Кто лѣтъ не помнитъ тѣхъ, когда въ счастливой долѣ
Онъ юношею былъ; ходилъ отважно въ поле,
Закинувъ меткую винтовку на плечо,
А бѣшеная кровь кипѣла горячо?
Какъ птица воленъ былъ, среди дубравъ широкихъ,
Бродилъ по всѣмъ путямъ и въ небесахъ далекихъ
Заранѣ, какъ пророкъ, онъ бурю узнавалъ;
Порой, какъ чародѣй, къ землѣ онъ припадалъ:
Она, безмолвная для прочихъ, какъ могила,
Таинственную рѣчь съ нимъ тихо заводила.
Вотъ, утренній вѣщунъ, задергалъ карастель,
Вспорхнулъ — и вновь упалъ въ зеленую постель:
Его не сыщешь тамъ! Вонъ жаворонокъ вьется,
Звенитъ — и пѣснь его далеко раздается.
Порой, въ выси небесъ, покажется орелъ,
Очами зоркими окидывая долъ;
Иль ястребъ, просвистѣвъ крыломъ подъ облаками,
Повиснетъ въ воздухѣ надъ темными лѣсами,
И вдругъ на голубя, спорхнувшаго съ гнѣзда,
Онъ падаетъ съ высотъ небесныхъ, какъ звѣзда.
О, милый сердцу край! Когда-жъ дозволятъ боги
Узрѣть мнѣ отчихъ хатъ знакомые пороги?
Удастся-ли опять въ Литвѣ моей пожить
И въ конницѣ псарей по прежнему служить,
Не зная битвъ иныхъ, окромѣ лишь охоты,
И вмѣсто всякихъ книгъ слѣдя бурмистра счеты?
Ты вновь приснился мнѣ, полей моихъ просторъ:
Вотъ солнце медленно выходитъ изъ-за горъ,
И въ рощу, сквозь вѣтвей, бѣгутъ лучи денницы,
Какъ ленты изъ косы души моей дѣвицы;
Заглядываютъ въ садъ, на желтое гумно
И будятъ сонную красавицу давно:
На темной муравѣ лежитъ она; ланиты[ВТ 1]
Пылаютъ розами; уста полуоткрыты
И грудь высокая вздымается слегка,
И бѣложнѣжная откинута рука…
Проснись! уже пора: чу, хлопнувши крыла̀ми,
Ужъ лебедь началъ пѣть надъ сонными водами
Свой гимнъ торжественный, привѣтствіе зарѣ,
И гусь загоготалъ съ гусыней на дворѣ;
Какъ эхо, на прудѣ имъ утки отвѣчали;
По кровлямъ воробьи, скача, защебетали;
На пастбища бѣгутъ веселыя стада
И звонкій рогъ трубитъ въ долинахъ иногда.
Встаетъ и молодежь. Одинъ Тадеушъ только
Не подымается, не выспавшись нисколько.
Уже въ послѣдній разъ пѣтухъ въ селѣ пропѣлъ,
А онъ — онъ все еще отчаянно храпѣлъ,
Зарывшись глубоко̀ въ волнахъ травы зеленой;
И вѣтеръ ужъ въ лицо пахнулъ ему студеный —
Онъ спитъ, не двинется! Вотъ въ двери кто-то стук —
И предъ Тадеушемъ явился Квестарь вдругъ:
„Вставай! Surge puèr! Кто спитъ такъ долго лѣтомъ?“
Сказалъ и поясомъ шутя стегнулъ при этомъ.
А на дворѣ уже и шумъ, и топотня;
Спѣшатъ охотники садиться на коня;
Псари въ рога трубятъ и псарню отворили:
Псы выскочили вонъ, забѣгали, завыли —
И сами на смычокъ охотнику идутъ
(Псари хорошій знакъ усматриваютъ тутъ).
Вотъ тихо на коня взлѣзаетъ Подкоморій,
За нимъ псари его: и Томашъ, и Григорій, —
Охота двинулась аравою большой.
Асессоръ посреди, съ нимъ рядомъ Становой,
На сворѣ подлѣ нихъ собакъ любимыхъ пара:
Одинъ ведетъ Стрѣлу, другой-же Янычара.
Какъ-будто позабывъ на время старый споръ,
Они въ пріятельскій вступили разговоръ:
Не скажешь, что они другъ-дружкѣ строятъ ковы[ВТ 2]
И что при случаѣ другъ-друга съѣсть готовы!
Во слѣдъ за всей толпой хозяинъ ѣхалъ самъ
И панство-молодежь скакала подлѣ дамъ,
Сидѣвшихъ парами по разнымъ колымагамъ.
Ксендзъ Робакъ по двору прохаживался шагомъ,
На отъѣзжающихъ смотря издалека̀;
Вдругъ пальцемъ погрозилъ Тадеушу слегка,
Тотъ призадумался: „чего-бы это ради
Ксендзъ погрозилъ ему?“ — И долго ѣхалъ сзади
Охотниковъ, собакъ и дамскихъ колымагъ,
Но разрѣшить не могъ загадки той никакъ…
Вотъ выѣхали въ степь, всѣ выстроились рядом
И каждый предъ собой пространство мѣрялъ взглядомъ,
Не видитъ ничего! Лишь тонкій паръ дрожитъ…
Вдругъ тихо раздалось протяжное: „лежитъ!“
И всѣ въ единый мигъ какъ вкопанные стали,
На доѣзжачаго смотрѣли, ожидали,
Что выскочитъ русакъ, а доѣзжачій, вставъ
На стременахъ и вверхъ арапникъ[ВТ 3] свой поднявъ,
Старался показать охотникамъ косова,
Что̀ въ бороздахъ залегъ у камня небольшова
И, неминучую почуявши бѣду,
Разсматривалъ враговъ сквозь кочки, лебеду,
Поглядывалъ кругомъ тревожно, боязливо,
И все лежалъ-себѣ упорно, терпѣливо;
Но вотъ ему лежать уже не въ моготу:
Арапникъ на хвостѣ: „ату его, ату!«
Задорные ловцы всѣ разомъ закричали
И мигомъ, пылъ поднявъ, въ клубахъ ея пропали…
Въ то время подъѣзжалъ къ охотѣ сбоку Графъ,
Рысцой, какъ водится на травлю опоздавъ:
Какъ ни старался онъ, но встать не могъ до свѣту.
