь, чортъ возьми,
Французы! Кесарь ихъ, великій Бонапарте,
Сидитъ, по-своему выводитъ на ландкартѣ —
Что русскимъ, что ему. И такъ теперь война!
Французъ на москаля, на сторону страна!
Царь съ императоромъ, князьки себѣ съ князьками!
Какъ изстари велось всегда межь королями.
А мы? Что жь намъ сидѣть и ждать, устава лбы?
Когда большой съ большимъ, мы малыхъ за чубы,
Кто подъ руку попалъ: всё далѣе да больше —
И выметемъ, какъ соръ, шельмовство всё изъ Польши!
Не такъ ли?» — «Подлинно! какъ книга говоритъ!»
Кропитель отвѣчалъ: «кропиломъ плюскъ — и квитъ!»
«Да», сказалъ Горшокъ, «набью бобовъ въ фузею —
Друмъ-брумъ!» — «А я зара́зъ какъ бритвою обрѣю!»
Вступился Бритва тутъ. — «Позвольте, господа»,
Заговорилъ Бухманъ: «когда же и куда
Мы двинемся? Гдѣ цѣль и провіантъ готовый?
Я вижу, вы предметъ берёте съ точки новой!»

— «Погудка новая на старый только ладъ!»
Панъ ключникъ отвѣчалъ. «Тамъ кесарь, тамъ сенатъ!
Король и сеймъ пускай толкуютъ о расправѣ
Съ Москвою и царёмъ не здѣсь, а тамъ, въ Варшавѣ:
На то Варшава есть! а мы въ своей избѣ…
Конфедераціи не пишутъ на трубѣ
Лучиной, а на то чернила есть, атра́ментъ
И не бумага тутъ простая, а пергаментъ;
И много всякихъ есть коронныхъ писарей,
Подьячихъ на Литвѣ, крючковъ, секретарей,
Какъ было въ старину; а наше, братья, дѣло:
Рапирой махъ-и-трахъ, кого бы ни задѣла!»
— «А я», сказалъ Горшокъ, «изъ моего горшка!»
— «Я шиломъ суну въ бокъ врага изподтишка!»
Сказалъ Варѳоломей, что былъ прозваньемъ Шило.
«А я кропиломъ плюскъ!» сказалъ Матвѣй Кропило.

— «Теперь въ свидѣтели беру я, братья, васъ»,
Вновь ключникъ продолжалъ: «Плебанъ твердилъ не разъ:
Пока отворимъ дверь Наполеону-хвату —
Заранѣе убрать и выместь надо хату.
А? понимаете, что значитъ „выместь“ тутъ?
Какой-такой тутъ соръ? кому задать капутъ?
Кто главный душегубъ? Кто первый притѣснитель?
Соплица, братія!» — «Тремъ-бремъ» сказалъ Кропитель:
«Разбойникъ! висѣльникъ! мошенникъ! сущій воръ!
Кропить его, лупить — и весь тутъ разговоръ!»

Вдругъ голосъ Пруссака раздался средь свѣтлицы,
И, видимо, берётъ онъ сторону Соплицы:
«Панове! можно ли? Сошлюсь на васъ на всѣхъ:
Намъ, братья, на судью пожаловаться грѣхъ!
Чѣмъ онъ, его семья предъ нами виновата?
Не тѣмъ ли, что имѣлъ такого бестью брата?
Такъ за него карать? Да есть ли съ вами Богъ?
Что слышимъ про судью? Тамъ шляхтичу помогъ,
Тамъ выручилъ! Судья разбойникъ-притѣснитель —
Въ умѣ ли вы: скорѣй отецъ нашъ, покровитель!
Онъ первый запретилъ, чтобъ кланялись ему
Холопы до земли; обиды — никому
Не слышно отъ него; по праздникамъ простую
Съ собой сажаетъ чернь и вноситъ зачастую
Подушныя въ казну за бѣдныхъ поселянъ.
Чай, въ Клецкѣ, тамъ не такъ у васъ, камратъ Бухманъ?
Судья Соплица воръ? Я зналъ его съизмала,
Вотъ зналъ еще какимъ; съ-тѣхъ-поръ судья нимало,
Ничуть не погордѣлъ: какъ былъ, таковъ и есть,
И надобно отдать ему за это честь.
Что обѣщаетъ — вѣрь: на-рѣдкость крѣпокъ въ словѣ;
Къ тому же — говоря по правдѣ — въ Соплицовѣ
Старопольщизны центръ: какъ попадёшь туда —
Вся чужеземщина что съ гуся, братъ, вода!
Какъ-будто оживёшь; рукою точно сниметъ!
Судья жь привѣтливъ такъ! Какъ обласкаетъ, приметъ!
А вамъ, добживцы, братъ, а нашего судью,
Ужъ какъ хотите тамъ, въ обиду не даю.
Не такъ, собратія, въ Велико-Польшѣ было:
Не всякое могло въ совѣтъ соваться рыло
И въ дѣло пустяки и всякій вздоръ мѣшать!»
— «Совсѣмъ не пустяки съ ворами порѣшать!»
Вмѣшался ключникъ въ рѣчь. Опять поднялись споры,
Волненье, кутерьма, задоръ и разговоры.
«Позвольте!» Янкель-жидъ о голосѣ просилъ,
На лавку взгромоздясь, крича, что было силъ,
И лисьимъ колпакомъ надъ шляхтою махая,
Ажь вѣтеръ по избѣ пошолъ отъ малахая
Жидовскаго. Толпа утихла наконецъ.
«Добжинцы-господа! Хозяинъ панъ-отецъ!»
Жидъ началъ, кашлянувъ и кланяяся низко:
«Добжинцы-господа! Я такъ-себѣ, жидиско;
Соплица мнѣ ни сватъ, ни братъ, а панъ-судья;
Соплицу почитать привыкъ съизмала я,
Равно добжинскихъ всѣхъ, Матвѣевъ, Бартломеевъ,
Честную шляхту всю, всѣхъ пановъ-добродѣевъ;
Но, думаю себѣ, воли пошло на то,
Чтобъ сдѣлать гвалтъ судьѣ, ни за́ что, ни про что,
Вы только на себя накличете невзгоду;
Чай знаете, что тамъ всегда содомъ народу:
Асессоръ, становой, солдаты-москали;
Чуть свистнетъ панъ-судья — зара́зъ — какъ изъ земли
Повыростутъ, заразъ къ нему примаршируютъ
(Они жь по близости, въ деревнѣ, квартируютъ),
Придутъ съ багнетами, при шабляхъ, тесакахъ!
У-у! А кто хоть разъ бывалъ у нихъ въ рукахъ,
До новыхъ вѣниковъ, панове, не забудетъ!
Зачѣмъ же гвалтъ теперь? Ей-ей, добра не будетъ!
А что твердятъ теперь? что къ намъ идётъ французъ;
Что съ ними заключёнъ какой-то тамъ союзъ…
А я, хотя и жидъ, скажу: долги тѣ пѣсни!
Чекайте, господа!быть-можетъ, развѣ къ веснѣ…
Всю осень надо ждать; потомъ еще зима…
А домъ Соплицы вамъ, панове, не корчма,
Не будка крамаря, что разберёшь да примешь,
Не коробъ у жида: рукою не подымешь!
А какъ стоялъ-себѣ, такъ будетъ до весны
Стоять. А вы теперь, шановные паны,
Ступайте по домамъ. Какіе гвалты! свара!
А вотъ, коль милость есть, моя старуха Сара
Янкелька малаго сегодня повила:
Сойдутся кое-кто изъ мѣста, изъ села,
Цымбалы, музыка, базетля, будутъ танцы —
Прошу не отказать! Какіе тамъ повстанца!
Какой Наполеонъ! Богъ съ ними! Панъ Матвѣй,
Вы липецъ любите: велю достать живѣй;
Старинный липецъ есть, и новые кадрили
Съ мазурками мои хлопьята смастерили.»
Рѣчь Янкеля равно всю шляхту забрала:
Любили Янкеля. Толпа было-пошла
О пирѣ толковать, о музыкѣ; шумѣла
За дверью, на дворѣ. Чтобы поправить дѣло,
Гервазъ рапирою нацѣлился въ жида —
Жидъ съ лавки шмыгъ въ толпу, вилять туда-сюда,
И былъ таковъ, ушолъ. «Счастливъ твой богъ, жидина!»
Гервазъ проговорилъ: «здѣсь видно, всё едино
Что жидъ, что шляхтичь-панъ, всѣхъ слушаютъ равно!
А ты, Пруссакъ, никакъ съ Соплицей заодно?
Что барками его на Нѣманѣ торгуешь,
Такъ вотъ и горло драть, сейчасъ ужь и ратуешь!
Барчонки двѣ иль три! Мопанку, позабылъ,
Какъ вашъ родной отецъ до самыхъ Пруссъ ходилъ
На баркахъ стольника? На память тяжеленекъ!
А мало ль вы тогда нацапали тамъ денегъ?
Не ты одинъ, а всѣ, что тутъ честныхъ людей —
Затѣмъ, что стольникъ былъ вашъ панъ и добродѣй,
Поистинѣ сказать, отецъ всего Добжина.
Онъ всякаго любилъ, какъ бы родного сына:
Послать куда зачѣмъ — добжинскаго! кому
Повѣрить на кредитъ — добжинскому! Въ дону
Кто чаще всѣхъ въ гостяхъ? добжинскіе всѣхъ чаще,
Какъ-будто бы ему пилось и ѣлось слаще
Съ добжинскими. За чьи процессы по судамъ
Приплачивался онъ и зачастую самъ
Персоною своей въ варшавскомъ трибуналѣ
Усердно хлопоталъ? Чьихъ хлопцовъ помѣщали
Въ ученье на его одеждѣ и кошту?
Всѣ знаютъ, цѣлый свѣтъ такую доброту
Отца Горешки къ вамъ. А всё отколь взялося?
Что былъ онъ вамъ сосѣдъ — отсюда началося.
Теперь сидитъ судья на пажитяхъ его!
Что сдѣлалъ онъ для васъ, панове?» — «Ничего!»
Сказалъ Матвѣй Горшокъ: «однажды на крестина
Его я пригласилъ, не-то на именины:
Фу, Боже, носъ дерётъ! Мы подчивать судью:
„Нѣтъ, хлопцы, говоритъ: ужь я давно не пью;
Вамъ, шляхтѣ, ни почёмъ, мнѣ вредно!“ Стой, другъ милый,
Шалишь! подумалъ я, да и вкатили силой
Въ него почти ушатъ. Мнѣ вредно, вишь! не мы
Дай срокъ, еще не такъ я въ брюхо те волью!»
— «Разбойникъ! вотъ ужо и я его огрѣю!»
Кропитель подхватилъ: "Господь послалъ нашею
Сынка мнѣ, такъ-себѣ; теперь совсѣмъ дуракъ,
И прозывается у насъ за это Сакъ:
Сталъ словно какъ шальной; а дѣло было такъ:
Когда ни погляжу, мой парень въ Соплицово
Всё шмыгъ да шмыгъ. Эге! тутъ вижу, нездорово.
Какой тамъ бѣсъ ему мерещится въ глаза?
Разъ какъ-то я поймалъ и далъ ему туза
Кропиломъ; говорю: вперёдъ не попадайся —
На мѣстѣ пришибу! А онъ и догадайся:
Не улицею шмыгъ, а въ садъ, по коноплямъ.
Еще поймалъ — опять кропиломъ по усамъ.
«Хоть д6 смерти убей», кричитъ. «Да что те тамъ?»
«Жениться», говоритъ, «умру… паненка Зося!»
Такъ вотъ откуда всё шельмовство завелося!
Что дѣлать? маршъ въ судьѣ! толкую: такъ-и-такъ,
Помилуй, говорю: ной сынъ, такой простакъ,
Влюбился; у тебя, вишь, есть въ дому дѣвица,
Какъ слышно, сирота… Что жь, думаешь, Соплица?
Бацъ сразу мнѣ отказъ, безъ всякаго стыда!
Тремъ-бремъ! Что Зося, вишь, покамѣстъ молода,
А тамъ поговоримъ… Но у него въ примѣтѣ
Давно ужь есть женихъ, какой-то панъ въ повѣтѣ,
Князь, графъ, чортъ-знаетъ кто… Все это чепуха!
Вотъ доберуся я ужо до жениха —
«Да плюскъ!» — «И этотъ воръ великимъ будетъ паномъ»,
Румбайло продолжалъ: «и будетъ по карманамъ
Къ намъ лазить, въ замокъ нашъ забравшись безъ стыда?
Гдѣ жь судьи правые и гдѣ искать суда?
Куда единственный наслѣдникъ головою
Приклонится, нашъ графъ Горешко? Вы съ Москвою
Хотите воевать, а страшно вамъ судьи!
Война? Тутъ не война — у васъ права свои!
Л васъ въ наѣздъ зову, къ честному шляхты бою,
Совсѣмъ не въ грабежу, иль подлому разбою:
Мы не разбойники такіе жь какъ судья!
Графъ выигралъ процессъ, всё кончено — и я
Хочу ввести его въ законное владѣнье.
Что жь дѣлать, если тутъ нельзя безъ нападенья?
Вы сами знаете, панове, какъ Добжинъ
Отсюда посылалъ тьму тьмущую дружинъ
Для исполненія рѣшеній трибунала —
И вотъ съ которыхъ поръ Литва его узнала!
Подъ Мыскимъ, помните, подъ Бродами наѣздъ?
А чьи войска? отколь? Всё шляхту здѣшнихъ мѣстъ!
Припомните, когда нагрянулъ Войниловичъ
И другъ его, полякъ, панъ Волкъ изъ Логомовичъ:
Какого задали мы феферу тутъ имъ!
Скорѣе въ запуски къ границамъ ко своимъ!
А Волкъ попался въ плѣнъ; капутъ хотѣли Волку
Задать: на матицѣ повѣсить втихомолку —
Да хлопцы глупые возьми и пожалѣй!
А былъ для нихъ тиранъ и руку москалей
Тянулъ — и не было бъ, ей-ей, грѣха повѣсить!
А помните еще другихъ наѣздовъ съ десять,
Съ вознагражденіемъ законнымъ за труды,
Со славою… По мнѣ тутъ вовсе нѣтъ бѣды:
Графъ выигралъ процессъ — и въ исполненье смѣло
Декретъ тотъ привести мы можемъ: вотъ въ чёмъ дѣло!
Ужель, добжинцы, вы теперь уже не тѣ,
И въ помощи своей сосѣду-сиротѣ
Откажете? Ужель изо всего застянку
Защитникъ у него одинъ Рубецъ-Мопанку,
Да этотъ сцызорикъ?» — «Кропило позабылъ!»
Кропитель вставилъ рѣчь. «Ты вѣчно есть и былъ
Мой закадычный другъ и вѣрный мой пріятель,
Панъ ключникъ, Сцызорикъ, Румбайло! такъ ужь кстати ль
Теперь идти намъ врозь? Я буду шахъ и махъ,
А ты рапирою своею тарарахъ!»
— «И Бритвѣ дайте ходъ, мопанку добродѣю:
Что вы намылите, я мигомъ чисто сбрѣю!»
— «И я», сказалъ Горшокъ, «на что-нибудь авось
Пригоденъ. Выбрать намъ Матвѣя не далось,
Найдутся, можетъ-быть, другіе генералы,
Другіе и шары, и выборные ба́лы!»
Тутъ вынулъ пуль мѣшокъ и, ими позвеня,
Сказалъ: «А вотъ они, вотъ ба́лы у меня!»
— «Тамъ, гдѣ трещатъ пановъ взъерошенные чубы,
Не обходилося ни разу безъ Сколу бы!»
Сколуба проворчалъ. — «А гдѣ Сколуба нашъ»,
Подковичъ возгласилъ, поднявши свой палашъ,
«Туда идёмъ и мы!» И шумъ на всю свѣтлицу
Раздался изъ угловъ: «Ну, гай же на Соплицу!»
Такъ шляхту всю Гервазъ въ себѣ поворотилъ.
У каждаго своё, и каждый находилъ,
За что карать судью, какъ водится въ сосѣдствѣ:
Тотъ, яво-бы, за-то, что ложно о наслѣдствѣ
Процессъ его рѣшилъ; тотъ за лѣсной порубъ,
А третій говорилъ: «Соплица гордъ и грубъ!»
Одни по низкому и мелкому злорадству,
Другіе, попросту, изъ зависти въ богатству —
Шумятъ, волнуются, въ одинъ сливаясь хоръ.