Шотланскій макинтошъ[ВТ 4] гороховаго цвѣту
Полами длинными съ зефирами игралъ,
Межъ-тѣмъ какъ всадникъ нашъ охоту узиралъ.
За нимъ — одѣтые по̀ англійски лакеи,
Которые звали́сь въ дому его „жокеи“.
Вдругъ замокъ передъ нимъ изъ рощи возстаетъ;
Графъ смотритъ и никакъ его не узнаетъ,
Затѣмъ-что поутру̀ попалъ туда впервые:
Исчезли старыхъ стѣнъ морщины вѣковыя,
И нанесенная столѣтіями мгла,
При утреннихъ лучахъ, съ гранитнаго чела
Скатилась; улетѣлъ куда-то мракъ всегдашній —
И замокъ весь сіялъ, съ его красивой башней.
Далекой травли гулъ, крикъ столькихъ голосовъ
По вѣтру донеслись къ нему изъ-за лѣсовъ;
Ихъ шумъ дремавшія развалины встревожилъ:
Казалось, замокъ вновь, народомъ полонъ, ожилъ.
Картиной пораженъ, Графъ лошадь осадилъ,
Затѣмъ, что всякую нечаянность любилъ,
Оригинальныя, массивныя строенья,
Съ печатью старины, преданій и забвенья,
Напоминавшія далекіе года.
Графъ былъ большой чудакъ; видали иногда,
Какъ онъ, заѣхавши охотиться въ дубраву,
Внезапно покидалъ охотничью араву
И молча гдѣ-нибудь садился надъ ручьемъ.
Порою бѐзъ толку бродилъ одинъ съ ружьемъ:
Дичь видитъ, а не бьетъ: богъ-вѣсть о чемъ забота.
Твердили, что ему не достаетъ чего-то;
Что не совсѣмъ его въ порядкѣ голова;
Но всякъ его любилъ и знала вся Литва,
Что тихо онъ живетъ, не судитъ и не рядитъ
О ближнемъ; что его и прадѣдъ, и прапрадѣдъ
Такими-жъ графами окончили свой вѣкъ;
Что, напослѣдокъ, онъ хорошій человѣкъ:
Хотя обремененъ огромными долгами,
Но къ бѣднымъ милостивъ и ласковъ со слуга̀ми;
Что гостю всякому во всякій часъ онъ радъ
И даже для жидовъ не гордъ и тароватъ.
Такъ точно и теперь съ охотой онъ простился,
Поѣхалъ въ сторону, предъ замкомъ очутился,
На стѣны посмотрѣлъ, подумалъ — и тогда-жъ
Досталъ изъ-подъ сѣдла портфель и карандашъ
И ну чертить ландшафтъ. Вдругъ видитъ: кто-то сбоку
Подкрался и стоитъ оттоль неподалеку,
Весь въ созерцаніи, спокоенъ, недвижимъ,
Казалось, тѣмъ-же былъ недугомъ одержимъ:
Въ разрушенныхъ стѣнахъ разглядывалъ каменья,
Какъ-будто въ нихъ искалъ предметъ для вдохновенья.
Замѣтивъ пришлеца и свой портфель убравъ,
Тихонько на конѣ къ нему подъѣхалъ Графъ,
Вглядѣлся пристально, окликнувши три раза —
И только тутъ узналъ онъ Ключника Герваза.
То старый шляхтичъ былъ, давно какъ лунь сѣдой,
Съ огромной лысиной, съ небритой бородой,
Съ физіономіей угрюмой и суровой,
Остатокъ жалостный отъ челяди дворовой
Горешки; въ оны дни отчаянный буянъ,
Гуляка, балагуръ; когда-жъ вельможный панъ
Горешка въ битвѣ палъ — Гервазъ перемѣнился:
Ходилъ насупившись, не спорилъ, не бранился,
Утихъ и присмирѣлъ — и вотъ ужъ много лѣтъ
На сватьбахъ, на пирахъ простылъ его и слѣдъ;
Ни шутки отъ него не слышно, ни усмѣшки
Не видно на устахъ. Послѣдняго Горешки
Носилъ ливрею онъ изъ синяго сукна,
Гдѣ были на бортахъ остатки галуна
И шитый графскій гербъ — коза въ зеленомъ полѣ;
Отъ этого Козой зовутъ его дотолѣ,
Мопанкомъ иногда зовутъ и, наконецъ,
Что лысина въ рубцахъ, зовутъ еще Рубецъ.
На счетъ его гербовъ… но видно онъ гербами
Своими пренебрегъ: весь вѣкъ ходилъ съ ключами
И Ключникомъ себя смиренно называлъ,
Хоть замокъ съ давнихъ поръ въ развалинахъ стоялъ,
Безъ оконъ и дверей — въ томъ не было потери —
Но Ключникъ отыскалъ какія-то двѣ двери
И въ замкѣ ихъ воздвигъ на собственный свой счетъ.
Съ-тѣхъ-поръ въ одной изъ залъ спокойно онъ живетъ,
По комнатамъ пустымъ одинъ-себѣ гуляетъ
И двери всякій день преважно отпираетъ —
И этимъ сытъ. Чудакъ у Графа жить-бы могъ,
Нашелся-бъ для него и хлѣба тамъ кусокъ,
Но Ключникъ, безъ своихъ горешковскихъ развалинъ,
Безъ замка своего, былъ боленъ и печаленъ.
Лишь-только вдалекѣ онъ Графа увидалъ,
Горешки кровнаго — проворно шапку снялъ
И, низменный поклонъ отвѣсивши глубоко,
Всю лысину открылъ, свѣтившую далеко,
Браздами взрытую и вдоль, и поперегъ,
Потомъ приблизился, опять до панскихъ ногъ
Припалъ, какъ слѣдуетъ, и поклонился низко,
И робко началъ такъ: „Мопанку мой, паниско!
Прости такую рѣчь слугѣ ты своему!
„Мопанку“ говорилъ — да будетъ миръ ему! —
Послѣдній стольникъ нашъ, Горешка. Ясный пане,
„Мопанку! правду-ли болтаютъ поселяне,
Что бросилъ ты процессъ и старый замокъ свой
Соплицамъ отдаешь? Скажи: то слухъ пустой,
Мопанку, или все, что̀ лаютъ — справедливо?“
А самъ поглядывалъ на замокъ боязливо.
— „По мнѣ тутъ ничего особеннаго нѣтъ“,
Сказалъ небрежно Графъ: „процессу много лѣтъ;
Напрасно тратимся: и дорого, и скучно!
Пора покончить споръ, простить великодушно
Другъ друга и задать на примиреньи пиръ!“
— „Покончить?“ крикнулъ тотъ: „простить? съ Соплицей миръ?“
И это говоря, онъ страшно искривился
И собственнымъ словамъ не вѣрилъ и дивился.
„О, нѣтъ! ты шутишь, панъ! покончить, уступить!
Не вѣрю ни за что! во-вѣкъ тому не быть!
Пустыя выдумки, напраслина, насмѣшки!
Мопанку! замокъ нашъ, наслѣдіе Горешки,
Соплицамъ уступить? Съ Соплицей миръ? Ни-ни!
Пожалуй, слѣзь съ коня, будь милостивъ, взгляни
На замокъ: ну, а тамъ пусть судитъ Богъ и время!“
И Ключникъ придержалъ ему рукою стремя.
Вошли. „Вотъ здѣсь, въ сѣняхъ, старинные паны́“,
Такъ началъ Ключникъ рѣчь: „дворомъ окружены,
Сидѣли на скамьяхъ, по трапезѣ вечерней.
Панъ стольникъ разрѣшалъ въ сей залѣ споры черни,
Повѣтскихъ поселянъ; когда-же въ духѣ былъ,
Гостямъ исторіи разсказывать любилъ,
Иль самъ выслушивалъ ихъ шутки и бесѣды.
Порой на молодежъ посматривали дѣды,
На игры въ бары, въ мячъ; кто крѣпче и сильнѣй,
Тотъ панскихъ объѣзжалъ здѣсь по двору коней“.
Прошли еще покой. „А какъ о томъ разсудитъ
Мой панъ“, сказалъ Гервазъ: „и камней тутъ не будетъ,
Что̀ винныхъ бочекъ здѣсь разбито въ оны дни:
Рядами по стѣнамъ тутъ ставились они,
На крѣпкихъ пояса̀хъ изъ погреба добыты
Честно̀ю шляхтою, на праздникъ знаменитый,
Не-то на сельскій сеймъ собравшейся сюда.
На хорахъ музыка играла иногда;
Органы до утра̀ весь замокъ оглашали;
Когда-жъ заздравные виваты возглашали —
Трубили трубы здѣсь, какъ-будто въ судный день,
И пѣли пѣвчіе окрестныхъ деревень.
Виваты рядомъ шли: сначала пили гости
Здоровье короля, его крулевской мости,
Потомъ за здравіе примаса[ВТ 5], а потомъ
Шелъ тостъ уже за весь за королевскій домъ;
А тамъ за здравіе всей шляхты именитой,
А тамъ ужь, наконецъ, всей Рѣчи Посполитой,
Потомъ „Kochajmy się!“[1] — тутъ свѣжихъ бочки три.
Послѣдній тостъ гремѣлъ до утренней зари;
Межъ-тѣмъ, по строгому наказу воеводы,
Гостямъ готовились и цуги[ВТ 6] и подводы“.
Прошли въ молчаніи еще покоя два.
По сводамъ, кое-гдѣ, вилась уже трава.
Гервазъ не говорилъ, но, будто сномъ объятый,
Оглядывалъ кругомъ знакомыя палаты,
Насупивъ безъ того угрюмое чело,
Казалось, выражалъ молчаньемъ: „все прошло!“
Здѣсь жалостно кивалъ, а тамъ махалъ рукою…
Потомъ они пришли къ обширному покою,
Который прежде весь былъ у̀бранъ въ зеркалахъ,
А нынѣ рамы лишь виднѣлись на стѣнахъ,
Безъ стеколъ; выбиты глядѣли всѣ окошки;
Насупротивъ въ травѣ протоптанной дорожки
Нависло ветхое, убогое крыльцо.
Ступивши на него, старикъ закрылъ лицо
И долго простоялъ; когда-же о̀тнялъ руки —
Въ очахъ, на всемъ челѣ такъ много было муки,
Что Графъ, хоть и не зналъ покуда ничего,
Глядѣлъ съ сочувствіемъ и грустью на него.
Молчанье перервавъ, Гервазъ подня̀лъ десницу:
„Нѣтъ“, молвилъ, „никогда Горешковъ и Соплицу
Нельзя соединить! Мопанку, и въ тебѣ
Течетъ Горешки кровь: не уступай въ борьбѣ!
Ты стольнику родня по матери Ловчинѣ;
Узнай-же про него исторію ты нынѣ;
Внимательно слѣди разсказъ мой до конца:
Все это было здѣсь, у этого крыльца!
„Покойный стольникъ мой былъ первый панъ въ повѣтѣ,
Богачъ; имѣлъ онъ дочь всего одну на свѣтѣ,
Красавицу, тогда шестнадцати годовъ:
Отбою не было у насъ отъ жениховъ!
Межъ шляхты былъ одинъ, не изъ большаго рода,
Соплица, прозванный изъ шутокъ воевода:
Весь округъ у себя держалъ на сторонѣ,
Про все, что̀ захотѣлъ, приказывалъ роднѣ,
И сотней ихъ шаровъ командовалъ заранѣ,
Какъ-будто у него лежатъ они въ карманѣ[ВТ 7];
Хоть самъ имѣлъ земли съ четыре полосы,
Да саблю у̀ боку, да длинные усы —
И только. Стольникъ-панъ до этого народу
Былъ ласковъ, принималъ почасту воеводу
И въ замкѣ угощалъ. Соплица мой (туда-жъ
Залѣзетъ въ голову такая дрянь и блажь!)
Мопанку, выдумалъ, какъ-будто-бы на ровнѣ,
Посватать-попытать на нашей стольниковнѣ!
Непрошенный сюда къ Горешкамъ зачастилъ,
Какъ дома у себя, у насъ и ѣлъ, и пилъ:
Токаю[ВТ 8] одного пошло не вѣсть что̀ дюжинъ…
Но вдругъ ему гарбузъ[2][ВТ 9] мы подали на ужинъ.