Сидѣвшій въ сторонѣ, въ углу, до-этихъ-поръ,
Матвѣй приподнялся, на середину входитъ,
Подпёрши руки въ бокъ, глазами всѣхъ обводитъ,
И, слово каждое въ разбивъ произнося,
Такъ началъ говоритъ — внимала шляхта вся:
«Ахъ, черти! ахъ ослы! Собрали васъ на раду
О Польшѣ трактовать: ни складу тутъ, ни ладу!
Когда постановить пришлось вамъ приговоръ
О благѣ родины — у васъ раздоръ да споръ!
Ни толку нѣтъ, ослы, ни смыслу, ни порядку!
Вдругъ дьявольскій наѣздъ: тутъ нѣтъ ужь недостатку
Въ согласьи — каждый чортъ на это грамотѣй!
Прочь, прочь отсюда всѣ! сто тысячъ вамъ чертей!»
Умолкъ и всѣ молчатъ, поражены какъ громомъ.
Вдругъ страшный гвалтъ и шумъ послышался за домомъ:
Во дворъ торжественно въѣзжалъ со свитой графъ,
Поводья у коня лихого подобравъ.
Былъ въ чорномъ весь, въ плащѣ не польскаго покрою,
И въ шляпѣ съ перьями. Салютуя рукою
Всю шляхту и народъ, привѣтливо взглянулъ —
И, вынувъ свой палашъ, имъ въ воздухѣ махнулъ.

«Ура! да здравствуетъ!» всё разомъ загудѣло.
Вся шляхта изъ избы въ окошки поглядѣла —
И ну къ дверямъ ломить за ключникомъ живѣй.
Всѣ въ графу хлынули. Оставшійся Матвѣй
Послѣднихъ вытолкалъ, засовомъ заперъ двери,
И крикнулъ вслѣдъ: «Ослы! безмозглые тетери!»
Гервазъ, какъ водится, сейчасъ въ жиду въ корчму;
Застянокъ весь за нимъ, а онъ кричитъ ему:
«Команда! пояса́! тащи три бочки мёду,
Двѣ пива и вина — на пиръ всему народу!»
И вотъ шибнула въ носъ разымчиво-остро
Струя какъ золото, струя, какъ серебро,
А третья — алая, и, пѣнисто играя,
Сто кубковъ жестяныхъ наполнила до края.
Жидъ Янкель наутёкъ; Пруссакъ тихонько тожъ,
Но кто-то увидалъ и крикнулъ: «Не уйдёшь!
Лови его, держи! въ погоню! стой! измѣна!»
Мицкевичъ въ конопли — въ него летитъ полѣно;
Войницкій получилъ уже съ десятокъ ранъ;
На выручку бѣгутъ два Чечета и Занъ.
Волнуется толпа, сбираясь вкругъ Герваза
И графа — ждутъ отъ нихъ рѣшенья и приказа;
Берутъ оружіе, садятся на коней;
Тревога, споры, шумъ всё громче и сильнѣй —
И вотъ, въ огромную собравшись вереницу,
Всѣ двинулись, крича: «Ну, гай же на Соплицу!»

ПѢСНЬ IX.

Предъ бурею всегда бываетъ тишина —
Всё смолкнетъ и замрётъ… Но Туча ужь видна:
Нависнетъ и грозитъ, пустивъ на вѣтеръ гриву,
Хоть вихрей яростныхъ могучему порыву
Свободы не даётъ; лишь изрѣдка порой
Послышится раскатъ неясный за. горой,
Да по́ небу мелькнётъ невѣрный лучъ зарницы.
Такая тишина была въ дому Соплицы.

Поужинавъ, судья и гости всѣ идутъ
Прохладой подышать на нѣсколько минуть
И но развалинамъ, обросшимъ муравою,
Разсѣлись, весело толкуя межъ собою
И глядя въ небеса, которыя вдали,
Какъ будто опустясь въ объятія земли,
Чуть слышнымъ го́воромъ и шопотомъ неяснымъ
Во мракѣ предались бесѣдамъ сладострастнымъ —
И музыка у нихъ вечерняя пошла.

Сначала, на концѣ уснувшаго села,
Пустушка крикнула, усѣвшися на крышѣ;
Вослѣдъ за ней сова откликнулась потише,
Протяжно огласивъ любимый свой пустырь;
Вотъ крыльями шепнулъ проворный нетопырь;
Ночныя бабочки изъ сада налетѣли,
Віясь, гдѣ Зосины глаза во тьмѣ блестѣли,
Какъ ясные огни; а въ воздухѣ надъ ней
Запѣли комары, всё громче и сильнѣй;
Но въ тонкихъ голосахъ угадывало ухо,
Когда, забившись къ нимъ, жужжала басомъ муха.
На нивахъ заигралъ отрывисто дергачъ;
Тамъ бучень подхватилъ, полуночи трубачъ,
Потомъ взвился бекасъ, чуть видимая пташка,
И въ воздухѣ звенитъ блеяніемъ барашка.

Межь-тѣмъ, съ той музыкой сливаясь иногда,
За рощей свой концертъ заводятъ два пруда,
Какъ тѣ заклятыя кавказскія озёры,
Что ночью межь собой вступаютъ въ разговоры.
Одинъ, широкій прудъ, серебряной трубой
Свободно загремѣлъ изъ перси голубой;
Другой, болотными задавленный трава́ми,
На вызовъ отвѣчалъ чуть слышными словами;
Одинъ изъ глубины невозмутимыхъ водъ
Трубитъ фортиссимо, тотъ жалобно поётъ;
Въ обоихъ слышны жабъ безчисленныя орды,
Два хора, слитые въ согласные аккорды.

Такъ тёмные пруды, играя чередой,
Таинственно вели бесѣду межь собой,
Среди дремотою охваченнаго дола,
Какъ арфы стройныя и звучныя Эола.
А мракъ въ поляхъ густѣлъ; лишь около рѣки
Мелькали кое-гдѣ рыбачьи огоньки,
Играя и дробясь въ струяхъ лазури чистой.
Вотъ мѣсяцъ, наконецъ, надъ рощею тѣнистой
Затеплилъ свой фонарь и матовымъ лучомъ
Всё небо озарилъ и землю всю кругомъ,
Дремавшія давно въ объятіяхъ другъ друга.

Вотъ подлѣ луннаго златого полукруга
Сверкнула звѣздочка, что искорка одна;
А вонъ, за ней, еще; а тамъ еще видна;
А вонъ и Близнецы, безсмѣнные доселѣ:
У нашихъ праотцовъ вы Леле и Полеле
Въ дни оные звались, а ныньче въ Польшѣ вы
Слывёте звѣздами Короны и Литвы.
А далѣе, на югъ, повѣшены двѣ Чаши,
И слышно, что Господь, создавъ планеты наши,
Повѣсилъ ихъ на тѣ воздушные Вѣсы,
Покуда не пришли урочные часы
И міру каждому Зиждителемъ вселенной
Начертанъ не былъ путь, въ пространствѣ неизмѣнный.
А тамъ, къ полуночи, горитъ на небѣ Крестъ
И около него плеяда яркихъ звѣздъ,
Что по́просту зовутъ селяне наши: Сито,
Твердя, что сквозь него намъ Богъ просыпалъ жито.
Такъ люди старые толкуютъ о звѣздахъ.
Но болѣе всего разсѣявала страхъ
Тогда на западѣ сіявшая комета:
Багровой полосой разлившись на полсвѣта,
Вся въ блескѣ и въ лучахъ, но холодно-свѣтла,
Она къ полуночи стремительно текла
И, звѣзды но пути захватывая въ кучу,
Пророчила Литвѣ погибель неминучу.

Съ невыразимою тревогою народъ
Глядитъ на небеса и всё чего-то ждётъ,
Пугался хвоста зловѣщаго кометы.
И кромѣ разныя видѣнья и иримѣты
Мутили поселянъ и въ нихъ вселяли страхъ:
Сбирались воронья на нивахъ и поляхъ
И глухо каркали, какъ будто предъ добычей.
А тамъ, какъ бы въ отвѣтъ настонъ иговоръ птичій,
Порой по деревнямъ протяжно выли псы.
Лѣсные сторожа, въ полночные часы,
Видали, говорятъ, какъ,
Вся въ бѣломъ, лишь платкомъ кровавымъ повѣвая,
Мелькала межь деревъ. Различныя о томъ
Вёлъ разглагольствія съ судьёю экономъ,
Ему свои счета представя на повѣрку.

Но подкоморій вдругъ ударилъ въ табакерку —
Знакъ, что къ собранію онъ хочетъ говорить —
Нюхнулъ и началъ такъ: «Изволишь ты судить
О небѣ и звѣздахъ, держась методы модной,
Тадеушъ милый мой, а я такъ гласъ народный
Люблю подслушивать, хоть тоже въ школѣ былъ
И въ Вильнѣ разныя науки проходилъ,
Гдѣ на покупку книгъ, машинъ и телескоповъ
Князь Мірскій подарилъ деревню въ двѣсти хлоповъ;
А ксёндзъ Почо́бутъ намъ разсказывалъ тогда,
Что значитъ каждая планета и звѣзда…
Учоный человѣкъ! А ректоръ нашъ Снядецкій
Былъ тоже человѣкъ учоный, хоть и свѣтскій.
Съ ксендзомъ Почо́бутомъ я близко былъ знакомъ.
Теперь насчотъ кометъ: толкуетъ астрономъ,
Глядя на небеса, про всякую комету,
Точь-въ-точь какъ мѣщанинъ, увидѣвши карету:
Замѣтили, куда проѣхала она,
А кто въ каретѣ былъ и чѣмъ нагружена —
Тутъ насъ они! Когда въ своей каретѣ въ Яссы
Браницкій выѣхалъ и двинулися массы
За нимъ торговичанъ: народъ, какъ ни былъ простъ,
А тотчасъ угадалъ, что значитъ этотъ хвостъ,
И про́звалъ онъ его, какъ говорятъ,,
Затѣмъ, что милліонъ, чай, вымелъ за собою.»
На это войскій такъ: «Ясновельможный панъ
Позволитъ кое-что изъ дѣдовскихъ времянъ
Напомнить: было мнѣ тогда годовъ не болѣ
Десятка; прибылъ къ намъ, не помню, какъ, отколѣ,
Поручивъ панцерный, ясновельможный князь
Сапега, что потомъ, на службѣ отличась,
Въ маршалки къ королю попалъ при Понятовскомъ
И послѣ канцлеромъ онъ въ Княжествѣ Литовскомъ
Скончался, будучи ста-двадцати-трехъ лѣтъ.
Съ Сапегой самымъ тѣмъ служилъ еще мой дѣдъ,
При Янѣ королѣ, въ хоругви у гетма́на
Яблонскаго. Такъ онъ разсказывалъ про Яна:
Въ тотъ мигъ, какъ на коня король садиться сталъ
И папскій нунціусъ его благословлялъ,
Австрійскій же посолъ придерживалъ за стремя
И ногу цаловалъ, король сказалъ въ то время:
„Смотрите, на́ небѣ какія чудеса!“
Взглянули — красная надъ ними полоса:
Въ той самой сторонѣ зловѣщая комета,
Откуда полчища тянулись Магомета!
Объ этомъ, помнится, и сочиненье есть
„Янина“ титуломъ: тамъ можете прочесть.
И Верещага ксёндзъ писалъ на эту тему,
„Orientis Fulmina“ назвавъ свою поэму,
Гдѣ ясно, въ точности изложенъ весь походъ;
Внизу стоитъ шестьсотъ-восьмидесятый годъ
И нарисованы хоругви Магомета,
А сверху — по небу идущая комета!»