А панна видно то-жъ, немного, знать, того…
Однако никому объ этомъ ничего.“
„Довольно лѣтъ тому: дѣла временъ Костюшки!
Панъ шляхту собиралъ; сходились другъ ко дружкѣ,
Конфедерацію почуявши вдали;
Вдругъ, въ ночь, нагрянули на замoкъ москали;
Изъ пушки выпалить едва осталось время,
Всѣ двери запереть и хворосту беремя
Поза̀ди навалить; а въ замкѣ — я, да панъ,
Да двое поварятъ; кухмистеръ, хоть и пьянъ,
А тоже взялъ ружье; стволы во всѣ окошки…
Глядимъ, а москали, карабкаясь, какъ кошки,
Ужъ лѣзутъ на заборъ; мы залпъ имъ прямо въ лобъ:
Кто на плетнѣ повисъ, кто сверху на земь хлопъ —
Разсѣялись — и тутъ пошелъ огонь батальный,
Гремя безъ устали, какъ въ битвѣ генеральной.
Пятнадцать на полу лежало ружей тутъ:
Пали изъ одного, другое подаютъ;
Ксендзъ-пробощъ заряжалъ и стольничиха-пани:
Все было мастерски обдумано заранѣ.
Градъ пуль изъ-за плетня пустили москали
И, нечего сказать, порядкомъ насъ дошли;
Проклятый супостатъ былъ вчетверо сильнѣе,
Но, видно, сверху мы удачнѣй и вѣрнѣе
Наваливать могли: врагъ трижды напиралъ,
Но кто-нибудь всегда вверхъ ноги задиралъ
И по лугу кашкетъ[ВТ 10] его катился черный“…
До самаго утра̀ кипѣлъ здѣсь бой упорный.
Всего-то пять стрѣлковъ, а задали мы жаръ!
Подъ утро москали бѣжали за амбаръ
И тамъ столпились всѣ: пришло имъ больно худо.
Панъ вышелъ на крыльцо и ну палить оттуда:
Чуть голову какой высовывалъ холопъ —
Панъ-стольникъ за ружье: бабахъ! и прямо въ лобъ.
Мы также рядомъ съ нимъ огонь открыли меткій,
И подлинно, отъ насъ украдывался рѣдкій
Пѣхура за амбаръ. Тутъ битвѣ-бъ и шабашъ:
На штурмъ хотѣли мы; панъ выхватилъ палашъ:
„За мной, Гервазъ, за мной!“ Вдругъ выстрѣлъ съ боку грянулъ —
Панъ-стольникъ поблѣднѣлъ, шатнулся и отпрянулъ
Назадъ; я посмотрѣлъ: попала пуля въ грудь.
Хотѣлъ онъ говорить, лишь могъ рукой махнуть,
И пальцемъ показалъ на крайнюю свѣтлицу:
Узналъ я, угадалъ разбойника Соплицу
По росту и усамъ, и сердце мнѣ мое
Сказало! Онъ стоялъ, держа въ рукахъ ружье,
Насупротивъ, и дымъ еще струился бѣлый.
Я вмигъ прицѣлился — онъ сталъ какъ помертвѣлый;
Я дважды выстрѣлилъ и дважды промахъ далъ,
Съ досады, съ горя-ли… Тутъ крикъ я услыхалъ:
Сбѣжались ѝзъ дому ксендзъ-пробощъ, панна, пани,
Потомъ и москали… Но это какъ въ туманѣ
Я помню… Такъ погибъ, такой имѣлъ конецъ
Нашъ стольникъ, шляхты братъ, селянамъ панъ-отецъ!
Носилъ онъ булаву, а не оставилъ сына,
Кто могъ-бы отомстить. Но слуги господина
Живутъ еще: снискалъ онъ лаской ихъ любовь;
И Ключникъ живъ еще! Въ струящуюся кровь
Тогда-же омочилъ я прадѣдовскій, длинный,
Завѣтный мой палашъ, мой Ножикъ-перочинный,
Какъ всѣ его зовутъ. (Чай, панъ слыхалъ о немъ?
На сеймахъ и вездѣ, по ярмаркамъ кругомъ,
Давно извѣстенъ онъ). Я далъ себѣ присягу
Весь вѣкъ Соплицамъ мстить, пока въ могилу лягу.
И вотъ ужъ сколько лѣтъ преслѣдую я ихъ:
Въ Варшавѣ посадилъ на Ножикъ мой троихъ,
Четвертаго поймалъ въ Кореличахъ на рынкѣ,
Двоихъ подъ Краковомъ убилъ на поединкѣ,
Во Львовѣ одного; обшарилъ цѣлый свѣтъ;
А что ушей посѣкъ — о, имъ и счету нѣтъ!
Остался лишь одинъ и живъ, и цѣлъ на свѣтѣ —
Тому Соплицѣ братъ, уваженный въ повѣтѣ,
Богачъ, тебѣ сосѣдъ, Соплица панъ-Судья…
И замокъ нашъ ему? Нѣтъ, Графъ, не вѣрю я,
Не вѣрю, чтобы смѣлъ сюда занесть онъ ногу,
Кровь стольника стереть съ высокаго порогу
Нечистымъ сапогомъ! Нѣтъ, этому не быть!
Покамѣстъ я могу хоть пальцемъ шевелить
И двигать свой палашъ, свой Ножикъ-перочинный —
Не будетъ паномъ здѣсь Соплица ни единый!“
— „Да, подлинно“, сказалъ, прослушавъ повѣсть, Графъ:
„Преданье хоть куда! Ты въ-самомъ-дѣлѣ правъ:
Мы замокъ отстоимъ; я чтилъ его не даромъ,
Любилъ руины тѣ“, онъ такъ добавилъ съ жаромъ:
„Хоть и не зналъ, что здѣсь, межъ самыхъ этихъ стѣнъ,
Случилось столько битвъ и драматичныхъ сценъ.
Гервазъ! когда права на замокъ мы докажемъ,
Ты будешь мой марграфъ, ты будешь замка стражемъ.