— «Аминь!» сказалъ судья: «пусть такъ тому и быть!
Устами вашими, панъ войскій, мёдъ намъ пить:
Комета къ намъ пришла, придётъ Янъ Третій тоже!»
А подкоморій имъ на это: «Дай-то Боже!»
А войскій имъ опять: "Всё это, панство, такъ;
Однакожъ всячески толкуютъ этотъ знавъ:
Междоусобія и моръ подчасъ ворожитъ
Комета! А меня особенно тревожитъ,
Что гостья та, Богъ съ ней, явилась тутъ у насъ,
Надъ самой головой, въ недобрый, можетъ, часъ.
Асессоръ вызывалъ поутру становова;
Вчера чуть не война вскипѣть была готова
За ужиномъ у насъ. Я панству говорилъ,
Что споръ тотъ примирю, и вѣрно бъ примирилъ,
Когда бъ хозяева на-то мнѣ дали волю.
Однажды я игралъ такую жь точно ролю,
Первѣйшихъ примиривъ между собой стрѣлковъ,
Извѣстныхъ всей Литвѣ. Тотъ случай былъ таковъ:
Ясновельможный графъ Потоцкій изъ Волыни
Въ Варшаву проѣзжалъ. Такихъ магнатовъ нынѣ,
Каковъ былъ этотъ графъ, ужь мало. На пути,
Чтобъ болѣе любви себѣ пріобрѣсти,
А можетъ, частію, и развлеченья ради,
Онъ шляхту посѣщалъ; конечно, были ради:
Сейчасъ, какъ водится, охотой угощать
На жубровъ, медвѣде́й. Изволилъ заѣзжать
Такимъ же по́бытомъ въ то время графъ и къ пану
Блаженной памяти покойному Рейтану,
У коего въ дому я съ малолѣтства взросъ.
По случаю того пріѣзда собрало́сь
Къ Рейтану нашему гостей тогда немало;
Былъ даже и театръ, и музыка играла.
Веселье длилося три ночи напролётъ:
Панъ Кашичъ, что теперь въ Стулибвицахъ живётъ,
Богатый фейверокъ задалъ; а Тизенгаузъ,
Что послѣ былъ посломъ въ Новгбродѣ, и Штраусъ,
Изъ Гродно коммиссаръ, прислали пѣвчихъ хоръ.
Ну, словомъ, пиръ такой, что и до-этихъ-поръ
Всѣ помнятъ. Панъ же графъ, хотя они отъ Пяста
Ведутъ свой славный родъ, заглядывалъ не часто
Въ дубравы и лѣса, а болѣе любилъ
Театръ и музыку: доволенъ пиромъ былъ
Какъ болѣе нельзя. Свой вкусъ у чужеземцевъ
Воспитывалъ. Былъ съ нимъ въ то время князь изъ нѣмцевъ
Де-Нассау; объ нёмъ составилась молва,
Что гдѣ-то въ Сиріи онъ тигра или льва
Сразилъ, одинъ какъ есть, обороняясь пикой.
Изъ тигра этого былъ шумъ у насъ великой;
Насилу кое-какъ свели мы двухъ пано́въ.
Охотились тогда въ лѣсахъ на кабано́въ:
Рейтанъ изъ штуцера подрѣзалъ матеруху
Съ большой опасностью. У нѣмца стало духу
Сказать, что хитрость тутъ еще невелика:
При помощи другихъ, свалить издалека;
Что славы болѣе въ оружіи холодномъ,
Глазъ-на́-глазъ, и въ бою открытомъ, благородномъ;
И началъ толковать о Сиріи своей,
О полеваніи за львами средь степей,
И тутъ же о себѣ разсказъ привёлъ некстати.
Тогда, по сабельной ударивъ рукояти,
Рейтанъ скалахъ ему: «по мнѣ такъ, мосьци панъ,
Что въ Сиріи твой тигръ, то здѣсь у насъ кабанъ;
А если ты плетёшь такую небылицу…»
Вдругъ, слышутъ, раздалось: «ну, гайже на Соплицу!»
Шумъ, топотъ на мосту, звонъ сабель, шляхты крикъ:
Несутся на ура! Дворъ штурмомъ взяли вмигъ;
Потомъ, ища враговъ, хотятъ ломить въ хорому;
Но, къ счастью, графъ успѣлъ поставить стражу къ дому,
Жокеевъ, болѣе послушныя войска…
Толпа отражена! Бѣда невелика:
Разсыпались вездѣ, по цѣлому фольварку,
На кухню, гдѣ нашли за печкой лишь кухарку.
Но апетитный видъ и запахъ свѣжихъ блюдъ
Обезоружили мгновенно ратный людъ,
Смирили бранный пылъ, на милость гнѣвъ смѣнила
И, можетъ, многимъ лбы отъ сабель охранили.
Притомъ же армія на сеймѣ провела
Весь день и закусить весьма не прочь была
«Ѣсть, ѣсть!» раздался крикъ; «пить, пить!» хватила втора —
И вмигъ составились воинскіе два хора:
Одни кричали «пить», тѣ требовали «ѣсть».
Всѣмъ храбрымъ сонмищемъ забыта брань и месть,
И вдругъ изъ рядовыхъ всѣ стали фуражиры.
Лишь ключникъ не влагалъ въ ножны своей рапиры
И, также отъ дому слугами отражонъ,
Наѣзда главный пунктъ спѣшитъ исполнить онъ,
Какъ надо ожидать отъ воина-юриста:
Хотѣлъ онъ завершить дѣла порядкомъ, чисто,
И не простой набѣгъ безъ смысла произвесть,
Но графа, вмѣстѣ съ тѣмъ, и во владѣнье ввесть
Имѣньемъ: потому съ мечёмъ гонялся грознымъ
По саду и гумну за Бальтазаромъ вознымъ
И гдѣ-то наконецъ поймалъ за воротникъ:
Нацѣливши въ него свой страшный сцизорикъ,
Сказалъ: «Павъ возный, графъ просить васпана смѣетъ
Предъ шляхтой огласить, что нынѣ графъ имѣетъ
Вступить во всѣ свои владѣнія вполнѣ,
Включая: замокъ, дворъ, хлѣбъ въ полѣ, хлѣбъ въ гумнѣ,
Com boris, melnicis, prudis, graniciebus,
Kmetonibus, scultetis et omnibus rebas,
Et qaibasdam aliis… какъ знаешь, такъ и лай!
Но только ничего, смотри, не прозѣвай!
При вводахъ я бывалъ и знаю эти штуки!»
А возный, заложивъ свои за по́ясъ руки,
Спокойно отвѣчалъ на ключникову рѣчь:
«Панъ ключникъ, я готовъ, но долженъ остеречь:
Актъ, вынужденный въ ночь, есть форма безъ значенья.»
— «Какъ вынужденъ? ничуть тутъ нѣту принужденья!
А если тёмно вамъ, такъ, виспанъ, извини:
Такіе засвѣчу во лбу твоемъ огни,
Какихъ и въ десяти костёлахъ не бываетъ!»
«Э, полно, панъ, Гервазъ!» Брехальскій отвѣчаетъ:
«Къ чему весь этотъ шумъ? Самъ знаешь ты законъ:
Не возный пишетъ актъ — то дѣло двухъ сторонъ.
По силѣ восемьсотъ-седьмой статьи устава,
Всякъ возный есть посолъ и не имѣетъ права
Отказывать ни той, ни этой сторонѣ,
А потому, прошу, приказывайте мнѣ:
Я тотчасъ на письмѣ изображу тѣ рѣчи,
Но только безъ огня не видно — нужны свѣчи;
Не то велите дать фонарчикъ хоть сюда.
Затѣмъ — уймитеся! Вниманье, господа!»

Чтобъ лучше возглашать, на хворостъ онъ взобрался:
Какъ видно, къ коноплямъ поближе подбирался;
Вдругъ — бухъ черезъ плетень: ну точно вихрь смахнулъ!
Потомъ ужь далеко́, въ крыжовникѣ, мелькнулъ,
Какъ голубь, бѣлою сверкнувъ конфедераткой;
Горшокъ по нёмъ далъ залпъ, но тотъ прилёгъ за грядкой,
Затѣмъ въ капусту шмыгъ, а послѣ — въ лебеду
И въ частый батарникъ, который росъ въ саду,
По краю, близь плетня — и канулъ въ тьму густую,
Три раза прокричавъ: «панове, протестую!»
За протестадіей, что громко раздалась —
Какъ-будто съ крѣпости трубы побѣдный гласъ,
Лишь вскочитъ рать на валъ съ кровавыми штыками —
Пошла рѣзня телятъ, испанскій бой съ быками:
Кропитель-матадоръ троихъ ужь закропилъ,
А Бритва саблю имъ во чревѣ утопилъ,
И Шило дѣйствовалъ проворно и въ порядкѣ,
Свиней и поросятъ шпигуя подъ лопатки;
А тамъ и до гусей чреда своя дошла:
Напрасно птица та, что древній Римъ спасла,
Вопитъ о помощи: не Манлія-Торквата
Узрѣла предъ собой, но, ужасомъ объята,
Взираетъ на Горшка; шипитъ иной гусакъ,
А воинъ хвать его — и тотчасъ за кушакъ.
Утыканъ птицами и весь покрытый пухомъ,
Онъ Хохликомъ глядѣлъ, ночнымъ нечистымъ духомъ.

Хоть крику менѣе, но болѣе рѣзни
Въ курятникѣ было средь куръ и ихъ родни:
Туда Добжинскій Сакъ, кропителево чадо,
Забрался и крошилъ испуганное стадо
Шурпатыхъ, рѣдкихъ куръ, красивѣйшихъ собой,
Что были вскормлены перловою крупой.
Откуда, Сакъ, въ тебѣ такое зло взялося?
Во-вѣки не проститъ тебя за это Зося!
А ключникъ, вспомнивши былыя времена,
Добылъ на поясахъ изъ погреба вина
И старки дѣдовской; добрался и до пива —
И шляхта бочки три опорожнила живо,
Да въ замокъ двѣ снесла, изъ нёмъ, какъ въ оны дни,
Сверкаютъ яркіе, весёлые огни,
И гнутся и трещатъ столы отъ тучныхъ брашенъ.
Но вотъ и апетитъ и жажды пылъ угашенъ;
Пошли позёвывать; за глазомъ меркнетъ глазъ;
Киваютъ головы. Всѣхъ долѣе Гервазъ
Держался, но и онъ надъ пѣнистою чарой
Склонился, лысиной своей сіяя старой.
И вотъ поднялся храпъ, какъ будто полкъ трубилъ:
То побѣдителей, братъ смерти, сонъ сразилъ.

ПѢСНЬ X.

О, годъ двѣнадцатый! Тебя воображаю
На родинѣ моей: ты годомъ урожаю
Слывёшь у насъ досель и чтитъ тебя народъ,
И пѣсни про тебя слагаетъ и поётъ.
Забытый гдѣ-нибудь, доселѣ старый воинъ,
Услышавъ про тебя, не можетъ быть покоенъ,
Невольно тесака хватаетъ рукоять —
И кровь его кипитъ, и молодъ онъ опять.

Благословенный годъ самими небесами!
Ты былъ особыми означенъ чудесами,
Явяся въ знаменьяхъ, въ обиліи, въ красѣ —
И сердцемъ мы тебя предчувствовали всѣ,
И что-то дивное съ литвинами творилось:
Какъ-будто небо имъ въ то время растворилось!
Едва луга травой подёрнула весна,
Скотина, хоть била тоща и голодна,
Однакоже въ поля проворно не бѣжала,
Но долго по дворамъ и выгонамъ лежала,
Жуя свой зимній кормъ и головы склона,
И медленно потомъ пошла на зеленя.

Равно и жители, распахивая гряды,
Какъ-будто не были возврату солнца рады:
Лѣниво и соху, и борону влекутъ,
И пѣсенъ про весну обычныхъ не поютъ;
Смиряютъ, что ни шагъ, быковъ своихъ доро́гой
И въ западу глядятъ съ волненьемъ и тревогой,
Какъ-будто ждутъ оттоль невѣдомыхъ чудесъ,
И раннихъ птицъ слѣдятъ, гурьбой летящихъ въ лѣсъ.
Уже кричитъ аистъ, ища знакомыхъ сѣней,
Раскинувъ крылія — штандартъ поры весенней;
И быстрыхъ ласточекъ игривые полки
Стадятся и снуютъ проворно вдоль рѣки;
А вечеромъ слука́ надъ пажитями тянетъ
И хриплымъ голосомъ къ любви подругу манитъ;
Гогочетъ дикій гусь и нитями вдали
Плывутъ по небесамъ высо́ко журавли.
Безвременныхъ гостей привѣтствуя какъ чудо,
Встревоженъ селянинъ, не вѣдая, откуда
Между пернатыми такая суета,
И что пригнало ихъ такъ рано въ тѣ мѣста.

А вотъ, за ними вслѣдъ, пернатые иные —
Летятъ полки уланъ, знакомые, родные;
А тамъ пѣхоты строй, хоругвей пышныхъ рядъ;
Родимые орлы какъ солнышко горятъ,
Маня къ себѣ сердца и радостные взоры —
Покрыли всё собой: равнины, долы, горы;
Куда ни поглядишь, вездѣ полки, полки,
И льются, какъ рѣка, блестящіе штыки;
Гремятъ, колышутся, во время дня и ночи,
И грозно тянутся рядами къ полуночи.

Ура! Война, война! И не было угла
Въ Литвѣ, куда бъ громовъ она не занесла;
Лѣсные сторожа, въ своёмъ убогомъ домѣ
Во-вѣки о земномъ неслышавшіе громѣ,
Лишь молньи изрѣдка сверкали имъ въ глаза:
Теперь на небесахъ всю ночь для нихъ гроза,
Пылаетъ зарево и слышится изъ хаты
Совсѣмъ иныхъ громовъ тяжолые раскаты —
Побѣдоносный гулъ отъ утра до утра.
Порой, въ лѣсной глуши, раздастся свистъ ядра,
Не то гранаты взрывъ, иль бомбы ревъ и скрежетъ,
Которая подчасъ деревъ вершины рѣжетъ
И, щелкая по пнямъ, летитъ въ глухую дебрь.
Уходитъ съ логова, поднявъ щетины, вепрь;
Встаётъ косматый зубръ, иль, ужасомъ объятый,
Изъ пущи выскочитъ встревоженный сохатый,
Глазами водитъ вкругъ, всѣмъ тѣломъ трепеща,
И мчится далѣе, пріютъ себѣ ища.
Годъ приснопамятный, великій и единый!
Останешься въ Литвѣ священной ты годиной!
Ты, урожайная красавица-весна,
Вѣкъ будешь сниться намъ, обильна и красна
Густыми злаками и воиновъ одеждой,
Громами славныхъ битвъ и ясною надеждой!
Досель, переносясь въ минувшіе года,
Тебя, какъ сладкій сонъ, я вижу иногда,
И, скорбію повитъ, лью слёзы и тоскую…
Увы, я въ жизни зналъ одну весну такую!

Отъ Нѣмана идётъ къ Литвѣ Іеронимъ,
Король Вестфаліи, и нашъ Іосифъ^[5] съ нимъ;
А далѣе вожди: Князевичъ и Грабовскій,
Зайончикъ, яшвель, пацъ, гедройцъ и Малаховскій.
Идутъ со штабами, явились средь села;
Сѣнь соплицовская радушно приняла
Дружины братнія, къ услугамъ ихъ готова:
По счастью, на пути лежало Соплицово.
Пришли ужь подъ-вечеръ. Начальники спѣшатъ
Разставить по избамъ измученныхъ солдатъ.
Усталыя войска́ тотчасъ глаза сомкнули.!
Всё спитъ; лишь движутся, какъ призраки, патрули,
Да слышится порой протяжное «слушай!»
Но войскій спать нейдётъ — ему ты не мѣшай:
Задумалъ думу онъ для праздника такова
На-вѣки вѣчные прославить Соплицово;
Задать своимъ гостямъ неслыханный обѣдъ,
Какого никогда и нё было и нѣтъ,
Пиръ, соотвѣтственный великой той минутѣ,
Чтобъ было чѣмъ её и послѣ помянути.

Сначала поваровъ сосѣднихъ онъ зовётъ:
Собралось цѣлыхъ шесть, самъ войскій — коноводъ,
Словоохотливый, бурливый и рѣчистый;
Колпакъ на головѣ, на брюхѣ фартукъ чистый;
Вездѣ готовъ, поспѣлъ; вездѣ одинъ за двухъ;
Припасы пробуетъ, отмахиваетъ мухъ,
Смиряетъ поварятъ неугомонный говоръ
И книгу достаётъ, названье — Модный Поваръ:
По ней въ Италіи обѣдъ Тычинскимъ данъ,
Который похвалилъ и папа самъ Урбанъ;
По ней Ржевуцкій графъ извѣстенъ сталъ въ Парижѣ,
По ней же, наконецъ, въ дому своемъ въ Несвижѣ,
Намѣстникъ виленскій, Коханку-Радзивилъ
Обѣдомъ всю Литву и Польшу удивилъ,
Какъ пиръ для короля давалъ онъ Станислава,
Тотъ пиръ, котораго жива понынѣ слава,
Котораго красу, и блескъ, и роскошь блюдъ
Донынѣ пѣснями литовскій славитъ людъ.

Работа началась. Лишь только войскій глянетъ —
Полсотни у него ножей забарабанитъ.
Кухмистры, засучивъ по локоть рукава:
Тотъ дуетъ на огонь, тотъ въ печь кладётъ дрова,
А третій, хлопоча, чтобъ пламя не угасло,
Плескаетъ на него растопленное масло,
Котораго всегда достаточно въ дому;
Иные въ копоти, и въ сажѣ, и въ дыму,
Ворочаютъ рожны съ дичиною различной:
Оленей, кабановъ, съ приправою обычной;
Дерутъ индѣекъ, куръ — и пуху облака,
За лёгкимъ паромъ вслѣдъ, летятъ до потолка.
Но куръ не достаётъ; съ-тѣхъ-поръ, какъ Сакъ Добжинскій,
Мстя Зосѣ, расточилъ на нихъ свой пылъ воинскій,
Онѣ попрежнему еще не развелись;
За-то тетерева въ обиліи нашлись,
Сивки, баранчики — и много всякой дичи
Набилъ для войскаго догадливый лѣсничій.

Лучами ясными и тихими горя,
На небѣ занялась стыдливая заря —
И сумракъ утренній прощается съ землёю;
Лишь облако одно, съ золо́ченной каймою,
И бѣлое, какъ снѣгъ, плыло-себѣ вдали,
Подобно ангелу-хранителю земли,
Что нашей утренней молитвой умиленный,
Еще не отлетѣлъ къ Зиждителю вселенной.

Вотъ скрылось и оно безъ знака и слѣда;
Померкнула въ выси послѣдняя звѣзда.
Не видно ничего на всей небесъ равнинѣ,
Которая слегка блѣднѣетъ въ серединѣ;
А темносинюю полночную эмаль,
Какъ свитокъ, къ западу укатываетъ вдаль;
Межь-тѣмъ огнистое, пылающее око
Намъ открывается привѣтливо-широко;
Вотъ на окраинѣ блеснулъ струями свѣтъ
И брызнули лучи, какъ тысячи ракетъ;
Но, жмурясь и дрожа, сіяетъ глазъ денницы,
Какъ-будто хочетъ сонъ стряхнуть съ своей рѣсницы,
И всѣ свои цвѣта соединяетъ вдругъ:
Сапфиръ, потомъ рубинъ, тутъ матовый жемчугъ —
И брилліантами чистѣйшаго кристала
Свѣтило наконецъ по небу заблистало.

Хотя въ каплицѣ мша еще не началась,
Однакожь тьма уже народу собралась;
Никто не усидѣлъ въ тотъ день великій дома:
Отчасти праздникомъ толпа была влекома,
Но болѣе манилъ тогда простыхъ людей
Величественный видъ героевъ и вождей,
Военачальниковъ народныхъ легіоновъ,
Которыхъ чтили всѣ какъ бы своихъ патроновъ,
Которыхъ бѣдствія, въ теченьи столькихъ лѣтъ,
Побѣды, славою наполнившія свѣтъ,
Скитальческая жизнь съ изгнаніемъ суровымъ —
Служили поляку евангеліемъ новымъ.
Иные воины въ часовнѣ подошли.
Вы ль это, ратники отеческой земли?
Глядитъ на нихъ народъ, глазами робко мѣритъ —
И собственнымъ, глазамъ отъ радости не вѣритъ:
Такъ точно — нашъ мундиръ, что всѣмъ сердцамъ знакомъ,
И польскимъ говорятъ жолне́ры языкомъ!
Волнуется толпа; пылаютъ дѣвы-розы
И ронять на траву серебряныя слёзы.

Раздался колоколъ. Обѣдня началась.
Звучитъ священника миротворящій гласъ,
И съ умиленіемъ ему крестьянинъ внемлетъ.
Каплица малая не всѣхъ въ стѣнахъ объемлетъ;
Иные на лугу — едва не всё село —
Склонились, обнаживъ предъ Господомъ чело,
Смиренно молятся. Литвиновъ русый волосъ
На солнышкѣ блеститъ, какъ жита зрѣлый волосъ;
Мѣстами дѣвицы-красавицы платокъ
Горитъ, что куколя румянаго цвѣтокъ;
Порой, послушныя священному глаголу,
Всѣ чёла клонятся какъ бы колосья долу.

Селяне въ этотъ разъ въ каплицу нанесли
Цвѣтовъ — весенній даръ отеческой земли —
И ихъ разсыпали обильно у подножья
Святого алтаря, надъ коимъ Матерь Божья
Сіяла кроткая, въ каменьяхъ и лучахъ,
Съ невыразимою любовію въ очахъ;
Потомъ и паперть всю, и самыя ступени,
Гдѣ становилися міряне на колѣни,
Вѣнками пышными усѣяли кругомъ.
Такъ, изукрашенный цвѣтами, Божій домъ
Во облаченіи сіялъ своёмъ богатомъ,
Благоухая весь небеснымъ ароматомъ.

Обѣдня наконецъ въ каплицѣ отошла.
Ксёндзъ проповѣдь сказалъ. Но шляхта всё не шла
Изъ церкви; всё еще селяне были въ сборѣ:
На паперть вышелъ къ нимъ маршалокъ-подкоморій
(Конфедераціи маршалкомъ онъ ужь былъ);
Жупанъ его сребромъ и золотомъ свѣтилъ,
А сверху дорогой кунтушъ изъ аксамита,
Съ алмазной пряжкою и поясъ златолитый;
У сабли въ ка́мняхъ весь и въ золотѣ ремень,
И шапка бѣлая, надѣта на бекрень;
На ней блеститъ султанъ, украшенный богато,
Гдѣ каждое перо цѣнилось въ три дуката.
Такъ пышно убранный, къ народу ко всему
Маршаловъ выступилъ — всѣ двинулись къ нему;
Онъ началъ: "Братія! вамъ сказано съ амвона,
Что вольною землёй объявлена Корона,
А нынѣ кесарь нашъ далъ вольность и Литвѣ,
Затѣмъ, чтобъ вмѣстѣ съ нимъ мы тронулись къ Москвѣ,
Какъ вѣрные его сподвижники-вассалы.
Уже на вальный сеймъ зовутъ универсалы;
А я хочу теперь, собратія мои,
Сказать вамъ слова два касательно семьи
Извѣстныхъ всей Литвѣ владѣльцевъ Соплицова.
Что Яцекъ натворилъ, вамъ это ужь не ново;
Но, если чьи грѣхи поставимъ мы на видъ,
По правдѣ помянуть и доблесть надлежитъ,
Всѣ добрыя дѣла, отличія, заслуги
И принесённыя отечеству услуги:
Такъ отдадимъ ему заслуженную честь!
Тотъ Яцекъ жилъ еще, когда бродила вѣсть,
Что онъ, монашество пріявъ, скончался въ Римѣ;
Онъ только измѣнилъ одежду, санъ и имя,
И всё, чѣмъ Богу былъ и людямъ виноватъ,
Примѣрной жизнію загладилъ во сто вратъ.
Подъ Гогенлинденомъ, въ той битвѣ знаменитой,
Гдѣ началъ отступать уже Ришпансъ разбитый,
Не знавъ, что у врага Князевичъ былъ въ тылу…
Объ этомъ Яцекъ нашъ, сраженія въ пылу,
Ришпансу вѣсть принёсъ: тотъ принялъ бой кровавый —
И наши витязи вѣнчались громкой славой.
Потомъ, въ Испаніи, какъ брали Алькантаръ,
Онъ съ гренадерами на приступъ, въ самый жаръ,
Пошолъ — и раненъ былъ три раза при Камовскомъ.
Съ-тѣхъ-поръ, скитался то въ Княжествѣ Литовскомъ,
То за границею, онъ вѣсти разносилъ,
Предвидя общее возстанье нашихъ силъ,
И въ мигъ, когда уже всё было на готовѣ,
Смертельно раненый скончался въ Соплицовѣ.
Едва лишь вѣсть о нёмъ, про славныя дѣла,
До милости его, до кесаря дошла:
Въ награду подвиговъ, рукой Наполеона
Ему назначенъ крестъ почётный, легіона.

«Да будетъ же для всѣхъ и каждаго равно
Отнынѣ вѣдомо, что Яцекъ смылъ пятно,
Лежавшее досель на имени Соплицы;
И всѣ теперь въ Литвѣ сословія и лицы.
Кто братомъ вздумаетъ Соплицу попрекнуть,
Илъ недостойное объ нёмъ упомянуть,
Тотъ graves maculas несётъ по уложенью.
Примите жь, братія, сіе къ соображенью!
А что касается до славнаго креста —
Хотя не во́ время пришла награда та,
И Яцекъ не былъ ей въ послѣдній мигъ утѣшенъ —
Пусть будетъ этотъ крестъ на гробъ его повѣшенъ
И три дни провиситъ! Затѣмъ въ каплицѣ той,
Какъ votam, сложится для Дѣвы пресвятой!»

Сказалъ и вынулъ крестъ почётный легіона:
Сіяла въ золотѣ огнистая корона
И лента алая съ кокардою надъ ней.
Звѣздоподобный крестъ и ярче, и виднѣй
Сверкнулъ на сумрачномъ возглавіи гробницы —
Послѣдній славы лучъ надъ именемъ Соплицы.
Народъ же повторялъ, склоняясь надъ доской:
«Со духи праведны Господь его покой!»

Въ то время у избы друзья сидѣли наши,
Брехальскій и Гервазъ. Побрякивали чаши,
Межь-тѣмъ какъ старики поглядывали въ садъ,
Гдѣ воинъ молодой и дѣвица стоятъ:
Онъ — какъ подсолнечникъ; шишакъ на нёмъ злачёный;
Она, одѣтая въ корсажъ темнозелёный,
Смотрѣла весело, какъ ясная рута;
Глаза — что васильки, что розаны — уста.
Ихъ рѣчи, полныя любовью и мольбою,
Текли, какъ два ручья, сливаясь межь собою.
А старцы, въ разговоръ пріятельскій вступивъ,
Другъ друга подчуютъ медкомъ наперерывъ;
Брехальскій говоритъ: «Вотъ такъ-то, Гервазеньку!»
Гервазъ ему на то: «Вотъ такъ-то, Протазеньку!»
«Вотъ такъ-то! такъ-то вотъ!» сказали оба въ разъ,
И тутъ, какъ надо быть, бесѣда началась.
— «Итакъ — прощай, процессъ!» сказалъ Гервазу возный:
«Тьму помню я такихъ; особенно жь курьёзный
У Чарторыжскаго съ Будревичемъ процессъ;
Потомъ у Ло́паса съ Почо́бутомъ за лѣсъ;
У Паца съ Купсцями, съ Квилецкими у Турна,
У Лейки съ Занами. Начнётся вѣчно дурно,
Тамъ, глядь: явилась дочь, тутъ сынъ, а здѣсь вдова —
И кончено! Вотъ такъ Борона и Литва
Тягались сколько лѣтъ; взялась за умъ Ядвига —
И разомъ безъ судовъ окончена интрига!
Да, хорошо, какъ есть у тяжущихся дочь,
Иль сынъ: не трудно тутъ бѣдѣ лихой помочь!
А вотъ, когда процессъ пойдетъ между ксендзами —
Бѣда! хоть прочь бѣги съ закрытыми глазами!
Еще коль близкое увяжется родство…
Вотъ ляхи съ руссами тягались отчего?
Что были Руссъ и Ляхъ два брата. Это дѣло
Тянулось двѣсти лѣтъ — да выигралъ Ягелло.
Такъ съ Обуховичемъ судился Одынёцъ;
Съ ксендзами Дымшами у Рымши наконецъ
Pendebat долго споръ… но выиграли Дымши,
И вышло, что панъ Богъ сильнѣе пана Рымши.
А мёдъ по моему сильнѣй, чѣмъ сцызорикъ!»

Тутъ чокнулись. «Такъ! такъ!» сказалъ другой старикъ,
Той рѣчью тронутый: «такъ, дивною судьбою
Корона и Литва сближались межь-собою,
Какъ нѣкая чета: самъ Богъ связалъ её!
Да видно, Богъ своё, а дьяволы своё!
Ахъ, брате! точно ли глаза-то видятъ наши,
Что къ намъ опять сюда пришли короніаши!
Эхъ! чтобы стольнику дожить до-этихъ-поръ!»
Тутъ ключникъ подъ-шумокъ полой слезу отёръ
И тихо покачалъ сѣдою головою:
«Но, полно плакаться! Борона вновь съ Литвою!»