Досадно, не пришли сюда мы въ часъ иной,
Когда на стѣны тѣ ложится мракъ ночной:
Окутанный плащомъ, я сѣлъ бы на руинахъ,
А ты бы мнѣ вѣщалъ о прежнихъ властелинахъ,
О панахъ этихъ мѣстъ, дѣяньяхъ прошлыхъ лѣтъ…
Во всей Германіи такого замка нѣтъ,
Съ которымъ хоть одно не связано преданье:
Кровавый договоръ — любовниковъ свиданье —
Коварство недруга — любовь — измѣна — месть…
Но я не зналъ досель, что въ Польшѣ тоже есть
Такіе случаи. Я кровь Горешковъ слышу
И буду защищать мою родную крышу
Съ оружіемъ въ рукахъ! Такъ, будетъ сабель звонъ!“
Сказалъ — и, медленно шагая, вышелъ вонъ.
За нимъ послѣдовалъ Гервазъ печальный сзади.
Графъ прыгнулъ на коня и, при послѣднемъ взглядѣ
На замокъ, проворчалъ тихонько: „право жаль,
Что нѣтъ наслѣдницы: пошло бы это вдаль,
Соплица началъ бы упорствовать упрямо,
Я тоже — и какъ-разъ могла бы выйти драма:
Здѣсь — давняя вражда, вендетта, кровь за кровь,
А тутъ — поэзія, восторги и любовь!“
Такъ, шѐпча про-себя, коню даетъ онъ шпоры
И скачетъ по полямъ, узрѣвъ смычки и своры,
Охотниковъ, конѐй, что̀ ѣхали назадъ;
Несется прямо къ нимъ — и налетѣлъ на садъ,
Который, близъ пути, за низкою оградой
Роскошно зеленѣлъ, дыша деревъ прохладой.
Былъ тамъ и огородъ: на гря̀дахъ за травой,
Капуста лысою качала головой,
Широкій сморщивъ листъ, какъ-бы насупя брови,
Казалось, о судьбахъ задумалась моркови.
За ней, вдали, горохъ, бобовнику родня,
Рядами круглыхъ глазъ мигалъ промежъ плетня
И живописною гирляндой черезъ сучья
Развѣшивалъ свои темнозелены стручья.
Здѣсь яркій попушой[ВТ 11] вытягивалъ свой станъ
И въ воздухѣ ходилъ златой его салтанъ[ВТ 12];
А далѣ, наконецъ, изъ зелени кудрявой
Выкатывалъ арбузъ свой корпусъ величавый
И къ дынѣ ластился. За нѣжною чeтой
Рядъ темныхъ коноплей стѣною росъ густой:
Качались въ воздухѣ они какъ лѣсъ дремучій,
Пугая гусеницъ изъ зелени пахучей;
За ними маковъ шла цвѣтущая гряда:
Какъ-будто мотыльковъ игривыя стада
Усѣлись, трепеща, на стебляхъ чуть замѣтныхъ
И блѐща искрами каменьевъ самоцвѣтныхъ.
Межъ тѣхъ пушистыхъ грядъ дѣвица шла, не шла,
А, точно по волнамъ, по зелени плыла;
Косынка на плечахъ; простое платье было;
Рукой отъ солнышка тихонько заслонила
Она свое лицо; глаза спустила внизъ;
Двѣ ленты алыя за ко̀сами вились.
Вотъ наклонилася, какъ-будто что-то ловитъ
Рукою на грядахъ; вдругъ взоры остановитъ
И быстро побѣжитъ. Все это видѣлъ Графъ:
Дыханье затаивъ, на стремени привставъ,
Коня остановилъ и чудное видѣнье
Безмолвно созерцалъ; вдругъ слышитъ онъ движенье
И шелестъ позади: за нѣсколько шаговъ
Стоялъ оттуда Ксендзъ. „Панъ ищешь огурцовъ?
Иль такъ, о чемъ другомъ мечтаешь на свободѣ?
Нѣтъ овощу про васъ на этомъ огородѣ!“
И пальцемъ погрозивъ, пошелъ-себѣ опять.
Слегка смущенный Графъ сталъ снова наблюдать,
Искалъ видѣнія… Но были пусты гряды,
Лишь пара алыхъ лентъ мелькнула сквозь ограды,
Да чуть еще вдали сверкнуло чрезъ окно
Какъ снѣгъ бѣлѣвшее сорочки полотно,
Да по̀ лугу еще, гдѣ пробѣжали ножки,
Едва замѣтныя виднѣлись двѣ дорожки,
Тихонько подлѣ нихъ качалися кусты
И что-то межъ собой шептали ихъ листы;
Да позабытая корзинка тамъ осталась
И тихо на травѣ зеленой колыхалась…
Мгновеніе спустя настала тишь кругомъ.
Графъ къ дому двинулся; сначала тихъ былъ домъ,
Но вдругъ онъ ожилъ весь, послышалися клики:
Какъ въ улей, что̀ былъ пустъ, влетаетъ рой великій,
Пустыя комнаты наполнились гурьбой
Охотниковъ и дамъ. Толкуя межъ собой
О полеваніи, толкаясь другъ о друга,
Садятся къ завтраку, что́ вмигъ дала прислуга, —
И начинаютъ пить, бесѣдовать и ѣсть.
Кому не удалось къ столу порядкомъ сѣсть,
Тѣ, предъ собой держа тарелки и стаканы,
Усѣлись кое-какъ на лавки, на диваны,
На подоконники иные взобрались —
И тутъ-то пренія живыя начались
О псахъ, о русакахъ различныхъ категорій,
О ружьяхъ, о коняхъ… Судья и Подкоморій
Сидѣли у стола. Порядокъ позабытъ,
На что́, какъ водится, хозяинъ былъ сердитъ,
Привыкши слѣдовать вездѣ системѣ строгой:
Въ дому, за завтракомъ, въ охотѣ и доро̀гой.
Прислуга разныя для дамъ и для пановъ
Носила кушанья: тѣмъ куръ и каплуновъ,
А этимъ поросятъ, гусей; а въ заключенье
Былъ кофей принесенъ и подано варенье.