— «Да!» возный рѣчь повёлъ, «теперь объ Зосѣ вотъ!»
«О паннѣ Софіи», его поправилъ тотъ:
«Она ужь не дитя, невѣста: вотъ въ чёмъ штука,
Притомъ, вельможная: Горешкѣ будетъ внука!»
— «Ну, панна Софія! пожалуй хоть и такъ!»
Вновь возный продолжалъ: «былъ, видишь, съ неба знакъ,
Какъ бы явленіе, назадъ тому съ полгода.
Разъ въ праздникъ набрало́сь довольно тутъ народа:
Кухмистры, кое-кто изъ челяди, да я;
Вдругъ изъ-подъ крыши пырь два старыхъ воробья
И въ драку: ажно пыль клубами вверхъ пустили.
Мы смотримъ: чья возьмётъ? и тутъ же порѣшили:
Пусть чорный будетъ графъ, а тотъ, что посѣрѣй,
Соплица. Сѣрый сбитъ: „поправься, братъ, скорѣй!“
Кричимъ; а сѣрый взялъ: „да здравствуютъ Соплицы!“
Тутъ Зося сжалилась, прыгнула изъ свѣтлицы
И нѣжной ручкою бойцовъ накрыла вдругъ;
Но бились и въ рукѣ. Тогда между старухъ
Пошолъ объ этомъ толкъ, что видно панна Зося
Два дома примиритъ — и вотъ оно сбылося!
Въ очью свершается! Знать, божья воля тутъ!
Однако же тогда о графѣ думалъ людъ,
Не о Тадеушѣ.» На это ключникъ старый
Сказалъ: «Да, подлинно, глядятъ такою парой,
Что любо-дорого! Тряхнувши стариной,
И я тебѣ скажу, что было и со мной
Необъяснимое. Ты знаешь, милый друже,
Что нѣкогда Соплицъ я утопилъ бы въ лужѣ,
А хлопца этого, не знаю почему,
Я съ разу полюбилъ. Бывало, радъ ему,
Какъ въ замокъ прибѣжитъ; сейчасъ рапиру въ руки:
Рубись! Да и гораздъ онъ былъ на эти штуки!
Бѣда! Съ ребятами ль возьмутся за чубы —
Не можетъ ни одинъ: трещатъ лишь только лбы,
Когда пойдётъ косить. Взобраться на одонье,
Омёлу съ дуба снять, стащить гнѣздо воронье —
Какъ есть на всё гораздъ, на всяки чудеса!
„Ну, видно, ты, панычъ, въ сорочкѣ родился“,
Замѣтилъ я себѣ: „жаль только, что Соплица!“
И вотъ… подумаешь, какая небылица!
Это вѣдалъ, кто гадалъ, на что ему таланъ
Данъ всякій Господомъ? Теперь онъ здѣшній панъ,
Мужъ панны Софіи, вельможной пани нашей!»
Умолкли тотъ и тотъ, задумавшись надъ чашей;
Лишь послѣ нѣсколько послышалося разъ:
«Такъ, пане возный, такъ!» — «Да, такъ-то, панъ Гервазъ!»

А кухня возлѣ нихъ стояла. Облакъ пара
Изъ оконъ вылеталъ, какъ дымъ въ часы пожара.
Кухмистеръ на́большій, съ кастрюлькою въ рукѣ,
Подвязанъ фартукомъ и въ бѣломъ колпакѣ,
Душой и мыслію весь преданный обѣду,
Успѣлъ однакоже подслушать ихъ бесѣду,
И только лишь они устали говорить,
Бисквитовъ подалъ имъ, чтобъ липецъ закусить.
«А я вамъ разскажу исторію про пана,
Блаженной памяти покойнаго Рейтана.
Разъ въ налибоцкіе пустились мы лѣса…»
Вдругъ сзади раздались кухмистровъ голоса —
И вознаго разсказъ на томъ оборвался…

А старцы головы межь тѣмъ поворотили
Туда, гдѣ мо́лодецъ и дѣва говорили;
Но не было ужь ихъ: давно покинувъ садъ,
Ушли они въ покой, гдѣ восемь лѣтъ назадъ
Тадеушъ-отрокъ хилъ. Теперь же, въ этомъ мѣстѣ,
Счастливецъ становой услуживалъ невѣстѣ
И въ разные углы со всѣхъ кидался ногъ:
То шпильки подавалъ, то вѣеръ, то платокъ,
Разнообразные флакончики, помаду —
Ну, словомъ, хлопоталъ и бился до упаду;
Хоть бѣдный лобъ его порядочно взопрѣлъ,
Однако становой торжественно смотрѣлъ
На свѣтлое чело имъ избранной подруги
И ровно ни во что считалъ свои услуги.
Подруга же его, окончивъ туалетъ,
Держала съ зеркаломъ таинственный совѣтъ —
Задумалась… Межь-тѣмъ служанки боевыя,
Дѣвицы вострыя, проворныя, живыя,
Съ горячимъ утюгомъ припавши на полу,
Спѣшили распрямить у платья фалбалу.

Тогда-какъ становой былъ дѣломъ этимъ занятъ,
Глядитъ: его въ окно рукою кто-то манитъ:
Кухмистеръ русака въ капустѣ подстерёгъ.
Изъ лѣсу выпугнутъ, русакъ въ саду залёгъ,
Скрываясь тамъ весь день отъ ловчихъ и отъ жара.
Асессоръ вёлъ уже на своркѣ Янычара,
А вотъ и становой Стрѣлу свою зовётъ;
Поставили рядкомъ. Панъ войскій въ садъ идётъ,
Свиститъ и хлопаетъ, посматривая въ гряды;
Межь-тѣмъ охотники, въ него уставя взгляды,
Тихонько пальцами показываютъ псамъ,
Гдѣ заяцъ — а ужь онъ летѣлъ къ своимъ лѣсамъ.
«Ату его, ату!» вошла лихая пара!

Тотъ смотритъ на Стрѣлу, другой на Янычара:
Псы ближе — ближе — вотъ на шагъ отъ русака —
И оба вдругъ его схватили подъ бока;
Минута — онъ лежитъ недвижимъ, кверху брюхомъ,
Зелёную траву покрывши бѣлымъ пухомъ.
Глядятъ охотники — на лицахъ торжество!
А войскій, зайца взявъ, отпа́зончилъ его
И молвилъ: «Конченъ споръ, соперники мирятся!
Пала́ца сто́итъ Пацъ! Достоинъ па́лацъ Паца!
Я, вами избранный въ сёмъ дѣлѣ за судью,
Заклады цѣнные обратно отдаю:
Другъ другу вы равны и выиграли оба;
Отнынѣ заключить союзъ должны до гроба!»
Охотники сошлись, весёлые — и вмигъ
Ихъ руки съединилъ ликующій старикъ.
Тутъ молвилъ становой: «Собратья, передъ споромъ,
Вы помните: коня поставилъ я съ приборомъ
И перстень обѣщалъ въ Salarium сложить
Тому, кто давній споръ поможетъ намъ рѣшить.
Обратно возвращать заклады — незаконно!
И я надѣюся: панъ войскій благосклонно
На память перстень тотъ потрудится принять —
Онъ можетъ вырѣзать на нёмъ свою печать,
Что вѣчно при часахъ висѣла у него бы,
А золото на ней одиннадцатой пробы.
Уланамъ отдалъ я ретиваго коня,
Но весь его приборъ остался у меня,
Чтобъ долѣе служить набѣгамъ молодецкимъ.
Арчакъ — смѣшеніе козацкаго съ турецкимъ;
Въ камняхъ передняя и задняя лука;
Шелками вышита подушка чапрака,
А сядешь на неё — качаетъ точно зыбка;
А тронь коня въ галопъ, не очень только шибко,
А исподволь, труся…» При этомъ становой,
Любившій мимикой разсказъ украсить свой,
Вдругъ выступилъ вперёдъ и ноги врозь разставилъ,
Потомъ, какъ скачетъ конь, охотникамъ представилъ…
«А тронь коня въ галопъ, то кажется, что конь
Весь залитъ въ золото, въ брильянты и въ огонь:
Сіяніе и блескъ струями всё, струями…
Тотъ рѣдкостный приборъ, съ уздечкой, съ мундштуками,
Ну, словомъ, осѣдлать какъ надобно коня,
Прошу асессора на память отъ меня
Принять и позабыть, что было въ прежни лѣта!»
Асессоръ, поклонясь, отвѣтствовалъ на это:
«Я ставилъ подъ закладъ ошейники для псовъ,
Когда-то бывшіе красою всѣхъ лѣсовъ,
Ошейники, что мнѣ пожертвовалъ Сангушка
И сворку изъ шелковъ (не сворка, а игрушка —
Вся шита золотомъ, вся въ рѣдкостныхъ камняхъ,
На солнышкѣ горитъ и блещетъ какъ въ огняхъ)
И смычъ изъ ящера, котораго плетенье
Приводитъ знатока въ восторгъ и удивленье:
Всё это пану въ даръ я нынче приношу
И давній споръ забыть, какъ милости, прошу,
Споръ, нынѣ конченный со славою по счастью,
И сердце обратить къ пріязни и согласью!»
Такъ бойко завершивъ орацію свою,
Охотники пошли обрадовать судью.

Ходили черезъ годъ по Соплицову слухи
(Проговорилися какія-то старухи),
Что войскій, за́годя вскормивши русака
На кухнѣ, въ садъ его пустилъ изподтишка
И старую вражду чрезъ то покончилъ разомъ.
Однакоже никто не вѣрилъ тѣмъ разсказамъ:
Молва пріятелей поссорить не могла —
И дружба между нихъ незыблемо цвѣла.

Уже вокругъ стола собравшіеся гости
Бесѣдуютъ и ждутъ прихода его мо́сти
Хозяина. Идётъ, Тадеуша держа
Съ невѣстой за руку. Румяна и свѣжа,
Какъ утро майское, глядя на всѣхъ несмѣло,
Она собранію почтительно присѣла.
На ней — вѣнокъ живыхъ колосьевъ золотой,
Съ серебрянымъ серпомъ: была въ одеждѣ той,
Въ которой поутру молилася Пречистой.
Тѣ жь ленты алыя въ струяхъ косы волнистой,
Такіе же цвѣты на дѣвственной груди:
Дарила ихъ вождямъ, и старые вожди
Изъ ручекъ у нея букеты принимали
И ручки нѣжныя въ восторгѣ цаловали;
Невѣста кланялась, зарёю заалѣвъ.
Князевичъ, на челѣ ея напечатлѣвъ
Отцовскій поцалуй, еще краснѣть заставилъ,
Потомъ, поднявши вверхъ, на столъ её поставилъ —
И всѣ, въ единый гласъ, воскликнули «виватъ!»
Невѣсты красота, простой ея нарядъ,
Точь-въ-точь какъ у селянъ — литвинки образъ чистый,

И дѣвственный вѣнокъ, и этотъ серпъ лучистый,
Припомнили вождямъ совсѣмъ другіе сны
И невозвратную зарю иной весны,
Потомъ изгнаніе, съ борьбою и грозами…
И вотъ, приблизившись, смотрѣли со слезами
На дѣву юную, тѣснились вкругъ стола,
Прося, чтобъ очи вверхъ она приподняла,
Чтобъ обернулась къ нимъ и глянула бы смѣло:
Невѣста, какъ заря, какъ маковъ цвѣтъ, алѣла.

Затѣмъ вождямъ еще представилась чета.
Всѣ заняли свои обычныя мѣста:
Вчера слуга царя, теперь — Наполеона,
Асессоръ, командиръ жандармовъ легіона,
Въ мундирѣ выступалъ, подковками звеня,
Съ нимъ рядомъ, голову стыдливо наклони,
Шла вѣрная его подруга и коханка,
Дочь пана войскаго, Варвара Гречешанка.

Но третья парочка сбирается не вдругъ;
Судья не вытерпѣлъ, послалъ за нею слугъ:
Узнали, что чета въ тревогѣ и въ заботѣ:
Неловкій становой, на утренней охотѣ,
Погнавши русака, свой перстень потерялъ
И по лугу его съ людьми теперь искалъ;
А наречённая невѣста становова
Еще не собралась — немного неготова:
Какой-то бантъ у ней на платье не нашитъ,
Еще чего-то нѣтъ… однакоже спѣшитъ,
И, безъ сомнѣнія, часа въ четыре будетъ,
Надѣясь, что судья сестрицу не осудитъ.

ПѢСНЬ XI.

Дверь съ шумомъ наконецъ открылася — и вотъ
Маршаловъ пиршества, панъ войскій предстаётъ,
Въ беретѣ съ перьями. Марша́лковскою тростью
Учтиво каждаго, какъ гостя, такъ и гостью,
Разводитъ по мѣстамъ. Всѣхъ выше, впереди,
Панъ подкоморій сѣлъ, а о́ бокъ съ нимъ вожди,
По разнымъ сторонамъ: по правую Домбровскій,
По лѣвую Гедройцъ, Князевичъ, Малаховскій
И дамы; далѣе — шляхетство; каждый гость
Садится, гдѣ ему велитъ маршалка трость.

Хозяинъ на дворѣ, гдѣ столъ длиной въ два стая
Раскинутъ для селянъ. Сошлась толпа густая,
На пиръ приглашена. Садятся: панъ-отецъ,
Хозяинъ — на концѣ, а на другой конецъ
Садится ксёндзъ-плебанъ. Тадеушъ и невѣста
Ходили вкругъ стола, оставшися безъ мѣста:
Обычай сёлъ таковъ, что новые паны,
Созвавъ къ себѣ селянъ, служить для нихъ должны.
А шляхта и вожди, собравшіеся въ залѣ,
На рѣдкостный сервизъ вниманье обращали,
Что всѣхъ работою и цѣнностью дивилъ.
Преданье говоритъ, что будто Радзивилъ
Богатый тотъ сервизъ привёзъ изъ-за границы;
Потомъ, въ часы войны, попалъ онъ въ домъ Соплици,
Богъ-вѣсть какимъ путёмъ. Теперь, столовъ краса,
Онъ, на подобіе большого колеса,
Разлегся и сіялъ. Въ его златыя стѣнки
Влиты изъ сахару серебряныя пѣнки,
Блестѣвшія какъ снѣгъ, сѣдой зимы уборъ;
Въ срединѣ, изъ конфетъ, чернѣлъ дремучій боръ,
Виднѣлись инеемъ подернутыя хаты,
Искусства дивнаго плоды замысловаты,
Повсюду въ глыбахъ снѣгъ и въ искрахъ синій лёдъ.
А съ краю, подлѣ хатъ, разгуливалъ народъ,
Великолѣпныя фигурки изъ фарфору,
Что только не вели съ гостями разговору,
А то, какъ есть во всёмъ, живыя до-чиста,
И били по глазамъ нарядовъ ихъ цвѣта.

Что значили онѣ? Панъ войскій разрѣшенье
Готовитъ, испросивъ у панства позволенье:
"Персоны, коими украшенъ тотъ сервизъ —
Коль соизволите — на сеймикъ собрались.
Вотъ эта, въ сторонѣ стоящая, особо,
Какъ надо полагать, высокая особа —
Заранѣе къ себѣ шляхетство созвала;
Извольте посмотрѣть: стоятъ вокругъ стола
Большими группами и въ каждой посрединѣ —
Ораторъ. По его движеньямъ и по минѣ,
По разсуждающимъ, подъятымъ вверхъ рукамъ —
Замѣтно: жаркую онъ держитъ рѣчь къ гостямъ,
А шляхта слушаетъ, почтеніемъ объята —
И каждый своего готовитъ кандидата.

"А этотъ, важный панъ, такъ весело глядитъ,
Рука за по́ясомъ, другою усъ крутитъ:
Знать, балы подобравъ, со шляхтой кончилъ дѣло
И на избраніе разсчитываетъ смѣло.