Стаканы съ чашками усѣлись на подносъ,
Гдѣ нарисованы букеты были розъ;
И тутъ-же свѣтлые кофейники изъ жести
Курились кофеемъ душистымъ; съ ними вмѣстѣ
Стояли, въ линію построяся рядкомъ,
Горшечки малые съ горячимъ молокомъ
И сливками. Нигдѣ на свѣтѣ нѣту больше
Такого кофею, какъ на Литвѣ и въ Польшѣ:
Тамъ въ каждомъ, хорошо-устроенномъ дому,
Всегда есть женщина особая къ тому,
Которую зовутъ кавяркой. Утромъ рано
Готовы у нея и сливки, и смѣтана,
И кофей на плитѣ старательно созженъ;
Когда его сварятъ — какъ уголь черенъ онъ,
Прозраченъ какъ янтарь; а если разольется
По чашкамъ — ничего на днѣ не остается
Въ кофейникѣ. Когда-жъ готовится у ней
Для кофе молоко: чтобъ было повкуснѣй,
Она по нѣсколькимъ горшечкамъ разливаетъ
Его; на нихъ въ ночѝ смѣтана набѣгаетъ,
Поутру съ погреба горшечки тѣ берутъ
И вмѣстѣ съ кофеемъ на завтракъ подаютъ.
Но многія изъ дамъ напились кофе рано:
Такъ имъ принесена изъ погреба смѣтана,
Холодный варенецъ, со сливками творогъ,
И поданъ наконецъ съ капустою пирогъ.
Поѣвъ, компанія по всѣмъ угламъ разбилась.
Гдѣ сѣли старшіе, тамъ больше говорилось
О сельскихъ новостяхъ; о просѣ, о пшенѣ;
Судья заговоритъ про слухи о войнѣ
И началъ разныя послѣдствія отсюда
Предвидѣть, выводить: что̀ хорошо, что̀ худо
Для Польши и Литвы. А Войскаго жена
Съ Подкомориною вести была должна
Бесѣды разныя и занимать порою
Ее гаданіемъ на картахъ — кабалою.
Въ другомъ углу другой былъ слышенъ разговоръ:
Обычный молодежь затѣяла тамъ споръ
Изъ-за своихъ собакъ; но не было большова
Азарту въ спорѣ томъ и крику никакова,
Затѣмъ что первые въ повѣтѣ крикуны,
Aсессоръ и его противникъ, смущены
Сидѣли тѣмъ, что ихъ борзымъ не удалося
Настигнуть русака: ушелъ онъ изъ-подъ носа
У нихъ, юркнувши въ рожь не сжатую. Уже
Висѣли на хвосту, но, ставши на межѣ,
Судья угомонилъ ихъ бурные порывы
И не позволилъ мять убогихъ хлоповъ нивы
Охотникамъ; и такъ никто изъ нихъ не зналъ,
Стрѣла-ли догнала, иль Янычарь догналъ,
Летя поза́дь полей по скатамъ горъ зеленымъ —
и споръ по прежнему остался нерѣшенымъ.
А Войскій съ кожаной хлопушкою ходилъ
И взоры по стѣнамъ и потолку водилъ,
Разсказы всякіе пуская мимо уха;
Онъ только наблюдалъ, куда садилась муха,
Подкрадывался къ ней на цыпочкахъ — и хлопъ!
Тадеушъ изо всѣхъ сидѣвшихъ тамъ особъ
Взялъ въ собесѣдницы сосѣдку-Телимену
И съ нею близь дверей, облокотясь о стѣну,
Велъ тихій разговоръ, изъ коего узналъ,
Что братъ ея, Судья, ее сестрою звалъ
Изъ шутки болѣе, иль просто по привычкѣ,
Съ какихъ не помнитъ поръ; какъ были невелички,
Почти еще дѣтьми, — такъ вздумали назвать
Ихъ, Бо́гъ-вѣсть отъ чего, ея отецъ и мать,
Хоть дѣти разнились между собой лѣта́ми
Значительно. Потомъ, въ столицѣ, хлопота́ми
Различными она Соплицѣ помогла
Обдѣлать многія домашнія дѣла, —
И съ той поры они еще сошлися болѣ,
И точно братъ съ сестрой другъ съ дружкою дотолѣ
Живутъ въ одномъ дому, хоть есть вблизи у ней
Фольварокъ[ВТ 13] собственный, нисколько не бѣднѣй
Имѣнья братняго.
Въ той комнатѣ большая
Толпа охотниковъ сидѣла. Искушая
Асессора, сказалъ проказникъ-Становой:
„Я вамъ вчера-еще ручался головой,
Панове, что ничѣмъ окончится охота
У насъ, когда въ поляхъ идетъ еще работа
И хлѣбъ неубранный покуда на-корню
Стои́тъ. И Графъ, я чай, къ назначенному дню
Не прибылъ потому. Графъ варварствомъ считаетъ
Охоту на Литвѣ, гдѣ всякій выѣзжаетъ
Охотиться въ поля безъ спросу и безъ правъ;
Что долженъ быть на то особенный уставъ,
Что въ этомъ москали давно опередили
Литву: различные порядки учредили,
Когда охотиться подъ осень и весной:
Все это съ цѣлію, чтобы ловецъ иной
Отнюдь не выѣзжалъ съ охотой по лисицѣ,
Какъ звѣрь начнетъ линять, и не стрѣлялъ по птицѣ,
Сидящей на гнѣздѣ: у москалей указъ
На все это; по мнѣ: такъ надо-бъ и у насъ!“,
Тутъ Телимена взоръ въ Асессора вперила
И молвила: „Давно я панству говорила,
Что насъ во множествѣ предметовъ москали
Давным-давно уже далеко превзошли
И многое-бъ у нихъ занять намъ не мѣшало.
Россію знаю я, подолгу тамъ живала,
Москву и Петербургъ не мало знаю тожъ…
Тамъ лѣтомъ въ городѣ бомонду не найдешь:
Вся элеганція, кто только побогаче,
Переселяются изъ города на дачи
(По польски — это родъ деревни иль села
Подъ самымъ городомъ); я тоже наняла
На берегахъ Невы премиленькую дачку;
Для развлеченія держала я собачку,
Болонку; вмѣстѣ съ ней разъ по̀ саду иду, —
Вдругъ намъ на встрѣчу песъ огромный на-бѣду!
Мою болонку хвать — и разорвалъ на части!
Не можете себѣ представить, что̀ за страсти!
Я въ обморокѣ! Едва отвадились со мной;
Знакомые чуть-чуть не при́ смерти больной
Сочли меня!… Ко мнѣ пріѣхалъ ловчій Царскій
Съ визитомъ, Алексѣй Никифоровичъ Псарскій:
Сейчасъ-же обо всемъ подробно распросилъ
И надзирателя квартала пригласилъ
Узнать, чей это песъ: узнали отъ сосѣда,
Что песъ какого-то крючка, законовѣда,
Чиновника — и вотъ, чрезъ нѣсколько минутъ,
Нашли его, надъ нимъ наряженъ строгій судъ:
„Ты, ловчій говоритъ, травить теперь оленей!