"А здѣсь не ладятся, какъ видно, голоса:
Ораторъ наровитъ поймать за пояса
Не такъ сговорчивыхъ, но рвутся и уходятъ,
Бесѣды межь собой сварливыя заводятъ,
И врозь по сторонамъ разбился весь народъ.
Вотъ этотъ началъ рѣчь — ему зажали ротъ;
А тотъ кричитъ «виватъ», раскрывъ уста широ́ко,
А тутъ ужъ, кажется, до сабель недалёко.

"Одинъ межь группами задумавшись стоитъ;
Куда дѣвать свой шаръ, никакъ не разрѣшитъ,
Гадаетъ пальцами: попалъ — аффирмативу,
А если не попалъ — положитъ негативу.

"А здѣсь монастыря представленъ рефектарь,
Гдѣ выборы у насъ производились встарь.
Стекается толпа. Вотъ шляхтичъ любопытный
Въ серёдку заглянулъ, гдѣ маршалъ неумытный
Считаетъ голоса и вознымъ отдаётъ
О тѣхъ, кто избраны, провозгласить въ народъ.

"Но вотъ, на сторонѣ, какой-то несогласный
Съ избраніемъ, готовъ затѣять споръ опасный:
Раскрылъ широ́ко ротъ, задумываетъ месть
И цѣлый рефектарь какъ будто хочетъ съѣсть.
Не трудно угадать, что онъ ужь гаркнулъ: veto!
Вся шляхта на него накинулась за это;
Еще единый мигъ — сойдутся межь собой,
Скрестивъ оружіе, и вспыхнетъ ярый бой!

«Но къ нимъ святой пріоръ Sanctissimum выноситъ,
А по́слушникъ, звоня, ихъ разступиться проситъ:
Тутъ, дѣлать не́чего, вложивъ мечи въ ножны,
Всѣ пали, молятся — и кончить споръ должны.
И такъ на выборахъ случалось зачастую…»
Но въ табакерку тутъ щелкнувши золотую,
Замѣтилъ войскому панъ подкоморій вдругъ:
«Хоть сеймикъ твой хорошъ, однако кликни слугъ
Да ѣсть вели давать! Ты вѣрно не откажешь —
И послѣ намъ свою исторію доскажешь!»
А войскій, до земли свою склоняя трость:
"Всемилостивый панъ, ясновельможный гость!
Разсказъ кончается. Вотъ, выигравши балы,
Маршалокъ избранный выносится изъ залы
Всей шляхтой на рукахъ; разскрыли рты — виватъ!
Выходятъ весело и шапки вверхъ летятъ,
Другіе на бокъ ихъ заламываютъ лихо…

«А здѣсь, наоборотъ, выходитъ скромно, тихо
Забалтированный; крутитъ въ раздумья усъ,
Сердито на́ брови надвинувъ свой картузъ.
Идётъ онъ… а его супруга и не чаетъ
Бѣды себѣ такой: съ улыбкою встрѣчаетъ;
Вдругъ — ахъ! и на рукахъ служанки замерла..*
Ясновельможною она бы вѣдь была!
А ныньче — Господи, да развѣ это можно! —
Она попрежнему осталась лишь — вельможна!»

Тутъ войскій замолчалъ — и пиръ-себѣ пошолъ.
Сначала холодецъ литовскій и разсолъ,
Тамъ королевскій борщъ, а то, что было далѣ
Тѣхъ яствій и во снѣ мы съ вами не видали!
Блемасы, по́мухли, душоныя мяса́,
Ингредіенціи, былыхъ пировъ краса;
А рыбы: стерляди, севрюга, осетрина,
Карпъ-шляхтичъ, карпъ-холопъ, морская лососина
И блюдо хитрое — затѣя не проста —
Бѣлуга цѣликомъ — поджарена съ хвоста,
Въ серёдкѣ варена́, а спереди пуста
И смачнымъ соусомъ искусно полита.

Но жаль: не распросилъ о блюдѣ знаменитомъ
Никто, а ѣли всѣ съ солдатскимъ апетитомъ,
И кубки, полные венгерскаго вина,
Вмигъ осушалися воинственно до дна.

Межь-тѣмъ, за полчаса снѣгами убѣлённый,
Сервизъ одѣлся вдругъ травой темнозелёной:
Весь иней сахарный растаялъ самъ собой.
Пахнуло на гостей весеннею порой
И жито разное на пажитяхъ явилось:
Пустилъ усы ячмень и рожь заколосилась,
Благоуханіе черёмха разлила
И шоколадная гречиха зацвѣла.
Вожди спѣшатъ весной воспользоваться красной;
Но лѣто близится — и осенью ненастной
Повѣяло. Сервизъ еще отъ теплоты
Растаялъ: жолтыми становятся листы
И падаютъ; на нихъ какъ-будто вѣтеръ вѣетъ;
Всё измѣняется, природа вся мертвѣетъ;
За мигъ цвѣтущія, древа обнажены,
Остался только лавръ, подобіе сосны,
Усѣянъ зёрнами коричневыми тмину,
Какъ-будто шишками. Дивуясь на картину,
Пирующій народъ деревья сталъ срывать
И усладительнымъ токаемъ запивать,
Другъ передъ дружкою усердствуя отважно.
А войскій вкругъ стола прохаживался важно.

Тогда сказалъ ему Домбровскій генералъ:
«Откуда панъ своё искусство перенялъ?
Иль дивной магіи учился у Пинети?
Давно ли на Литвѣ у васъ волшёбства эти?
Вездѣ ль по деревнямъ въ родимой сторонѣ
Такъ чествуютъ гостей? Прошу, повѣдай мнѣ!
Столь долго врозь живя съ родимымъ нашимъ краемъ,
Не мудрость, коль его обычаевъ не знаемъ!»

А войскій такъ ему: «Ясновельможный панъ!
По старой старинѣ обѣдъ вамъ этотъ данъ;
Какъ было у отцовъ у нашихъ и у дѣдовъ,
Во дни счастливые. Теперь такихъ обѣдовъ
Не водится: они на рѣдкость и въ Литвѣ.
Мы стали подражать французамъ, да Москвѣ,
Забыли про токай и пьёмъ чужія вина
Заморскихъ погребовъ, гдѣ русскихъ половина;
Иной богатый панъ живётъ какъ сущій жидъ,
Скупится на пиры, венгерскимъ дорожитъ —
И тутъ же, поглядишь, съ безумнаго азарту,
Вдругъ полъ имѣнія становитъ онъ на карту,
Несметный капиталъ, которымъ десять лѣтъ
Могъ прокормиться бы застянокъ иль повѣтъ,
И было бъ выпито токаю чуть не море.
Да вотъ не далеко́… Яснѣйшій подкоморій,
Прошу не гнѣваться на искренность мою:
Что на́ сердцѣ ни есть, всѣ тайны выдаю…
Когда приготовлялъ сервизъ я для пирушки,
Нашли, что онъ похожъ на дѣтскія игрушки,
Махина старая; что нужно попростѣй,
Что только насмѣшитъ вельможныхъ онъ гостей.
А вотъ не насмѣшилъ! И я теперь покоенъ,
Увидя, что сервизъ вниманьемъ удостоенъ
Такихъ высокихъ лицъ. Увы, уже Богъ-вѣсть,
Достанется ль ему еще такая честь;
Подчасъ и у меня, признаться, замирала
Душа… теперь прошу я пана-генерала
Ту книжечку Припять на память отъ меня:
Панъ вѣрно доживётъ до радостнаго дня,
Когда свободные литвины и Корона
Для найяснѣйшаго отца-Наполеона
Дадутъ по-истинѣ на удивленье пиръ,
Какъ будутъ праздновать Европы цѣлой миръ:
Въ то время призови на помощь книгу эту,
Секреты дивные, невѣдомые свѣту;
Я жь панству разскажу подробно и вполнѣ,
Откуда, гдѣ и какъ она досталась мнѣ.
То книжка рѣдкая, какихъ не пишутъ болѣ…»

Вдругъ крикнули: «виватъ нашъ Флюгеръ на Костёлѣ!»
И цѣлая толпа ввалилась, а предъ ней
Судья, а вслѣдъ за нимъ — Матвѣямъ всѣмъ Матвѣй!
Хозяинъ усадилъ его между вождями,
Сказавъ: «Эхъ, панъ Матвѣй! знать пану скучно съ нами:
Такъ поздно жалуешь, а близкій вѣдь сосѣдъ!»
— «Тѣмъ лучше!» молвилъ тотъ: «я здѣсь не про обѣдъ,
А видѣть армію пріѣхалъ въ Соплицово,
Хоть, правду говоря, она ни то, ни ово.
Меня замѣтили вотъ эти господа,
Схватили подъ руки и ну тащить сюда.
А я было-хотѣлъ взглянуть лишь только въ щелку!»
Сказалъ и къ верху дномъ перевернулъ тарелку.
— «Такъ вотъ онъ, панъ Матвѣй!» сказалъ Домбровскій тутъ:
«Матвѣй, что Кроликомъ и Розгою зовутъ,
Костюшки нашего сподвижникъ разудалый!
Какой еще крѣпышъ, васанъ! скажи пожалуй!
А вотъ меня совсѣмъ скрутила, братъ, война;
Да и Князевича прошибла сѣдина:
Всѣ сбрендили; а ты, по милосердью божью,
Еще потянешься долгонько съ молодёжью!
И Розга, чай, цвѣтётъ, какъ въ оны времена!
Недавно москалей пощупала она,
Я слышалъ. Хватъ, братъ, хватъ! А гдѣ жь твои собратья?
Желалъ бы отъ души и прочихъ повидать я,
Всѣхъ этихъ молодцовъ; ты всѣхъ мнѣ покажи,
Пусть Перочинные и всякіе Ножи
На сцену явятся, Кропители и Бритвы,
И стародавнія собой напомнятъ битвы!»

— «Всѣ эти лихачи», замѣтилъ намъ-судья,
«Разбивши москалей, въ различные края
Попрятались, боясь подвергнуться отвѣту;
Богъ-знаетъ, гдѣ теперь скитаются по свѣту;
Быть-можетъ, гдѣ въ полкахъ!» — «У насъ вотъ, напримѣръ,
Въ полку», вмѣшался въ рѣчь какой-то офицеръ,
«Есть совершенное страшилище съ усами,
Котораго подчасъ пугаемся мы сами:
Кропитель; мы его прозва́ли Медвѣдёмъ;
Когда прикажете, въ минуту приведёмъ!»
— «Есть разные еще!» вступился голосъ новый:
«Я знаю одного: на видъ такой суровый;
Зовутъ его Горшкомъ;поставленъ въ первый рангъ.
Когда случается послать его во флангъ,
Онъ вѣчно выѣдетъ съ какой-то мѣдной пушкой
И мечетъ артикулъ онъ ею какъ игрушкой.»
На это генералъ: «Хотѣлъ бы я скорѣй
Увидѣть старшаго изъ тѣхъ богатырей,
Что заповѣдалъ намъ, какъ чудо, вѣкъ старинный:
Гдѣ этотъ великанъ, вашъ Ножикъ Перочинный,
О коемъ я слыхалъ такія чудеса?»
— «Онъ также уходилъ въ дремучіе лѣса»,
Хозяинъ отвѣчалъ. «Боялся: въ судъ потянутъ
За тотъ проклятый бой, допытываться станутъ,
А послѣ и въ острогъ, пожалуй, упекутъ.
Всю зиму странствовалъ; теперь онъ снова тутъ.
Да вотъ онъ налицо является предъ вами!»
Взглянули — а въ сѣняхъ, надъ всѣми головами,
Какъ мѣсяцъ, лысина огромная въ рубцахъ
Сіяла; сунулся, опять застрялъ въ дверяхъ
И съ шумомъ, наконецъ, какъ пушка или фура,
По залѣ двинулась массивная фигура.

«Ясновельможный вождь! коронный гетманъ, панъ!
А можетъ генералъ. Но какъ бы ни назва́нъ»,
Такъ началъ ключникъ рѣчь, «едино всё для міра!
На вызовъ моего отца и командира
Являюсь нынѣ съ тѣмъ моимъ сцизорико́мъ,
Который, ежели пана́мъ уже знако́мъ,
Какую ни-на-есть себѣ добывши славу,
То не за надписи и то не за оправу,
А то за подвиги: пришолся по рукѣ.
Наслышана Литва о томъ сцызорикѣ
Давно изъ края въ край; но милости господней,
Мы были съ нимъ вездѣ, чуть-чуть не въ преисподней!
Онъ стоитъ, чтобъ его я няньчилъ какъ дитю:
Такъ писарю перо не срѣзать на ногтю,
Какъ сѣкъ онъ головы, гуляючи по свѣту;
А что носовъ, ушей… о, имъ и счоту нѣту!
Но всё жь позорныхъ дѣлъ не зналъ онъ за собой:
Всегда ходили мы въ одинъ открытый бой,
Разъ только москаля безъ бою порѣшо́но,
И то — pro publica utilitate bona!»

— «А, ну-ка покажи!» сказалъ Сцызорику
Домбровскій. «Важный мечъ! да это хоть быку
Отрѣжетъ голову, хоть жубру: нѣтъ сомнѣнья!
Да! нечего сказать, достоинъ удивленья!»
И сталъ онъ сцызорикъ осматривать кругомъ,
Вертѣлъ, приподнималъ, смѣялся; а потомъ
Собра́лись вкругъ вождя иные офицеры
И страшный этотъ мечъ, необычайной мѣры,
Тожъ силились поднять, но мало въ этотъ мигъ
Нашлося, кто бы могъ какъ надо сцызорикъ
Взнести надъ головой. Одинъ майоръ Дверницкій,
Да эскадрона шефъ, штабъ-ротмистръ Голубицкій,
Припбдняли его. Тутъ, выступя вперёдъ,
Князевичъ сильною десницею берётъ
Мечъ неподатливый — и во мгновенье ока,
Какъ шпагу легкую, взмахнулъ его высо́ко,
Провёлъ по воздуху легонько два раза́,
Вдругъ молніей блеснулъ пирующимъ въ глаза
И, фехтовальные припомнивши секреты,
Какими щеголялъ еще въ былыя лѣты,
Свободно выводить онъ сталъ надъ головой:
Крестовку, мельницу, ударъ прямой, кривой.

Гервазъ внимательно слѣдилъ за нимъ глазами —
И вдругъ не выдержалъ… и залился слезами.
«Такъ! такъ, родной отецъ! великій генералъ!»
Воскликнулъ, весь въ слезахъ, и на колѣни палъ:
«Брависсимо! знать, панъ служилъ конфедератокъ,
Ходилъ на москалей со шляхтой, съ нашимъ братомъ!
Панъ дѣльно рубится, какъ истинный жолнёръ!
Вотъ Радултовскихъ взмахъ! вотъ Савичаманеръ!
Ударъ Пулавскаго! А такъ, отставя ногу,
Рубился Высогирдъ! А это, панъ, ей-богу,
Я выдумалъ! ей-ей, то выдумка моя!
И гдѣ ты это взялъ, Господь тебѣ судья?
Извѣстенъ тотъ манеръ лишь нашему застянку
И называется по мнѣ — ударъ-мопанку!»