Иль высочайшихъ ты не знаешь повелѣній,
Когда позволено охоту начинать?“
Чиновникъ ловчему на это: „какъ не знать!
Коли прикажете, по званію юриста,
Я даже парагра́фъ припомню мигомъ: триста
Восьмнадцатый… притомъ, болонка — не олень:
— Какъ! Ловчій закричалъ: невѣжа! неучъ! пень!“
И тутъ ногою въ полъ характерно ударя:
„Чтобъ я не зналъ звѣрей, я, ловчій Государя?
Чтобъ я не зналъ звѣрей породы и сорты?
Я знаю все это получше, брать, чѣмъ ты!
Я, Императора великій Егермейстеръ!
Пускай-же насъ теперь разсудитъ полицмейстеръ!
До полицмейстера однако-жъ не дошло:
За причиненные убытки мнѣ и зло
Чиновникъ попросилъ прощенія; не мало
Вся знать столичная объ этомъ толковала,
И даже Государь, когда узналъ о томъ,
Изволилъ хохотать, и цѣлый Царскій Домъ!«
Судья и Бернардинъ въ марьяжъ тогда играли
И петербургскаго разказа не слыхали
Путемъ; лишь малая влетѣла в уши часть;
Судья, козырную показывая масть,
Памфила положилъ и, взявъ четыре взятки,
Сказалъ: „пускай-себѣ московское порядки
Живутъ для москалей, для нѣмцевъ, а Литва
Имѣетъ у себя особыя права,
И вредныхъ оттого, я думаю, послѣдствій
Не будетъ, если мы чинить не станемъ слѣдствій
За то, что протравилъ лису въ поляхъ сосѣдъ,
Сосѣда не спросясь. Или дичины нѣтъ
У насъ? Иль на Литвѣ уже не стало жита?
По Божьей милости, все, что̀ живетъ, то сыто
У насъ: такъ, панство, я по крайности сужу,
Однакожъ выѣзжать на хлопскую межу,
Покуда хлѣбъ стоѝтъ, никакъ я не позволю:
Гоняй по моему́, коли угодно, полю!“
Тутъ вставилъ Экономъ словечко: „дива нѣтъ,
Что сытъ у пана хлопъ. То знаетъ цѣлый свѣтъ,
Какъ щедро платитъ панъ за всякую потраву,
Не то побой въ поляхъ. Подчасъ и не по-праву
Приходятъ съ жалобой, а ваша милость, панъ,
Даешь, чтобъ не было никакъ у поселянъ
Нужды и тяготы, и не вступаешь въ споры!“…
Рѣчь эту не дали окончить разговоры,
Возникшіе въ-боку про ко̀ней и про псовъ,
Гдѣ въ гулъ одинъ слилось полсотни голосовъ…
Тадеушъ велъ межъ-тѣмъ бесѣду съ Телименой,
Касаясь что́-ни-мигъ дрожащею колѣной
Колѣнъ ея; порой пожать онъ даже мог,
И ручку нѣжную, и ножку подъ-шумокъ…
Кокетка старая не очень-то сначала
Порывамъ юноши горячимъ отвѣчала,
Но послѣ какъ-то такъ случилось: и у ней
Огонь въ очахъ играть сталъ ярче и сильнѣй,
И подъ-конецъ у нихъ былъ слышенъ только шепотъ,
Какъ-будто-бы ручья подъ камнемъ тихій ропотъ,
Иль воркованье птицъ… вдругъ Войскій муху хлопъ
И это юношу то въ жаръ, а то въ ознобъ
Бросало…
На Литвѣ различныхъ мухъ довольно,
Есть смирныя межъ нихъ, другія-жъ очень больно
Кусаются; иныхъ простой у насъ народъ
Невѣдомо зачто „шляхетскими, зоветъ,
Быть можетъ оттого, что больше эти мухи
Другихъ; какъ изумрудъ, зеленыя ихъ брюхи
Блестятъ и свѣтятся; летаючи жужжатъ
Тѣ мухи; а когда, случится, налетятъ
На сѣтку паука: съ иной онъ бьется-бьется…
Другой и улетѣть оттуда удается.
Все это Войскій зналъ и даже говорилъ,
Что родъ шляхетскихъ мухъ чернь мушью породилъ,
Что мухи тѣ для мухъ — какъ межъ пчела̀ми „матки“:
Отъ этого онѣ ему и были гадки
Особенно, и ихъ онъ страшно истреблялъ,
и билъ хлопушкою, и зѣлья измышлялъ
На нихъ различныя. Хоть пани-охмистрина,
А съ ней и ксендзъ-плебанъ шляхетскихъ мухъ отъ гмина
Не научилися ниразу отличить,
Но было стараго нельзя переучить
И онъ по своему судилъ о мушьемъ родѣ,
Былъ неизмѣнно-строгъ къ шляхетской мухъ породѣ:
Чуть шляхтичъ запоетъ — ужъ Войскій тутъ-какъ тутъ
Съ хлопушкою, махнетъ — и шляхтичу капутъ!
Вдругъ споры мелкіе, кипучіе разсказы,
Шутливый разговоръ, отрывочныя фразы —
Все это у стола охотниковъ слилось
Въ одинъ нестройный крикъ, въ рѣшительный хаосъ.