Всталъ и, Князевича въ объятія схвативъ,
Сказалъ: «Теперь умру спокоенъ и счастливъ:
Нашолся, кто рубить по-мо́ему умѣетъ,
Кто дѣтище моё родимое пригрѣетъ!
Давно и день и ночь болѣю сердцемъ я,
Чтобъ не заржавѣла рапира та моя,
Когда состарѣюсь, когда въ могилу лягу…
Теперь же есть кому носить такую шпагу.
Эхъ, панъ, прости меня; покиньте вы рожны
Нѣмецкіе! къ-чему годны они, нужны?
Для васъ, для шляхтича десницы благородной,
Есть сабля польская, пристоенъ мечъ народный!
Мой милый сцызоривъ кладу у панскихъ ногъ:
Прими его! вотъ всё, что въ жизни я сберёгъ,
Что блюлъ я и хранилъ, что мнѣ всего дороже,
Что пѣстовалъ весь день и отходя на ложе;
Не разлучались мы: всю жизнь онъ былъ со мной;
Жены я не имѣлъ — онъ былъ моей женой
И дѣтищемъ! Но вотъ и мнѣ онъ не подъ силу;
Сбирался вмѣстѣ съ нимъ я лечь уже въ могилу,
Почить, и что же? вдругъ, благодаря судьбѣ,
Нашолъ наслѣдника — пусть служитъ онъ тебѣ!»

Князевичъ, тронутый такою простотою,
Сказалъ: «Но какъ же ты, коллега, сиротою
Останешься, отдавъ столь вѣрнаго слугу,
Жену и дѣтище? Скажи мнѣ, чѣмъ могу
Тебя вознаградить за даръ такой безцѣнный?»
— «Эхъ, панъ!» Гервазъ на то замѣтилъ, удивленный:
«Да нёшто я могу продать такой палашъ?
Цибульскій проигралъ жену свою въ марьяжъ,
А я, коль отдаю — не иначе, какъ даромъ!
Довольно мнѣ того», прибавилъ ключникъ съ жаромъ,
«Довольно, что нашлась достойная рука…
Но помни: отпускай побольше темляка
И наискось маши отъ лѣваго отъ уха:
Такъ можно развалить отъ головы до брюха!»

Князевичъ взялъ палашъ, но, знать, не въ мѣру онъ
Пришолся и затѣмъ положенъ былъ въ фургонъ.
Что сталось съ нимъ потомъ и биться довелось ли
Попрежнему — никто не могъ узнать опослѣ.
Матвѣю Кролику Домбровскій тутъ сказалъ:
«А ты, коллега, что? Совсѣмъ, братъ, оплошалъ!
Костюшкинъ славный маршъ играютъ наши трубы,
А ты нахмурился, молчишь, развѣся губы!
Неужли гордый видъ залётныхъ тѣхъ орловъ
Не въ силахъ пробудить въ тебѣ весёлыхъ сновъ?
Я думалъ, панъ Матвѣй, что выпьешь ты побольше
За здравье кесаря и за надежды Польши,
А ты… передъ тобой бокалъ, я вижу, пустъ,
И ты не замочилъ своихъ ни разу устъ!»

— «Такъ, панъ», сказалъ Матвѣй, «да вы-то что въ тревогѣ?
Два звѣря не живутъ никакъ въ одной берлогѣ,
А милость кесаря подбита вѣтеркомъ.
Что кесарь человѣкъ великій, что намъ въ томъ!
Какой намъ будетъ толкъ отъ этого союза?
Для Польши поляка давай, а не француза!
Дружины польскія! Нѣтъ, это, братцы, вздоръ:
Что слышу? гренадеръ, каноніеръ, сапёръ…
Поляки? — просто сбродъ, ни на́ что непохожій,
Полъ-пса и полъ-козы, народъ ни къ чорту гожій!
Родная армія, Литва!… а главный штабъ,
Самъ видѣлъ я не разъ, по сёламъ ловитъ бабъ.
Идёте на Москву? Счастливая дорога!
Но, если кесарь вашъ безъ вѣры и безъ Бога
Затѣялъ тѣ дѣла, не будетъ проку въ нихъ!»
И тутъ, нахмурившись, Матвѣй опять затихъ.
Не по́ сердцу пришлись хозяину тѣ рѣчи.
По-счастью, публика готовилась во встрѣчѣ
Еще одной четы: былъ это становой;
Но что случилось съ нимъ? гдѣ видъ его живой,
Неугомонныя движенія и жесты?
По приказанію блажной своей невѣсты,
Отрекшись кунтуша, надѣлъ французскій фракъ
И мѣрно выступалъ, краснѣя точно ракъ.
Когда бы вѣдали, какія нёсъ онъ муки!
Совался и не зналъ, куда запрятать руки:
То вверхъ ихъ поднималъ, то книзу опускалъ,
То, позабывшися, онъ пояса искалъ;
Не зная самъ чему, преглупо улыбался…
Вдругъ Мацька увидалъ — и вовсе растерялся.

Матвѣй со становымъ давно ужь былъ знакомъ
И даже дружбу вёлъ, какъ съ добрымъ полякомъ;
Но, озадаченный теперь его нарядомъ,
Измѣрилъ онъ его такимъ сердитымъ взглядомъ,
Какъ варомъ обварилъ, и вымолвилъ: «дуракъ!»
Матвѣя до того взбѣсилъ французскій фракъ,
Что онъ, не поклонясь и не сказавъ ни слова,
Уѣхалъ. Между-тѣмъ невѣста становова
Спѣшила поразить всё воинство Литвы:
Уборъ изящнѣйшій отъ ногъ до головы!
Цвѣтовъ, брильянтовъ, блондъ — разсѣяно обильно;
А платье… Но, увы! перо мое не сильно
Всего изобразить, а развѣ кисть одна —
И та, я думаю, была бы не сильна.

ПѢСНЬ XII.

Весёлый сельскій людъ о музыкѣ хлопочетъ,
Окончилъ трйпезу и въ плясъ пуститься хочетъ;
Зовутъ Тадеуша — но онъ, на сторонѣ,
О чёмъ-то будущей нашоптывалъ женѣ:
«Я долженъ, Софія, по важному предмету
Бесѣдовать съ тобой и твоего совѣту
Спросить по совѣсти. Значительная часть
Имѣній на тебя должна по праву пасть;
Твоими хлопы тѣ становятся рабами —
И я располагать но смѣю ихъ судьбами.
Теперь, когда у нихъ своя отчизна есть,
Ужель еще должны ярмо неволи несть?
Что ныньче, что вчера — не всё ль для нихъ едино?
Лишь только новаго получатъ господина.
Нѣтъ спору, что у насъ народъ не угнетёнъ,
Но въ смерти, въ животѣ — ты знаешь, Богъ волёнъ;
Я — воинъ… послѣ насъ кто ими будетъ править?
И вотъ, поэтому, имъ волю предоставить
Хотѣлъ бы нынѣ я: отрѣзать имъ земли
Участокъ, гдѣ они родились и росли —
Земли, увлаженной слезами ихъ и потомъ…
Не это ль истиннымъ быть значитъ патріотомъ?
Свободенъ — и другимъ свободу возврати!
Цвѣтёшь — и низшему тебя позволь цвѣсти!
Могучъ, коли могу вдругъ цѣлому народу
Судьбу перемѣнить! А ежели доходу
Убавится у насъ — что жь? я не прихотникъ
И къ малому углу съ младенчества привыкъ.
Но ты, мой милый другъ, но ты, мой ангелъ Зося,
Скажи по правдѣ мнѣ, когда бы намъ пришлося
Закабалить себя въ деревню на всегда,
Ты не соскучишься? Ты, юные года
Съ родными знатными прожившая въ столицѣ,
Не будешь попрекать Тадеушу Соплицѣ?»

А Зося такъ ему отвѣтила на-то:
«Я женщина — входить въ мужское ни во что
Не смѣю; дать совѣтъ — мнѣ также очень рано;
Готова всей душой исполнить волю пана.
Чего желаетъ онъ, на всё согласна я;
Гдѣ воля есть его, тамъ воля и моя.
А что касается до знати, до столицы:
Я помню только то, что я въ дому Соплицы
Росла, воспитана и замужъ отдана.
Вѣрь: Соплицово мнѣ родная сторона!
Скучать мнѣ трудно тутъ: всѣ эти куры, утки
Милѣе были мнѣ, чѣмъ тётушкины шутки
И розсказни ея про Питеръ и Москву.
Люблю хозяйничать и столько здѣсь живу,
Что кое въ чёмъ уже набила-таки руку
И скоро ключника возьму къ себѣ въ науку!»

А ключникъ на поминъ лего́къ, какъ тутъ и былъ,
Немного сумрачный: «Судья намъ говорилъ
Объ этой вольности, да только я не чаю,
Что много проку тутъ и счастія для краю.
Чтобы на русскій то, иль на нѣмецкій ладъ
Не вышло! а тогда на кой имъ вольность лядъ?
Конечно, сказано, что всѣ мы отъ Адама,
Что хлопы, видишь ли, произошли отъ Хама;
Жидамъ начало далъ сынъ Ноя, Іафетъ;
Отъ Сима шляхта вся, а выше оной — нѣтъ.
Затѣмъ мы прочими командуемъ и правимъ,
А случай выпадетъ — пожалуй, и придавимъ!
Хоть ксёндзъ не то твердитъ, какъ выйдетъ на амвонъ —
Толкуетъ, видите: то ветхій былъ законъ;
Когда жь Исусъ Христосъ, хоть царскаго былъ роду,
А въ ясляхъ родился, средь чорнаго народу,
То этимъ всѣхъ людей сравнялъ между собой.
Быть такъ, когда ужь такъ назначено судьбой
И пани хочетъ такъ моя ясновельможна —
Аминь! Но буде мнѣ позволено и можно
Пановъ предостеречь: скажу вамъ, что боюсь,
Не стала бъ снова тутъ распоряжаться Русь,
Хозяйничать опять — и вольные селяне
Вдругъ не попали бы въ казённые крестьяне.
А сдѣлать шляхтой ихъ, дать волю, и притомъ
Сказать, что вмѣстѣ съ тѣмъ и гербъ мы имъ даёмъ:
Пусть пани удѣлитъ возу въ зелёномъ полѣ,
А панъ свою луну съ подковой: этой волѣ
Народъ поклонится до самой до земли —
И тутъ ужь не возьмутъ ни чорта москали!
А что до вашего, павы мои, дохода —
Богъ милостивъ, авось! Не изъ такова рода
Ясновельможная сенаторша моя,
Чтобъ ручки допустилъ её мозолить я.
А вотъ, прошу мою усердно господыню
Принять завѣтную горешковскую скрыню
Съ краями полную наслѣдственнымъ добромъ,
Камнями разными, и златомъ, и сребромъ,
Сокровищъ стольника безчисленные склады:
Златые поставцы, оружіе, оклады,
Убранства древнія, что я берёгъ, какъ глазъ,
Отъ алчныхъ москалей, а частью и отъ васъ —
Прошу не гнѣваться — панове Соплицове!
Да есть еще у насъ въ запасѣ на готовѣ
Кубышка собственныхъ старинныхъ талеро́въ,
Отъ панскихъ милостей, щедроты и даровъ.
Я думалъ: доживу до лучшей перемѣны —
И деньги тѣ сложу въ горешковскія стѣны,
Чтобъ замокъ старый нашъ какъ прежде заблисталъ.
Теперь, Соплица панъ, твоимъ слугой я сталъ:
Позволь мнѣ у тебя на милостивомъ хлѣбѣ
Остаться навсегда, въ какой ни есть потребѣ!
Какъ няньку старую въ дѣтямъ твоимъ возьми!
Мнѣжь не учиться стать, какъ няньчиться съ дѣтьми.
Авося выняньчимъ Горешковъ третье племя!
Богъ дастъ тебѣ сынка; теперь такое время —
Война, а говорятъ, что будто въ часъ войны
Всегда не дочери родятся, а сыны.
Такъ вѣрно будетъ сынъ, боецъ на диво міру!
Ты мнѣ ужь предоставь вправлять его въ рапиру!»

Едва окончилъ онъ — ужь возный направлялъ
Къ нимъ важно шествіе — раскланялся, досталъ
Какой-то страшный листъ изъ своего кармана:
То вирши нѣжныя для пани и для пана
Піита, арміи фельдфебель, сочинилъ.
Съ полсотни тѣхъ стиховъ ужь возный возгласилъ,
Порядкомъ надоѣвъ; когда жь дошолъ до мѣста:
О ты, звѣзда любви! изъ всѣхъ невѣстъ невѣста!
Чьи взоры ясные и дивный блескъ лица
Вѣрнѣе мѣткихъ стрѣлъ разятъ людей сердца:
Отъ взгляда твоего и мановенья длани
Смолкаютъ громы всѣ и утихаютъ брани —
Тадеушъ поспѣшилъ скорѣй рукоплескать,
Затѣмъ-чтобъ далѣе тѣхъ виршей не слыхать;
А ксёндзъ, взойдя на столъ и, обратясь къ народу,
Панами данную провозгласилъ свободу.

Едва въ толпу крестьянъ проникла эта вѣсть,
Привѣтъ свой госпожѣ спѣшатъ они принесть,
Упасть къ ея ногамъ, ея коснуться платья:
«Да здравствуютъ паны!» — "Да здравствуютъ собратья! "
Тадеушъ имъ въ отвѣтъ: «у насъ одни права:
Да будутъ вольными Борона и Литва!»
И въ войско понеслись тѣ сладкія слова.

Одинъ лишь панъ Бухманъ хотѣлъ переиначить
Проектъ, коммиссію особую назначить;
Но такъ-какъ времени на это не нашлось,
То нѣмецъ отошолъ, повѣся молча носъ.
А тутъ ужь, на лугу, давно стояли пары:
Съ народомъ пополамъ, уланы и гусары;
Съ жупанами крестьянъ мѣшался эполетъ.
Всѣ ждали трубачей; судья же, подошедъ
Къ Домбровскому, шепнулъ: «Сегодня обрученье
Племянниковъ моихъ, и оттого стеченье
Народу, со всего повѣта поселянъ;
Покамѣстъ свой оркестръ, ясновельможный панъ,
Вели остановить. Стыдливыя дѣвицы
И парни сельскіе привыкли подъ скрипицы
Свой танецъ начинать: такъ будетъ имъ ловчѣй;
А послѣ позовёмъ и вашихъ трубачей.»

Далъ знакъ — весёлая вперёдъ выходитъ скрипка,
Смычокъ выплясывать она пускаетъ шибко,
Разорванный рукавъ по локоть засучивъ,
Прижавши бородой подставку, стиснувъ грифъ,
Казалось, кобзаря звала на поединокъ,
А онъ ужь тутъ-какъ-тутъ и пара съ нимъ волынокъ:
Какъ началъ онъ трубить, а тѣ за нимъ дудѣть,
Сказалъ бы, что хотятъ на воздухъ улетѣть,
Борея стараго пузатымъ мальчуганамъ
Подобны. Стихли вдругъ. Цымбаловъ поселянамъ
Хотѣлось; но никто не смѣлъ играть на нихъ
При Янкелѣ, а онъ укрылся и притихъ,
Какъ-будто нѣтъ его. Нашли; усердно просятъ
И даже инструментъ художнику выносятъ;
Но кланяется жидъ и самъ уходитъ прочь,
Сказавъ, что ныньче онъ до нихъ ужь не охочъ,
Что огрубѣвшія, окрѣпнувшія руки
Послушно вызывать утраченные звуки
Не могутъ болѣе. Тутъ, съ ясностью чела,
Невѣста къ Янкелю проворно подошла
И, ручкой нѣжною артисту подавая
Цымбаловъ молотки, свѣжа, какъ утро мая,
Она промолвила: «Пожалуста сыграй!
Ты знаешь ныньче что: собрался цѣлый край
Повѣтскихъ поселянъ во мнѣ на обрученье;
Въ тому же этотъ день особое значенье
Имѣетъ: здѣсь у насъ народные вожди,
А ты упрямишься; ну, самъ ты посуди
И вспомни, что давно играть мнѣ обѣщался
На свадьбѣ!» Янкель-жидъ на это засмѣялся
И въ знакъ согласія красавицѣ кивнулъ
Сѣдою бородой, сѣлъ, пейсами тряхнулъ
И съ гордостью вокругъ весёлыми глазами
Повёлъ, какъ ветеранъ, покрытый сѣдинами,
Когда зовутъ его опять на поле сѣчъ
И внуки подаютъ ему тяжолый мечъ:
Смѣётся дѣдъ сѣдой, поднявъ его рукою
И чуя, что рука не измѣнитъ герою.

Молчанье. Инструментъ недвижимо лежитъ
Передъ художникомъ. Поднявши руки, жидъ
На мигъ оцѣпенѣлъ, слегка глаза прищуря,
Спустилъ — и грянула могучихъ звуковъ буря,
Какъ-будто шумный дождь по струнамъ пролился
И вихрей острые промчались голоса.
Далися диву всѣ, но то была лишь проба —
И снова молотки онъ вверху поднялъ оба.

Затѣмъ опять спустилъ. Едва звенитъ струна;
Небесно-тихая гармонія слышна;
Цымбалы замерли, поютъ и стонутъ глухо,
Какъ-будто по струнамъ крыломъ звонила муха.
Взглянувъ на небеса, художникъ вдругъ утихъ
И вдохновенія просилъ себѣ у нихъ.
Затѣмъ, свой инструментъ измѣривъ мѣткимъ глазомъ,
Приподнялъ молотки и грянулъ ими разомъ.

Слетѣлъ съ весёлыхъ струнъ живой и рѣзкій звукъ,
Казалося, оркестръ военный грянулъ вдругъ,
Со всѣми ложками, тарелками, звонками —
И славный польскій тотъ, столь чтимый поляками,
Что мая третьяго въ Варшавѣ раздался,
Торжественно гремитъ; рокочутъ голоса
И сердце шевелятъ, и слухъ ласкаютъ вмѣстѣ.
Смѣётся молодёжь, едва стоя на мѣстѣ,
А думы стариковъ въ минувшее летятъ,
Въ тѣ дни, какъ въ ратушѣ собравшійся сенатъ,
Назначивъ короля, угоднаго народу,
Полякамъ возвѣщалъ равёнство и свободу.
Художникъ налегать на струны сталъ свои,
Усилилъ голоса — и вдругъ, какъ свистъ змѣи,
Какъ дребезжаніе стекла, аккордъ фальшивый
Морозомъ пронялъ всѣхъ, и ропотъ боязливый
Прошолъ по всей толпѣ: всѣ думали, что онъ
Испортилъ инструментъ, иль взялъ невѣрный тонъ.
Не ошибался жидъ! Разрушилъ онъ нарошно
Гармонію, дотоль звучавшую роско́шно,
И долго по одной и той же билъ струнѣ
Пронзительно, пока стоявшій въ сторонѣ
Гервазъ не понялъ всё: закрывъ лицо десницей,
«Ахъ!» молвилъ, «знаю я: тё миръ подъ Тарговицей!»
И, жалобно запѣвъ, вдругъ лопнула струна.
Всѣ замерли кругомъ. Толпа поражена.
А музыка гремитъ тревожнѣй часъ отъ часу,
Съ басовъ на дисканты и вновь съ дискёнтовъ въ басу.

Всё громче и сильнѣй по струнамъ бьётъ артистъ.
Чу! маршъ, атака, штурмъ, громъ пушекъ, ядеръ свистъ,
Крикъ женщинъ, плачъ дѣтей такъ выразились живо,
Что дѣвы юныя дрожали боязливо,
А вмѣстѣ и народъ припомнилъ старину
И пѣсни грустныя про битвы и войну,
Про ихъ соотчичей безплодную отвагу,
Въ слезахъ и пламени потопленную Прагу —
И рады, что артистъ внезапно укротилъ
Тѣ звуки страшные, какъ-будто въ землю вбилъ.

Едва пришли въ себя — ужь музыка звучала
Опять; спокойная и тихая сначала,
Какъ-будто вырвавшись изъ сѣтки паука,
Мухъ нѣсколько поётъ. Но вотъ уже слегка
Густѣетъ каждый звукъ, слышнѣй и рѣзче тоны,
Соединяются аккордовъ легіоны,
Всё прибываетъ ихъ, всё болѣ всякій часъ —
И пѣсня старая мгновенно раздалась,
Знакома каждому мелодіею пышной:
«Удалый богатырь, скиталецъ горемышный,
Кому родимаго пріюта нѣтъ нигдѣ
И вѣки-вѣчные онъ въ горѣ и въ бѣдѣ,
Свалился наконецъ и молвитъ черезъ-силу:
Копай, мой вѣрный конь, копытомъ мнѣ могилу!»
Узнали пѣсню ту, былые впомнивъ дни,
Когда, похоронивъ отечество, они
Пошли Богъ-вѣсть куда, на край далёкій свѣта,
И тѣшила солдатъ въ чужбинѣ пѣсня эта;
Всякъ вспомнилъ, гдѣ онъ былъ, что свѣдалъ перенёсъ,
Какъ много о землѣ родимой пролилъ слёзъ —
И такъ стояли всѣ, чело свое понуря…
Вдругъ подняли его: встаётъ аккордовъ буря:
Походъ! Согласно въ тактъ колышутся мечи
И въ трубы мѣдныя играютъ трубачи;
Послышался раскатъ, какъ-будто выстрѣлъ дальный,
И вдругъ ударилъ маршъ завѣтный, тріумфальный:
«Несгинетъ Польша ввѣкъ, покуда мы живёмъ!»
То маршъ Домбровскаго, раздавшійся какъ громъ
И всѣхъ исполнявшій невѣдомою силой:
Войска подъ этотъ маршъ пришли къ отчизнѣ милой!

Художникъ вдругъ умолкъ, дивяся будто самъ
Тѣмъ оживляющимъ, могучимъ голосамъ;
Упали молотки, свалился шлыкъ на плечи,
Уста невнятныя вашоптывали рѣчи,
Ланиты вспыхнули румянцемъ и огнёмъ:
Всё вдохновительно преобразилось въ нёмъ;
Когда жь, спустивъ глаза, увидѣлъ генерала
Домбровскаго, сильнѣй въ нёмъ сердце заиграло,
Не выдержалъ старикъ и громко зарыдалъ:
«Великій генералъ!» воскликнулъ: «долго ждалъ
Тебя литовскій край, какъ мы жиды мессію!
Живи, нашъ славный вождь, иди, громи Россію,
Взыграй мечёмъ своимъ, творящимъ чудеса!
Отецъ!» И жидъ опять слезами залился:
Онъ родину любилъ. Душой его высокой
Домбровскій тронутъ былъ: десницею широкой
Взялъ за руку жида — тотъ на колѣни сталъ
И руку у вождя рыдая цаловалъ…

Часъ польскій начинать! Народъ шумитъ какъ море.
Вотъ къ Зосѣ подошолъ учтиво подкоморій,
Крутя свой сивый усъ, ей руку подаётъ,
Прося на полонезъ; вотъ выступилъ вперёдъ;
Тромбоновъ рѣзкіе послышались удары —
И живописныя группируются пары.

Пошли, раскинувшись въ обширные круги.
На солнцѣ алые сверкаютъ сапоги;
Бьётъ съ сабель яркій блескъ; играетъ поясъ литый;
А онъ какъ нехотя вступаетъ въ бой открытый,
Но выразителенъ танцора каждый шагъ,
Движенье всякое имѣетъ смыслъ и знакъ:
Вотъ сталъ и пылкіе бросаетъ дамѣ взоры;
Вотъ, голову склонивъ, заводитъ разговоры;
Но та не слушаетъ привѣтовъ и рѣчей.
Конфедератку снявъ, онъ кланяется ей,
Вниманія прося учтиво и покорно.
Взглянула на него, но всё молчитъ упорно.
Онъ шагъ укоротилъ, сердитый бросилъ взглядъ —
И засмѣялся вдругъ, ея отвѣту радъ.
Вотъ двинулся быстрѣй, размашисто, отважно —
И на соперниковъ посматриваетъ важно;
Вылёты кунтуша закидываетъ въ тылъ,
А шапку на бекрень — и усъ свой закрутилъ:
Идетъ; но сзади рой соперниковъ упрямой —
Онъ далѣе отъ нихъ хотѣлъ бы скрыться съ дамой,
Остановился вдругъ и проситъ, чтобы шли;
Толпа проносится, а онъ одинъ вдали;
Задумалъ обмануть соперниковъ: напрасно!
Они преслѣдуютъ восторженно и страстно,
Бѣгутъ — за саблю онъ хватается тогда,
Какъ-будто говоря: завистникамъ бѣда!
И самъ идётъ въ толпу настойчиво и смѣло;
Толпа раздвинулась — противиться не смѣла:
Группируются вновь, опять за нимъ летятъ.
Тогда межь зрителей послышался «виватъ»;
Тихонько про себя шептался строй передній:
«Пусть смотритъ молодёжь: быть-можетъ, то послѣдній,
Который полонезъ умѣетъ такъ водить!»
И долго по лугу пестрѣющая нить
Живыхъ, весёлыхъ паръ кружилась и ходила

И тысячи фигуръ затѣйныхъ выводила,
Віясь по муравѣ какъ исполинскій змѣй.
Сверкали воины одеждою своей,
Бряцая шпорами и звякая мечами —
А солнце, заходя, метало въ нихъ лучами.

Одинъ лишь не пошолъ, капралъ Добжинскій Сакъ:
Стоялъ и всё глядѣлъ, припомнивши, бѣднякъ,
Какъ совъ мелькнувшіе, ребяческіе годы,
Густыя конопли, плетни и огороды,
И Зоею милую; какъ прятался въ кусты;
Какъ по́дъ вечеръ носилъ ей изъ поля цвѣты;
Порой подсматривалъ, какъ куръ она кормила.
А сколько за неё досталось отъ Кропила!
Неблагодарная, забыла дочиста!
И съ горя рѣзаться пошолъ онъ въ три-листа,
Намѣревался потомъ пуститься въ пьянство:
Такъ было велико́ капрала постоянство!
А Зося весело танцуетъ посреди
Обширнаго двора; хотя и впереди,
Неуловимая, однакоже, для взгляда
Отъ яркаго, рутѣ подобнаго наряда,
Въ роскошные цвѣты и въ ленты убрана,
Послушною толпой танцующихъ она
Предводитъ на лугу своёмъ темнозелёномъ,
Какъ ангелъ звѣздъ ночныхъ блестящимъ легіономъ
На темноголубомъ раздолій небесъ.
Безсмѣнно вкругъ нея толпа густа, какъ лѣсъ.
Всѣ мѣсто подлѣ ней ревниво охраняютъ
И подкоморія отъ танцевъ оттѣсняютъ.
Домбровскій подошолъ — и онъ недолго былъ
Близь Зоси: вмигъ её другому уступилъ,
Тотъ третьему… но вотъ она уже устала;
Увидѣвъ жениха, въ минуту перестала
Плясать; пошла въ гостямъ, за нею и женихъ.

А вечеръ догоралъ невозмутимо-тихъ,
Подобенъ ясностью воскреснувшему краю
Коровы и Литвы. Лишь бѣлый облавъ съ краю,
Пророча свѣтлый день, румянцемъ пламенѣлъ
И таялъ медленно. Востокъ уже темнѣлъ
И тучки мелкія, чуть видныя для взгляда,
Какъ по лугу овецъ разсыпанное стадо,
Мелькали въ томъ углу, порой смыкаясь въ рядъ.
Вотъ пламенемъ сплошнымъ объялся весь закатъ;
Прощаясь, солнышко еще лучомъ блеснуло,
Склонило голову и за́ лѣсъ потонуло.

Но шляхта и въ ночи неугомонно пьётъ
За здравье кесаря, за шляхту, за народъ,
Потомъ за жениха съ невѣстою, а далѣ
За всѣхъ, кого добромъ въ Литвѣ припоминали.

И я на томъ пиру пилъ пиво и вино;
Что слышалъ, видѣлъ тамъ — предъ вами, вотъ оно́!

Н. Бергъ.

---

1. Войскій (Tribunus) — во время всеобщаго возстанія опекунъ шляхетскихъ жонъ и дѣтей. Званіе это давно уже уничтожилось.
2. Асессоръ — начальникъ земской полиціи, родъ нашего исправника.
3. Подкоморій — старшій чинъ въ повѣтѣ, родъ нашего предводителя дворянства. Одно время подкоморіямъ было предоставлено разбирать тяжбы помѣщиковъ о границахъ.
4. Возный - выборный изъ мелокй шляхты, разносилъ позвы въ судъ, объявлялъ вводъ во владѣніе и т. п. Находился всегда при судьѣ и даже ему прислуживалъ.
5. Іосифъ Домбровскій.

Примѣчанія редакторовъ Викитеки

1. Каштанова О. Н. В. Берг как переводчик А. Мицкевича // Adam Mickiewicz i Rosjanie. — Wydawnictwo Naukowe Scholar, 2020. — С. 247.
2. Нехай А. Николай Васильевич Берг — первый переводчик «Пана Тадеуша» / Дом Польский.