Такъ, бросивъ гончихъ въ лѣсъ, охотничья арава
Пока слѣдитъ лису — тиха еще дубрава,
Лишь-только тамъ и сямъ немного голосовъ
Перекликаются, да взвизгиванье псовъ
Порою слышится; вдругъ крикнулъ доѣзжачій:
„Ведутъ по кабану!“ — Тутъ все: и лай собачій,
И ярый гамъ стрѣлковъ: „кабанъ, кабанъ, кабанъ!“
Все вмигъ сливается въ ревущій ураганъ,
Часъ-отъ-часу громчѣй, азартнѣе и пуще,
Какъ-будто всѣ дубы поютъ и воютъ въ пущѣ:
Такимъ среди бесѣдъ стрѣлецкихъ кабаномъ
Былъ споръ охотниковъ, приправленный виномъ:
Такъ много колкостей, обидныхъ словъ и брани
Изъ устъ посыпалось, — ругательствъ, пожеланій
Недобрыхъ, что едва въ ходъ не пустили дланей!…
По счастью тѣ, кто пилъ поменѣе вина,
Туда нахлынули какъ бурная волна —
и мигомъ выперли ратующихъ за двери,
Но и въ саду они ревѣли точно звѣри,
Покамѣстъ Бернардинъ, хоть тощій и худой
На видъ и человѣкъ уже немолодой,
Однакоже еще здоровый и плечистый,
На шумъ не прибѣжалъ: ужъ спорщикъ голосистый,
Асессоръ, напиралъ на недруга и тотъ,
Не уступаючи, лѣзъ также напередъ:
Мигъ — и схватились-бы! Тутъ, споръ прервавъ кипучій,
Внезапно Бернардинъ схватилъ рукой могучей
Того и этого бойца за воротникъ
И бросилъ въ сторону, а самъ единый мигъ
Стоялъ между враговъ, и тихій, и незлобный,
Столбу-укащику дорогъ весьма-подобный:
„Pax, pax vоbiscum!“ рекъ — и скрылся. Тишина
Настала. Та и та молчала сторона,
Не смѣя возражать. Къ тому-жъ межъ ними вскорѣ
Явились и́зъ дому Судья и Подкоморій,
А Войскій по толпѣ проворно сталъ ходить,
Стараяся огонь послѣдній погасить
Въ заядлыхъ спорщикахъ и партіи другъ съ дружкой
Свести; порой махалъ въ ту сторону хлопушкой,
Гдѣ споръ еще кипѣлъ и наконецъ, поднявъ
Ее какъ нѣкій жезлъ и посрединѣ ставъ,
Сказалъ: „вниманіе! Оставьте ваши споры,
Вы, чьею славою полны лѣса и горы
Повѣта цѣлаго! Вы, первые стрѣлки!
Вы, на кого у насъ надежды велики,
Вы — свары заводить? На что это похоже?
Вы, кто примѣромъ быть обязанъ молодежи!
И безъ того у насъ къ охотѣ жаръ остылъ!
Въ дни оны, помню я, когда еще тутъ жилъ
Рейтанъ — кто былъ въ Литвѣ, ему охотникъ равный
И выше славою въ поляхъ, въ глуши дубравной?
Каба́на-ль, жубра-ли, сахатаго-ль слѣдя?…
Будревичъ, что́ ходилъ одинъ на медвѣдя́,
Самъ точно какъ медвѣдь, валитъ онъ буря-бурей
Бывало!… Наконецъ Бялопетровичъ Юрій,
Что́ пулей, на конѣ скача во весь опоръ,
Могъ срѣзать русака!… Когда случался споръ
У нихъ, то ставили различные заклады:
Коней, собакъ, ружье, охотничьи снаряды…
Разъ, въ спорѣ объ лисѣ, Огинскій генералъ
Сто морговъ дубняку Рейтану проигралъ!
Сто морговъ дубняку! Какъ начали вдругорядь
Жегота съ Лейкою на счетъ каба́на спорить,
То Лейка проигралъ фольварокъ да село
Жеготѣ! И у васъ, коли на споръ пошло,
Ударьтесь объ закладъ — и дѣло разрѣшится!
Чѣмъ такъ терять слова, шумѣть и пѣтушиться!
Панове-братія, слова́ — что́ вѣтра вой,
Шумъ только безъ конца!“
Тутъ молвилъ Становой:
„Коня черкесскаго я ставлю, съ нимъ и сбрую:
Сѣдло, вaльтрапъ, чунгуръ, уздечку — да какую!
Какихъ не видано нигдѣ, я вам скажу;
И перстень сверхъ того въ solarium сложу
Судьѣ!“
Асессоръ-же сказалъ: „я ставлю пару
Златыхъ ошейниковъ: какъ угли прямо съ жару
Горятъ и свѣтятся, какъ яркіе огни!
И въ ящеръ хитростно обдѣланы они;
И сворку[ВТ 14], и смычокъ[ВТ 15], котораго плетенье
Приводитъ знатока в восторгъ и удивленье:
Мнѣ эти рѣдкости вручилъ Сангушко-князь,
Когда охотиться съ нимъ вмѣстѣ сговорясь,
Семь сряду русаковъ взялъ сукой я одною;
Случившийся тогда съ Сангушкой и со мною
Князь Феликсъ Радзивилъ изволилъ слѣзть съ коня,
Потомъ поцаловалъ онъ три́ раза меня,
А послѣ этого поцаловалъ и суку:
„И жилъ, и буду жить, но эдакую штуку
Ужъ не увидѣть мнѣ!“ Такъ онъ проговорилъ
И перстень съ вензелемъ своимъ мнѣ подарилъ,
А сукѣ имя далъ: „Княгиня на Мировѣ“,
За тѣмъ что этого названія въ Дубровѣ
Тогда охотились. Подчасъ Наполеонъ
Такъ титулы даетъ, когда бываетъ онъ
Доволенъ маршалом какимъ иль генераломъ!“
Тутъ Телимена вдругъ въ плащѣ выходитъ аломъ
И говоритъ: „прошу, панове, мнѣ простить;
Я оставляю васъ, желая угостить
Грибами свѣжими. Кому угодно, — можетъ
Послѣдовать за мной: пусть руку онъ предложитъ
Кому-либо изъ дамъ; а мы однѣ идемъ
Съ Подкомориною, условясь такъ вдвоемъ!“
Сказала и пошла, а плащъ, какъ пламень алый
Мелькалъ между деревъ… за ней Тадеушъ (малый
Догадливый) побрелъ и въ сумракѣ исчезъ…
Чтобъ кончить споръ, Судья: „панове (крикнулъ) въ лѣсъ!
Кто лучшій грибъ найдетъ, тотъ будетъ за обѣдомъ
Одной из лучшихъ дамъ слугою и сосѣдомъ;
А если лучшій грибъ одна изъ дамъ найдетъ —
Пусть лучшаго сама сосѣда изберетъ!“
Великой радостью всѣ озарились лица,
Переодѣвшися пошли. Ведетъ Соплица.
Примѣчанія редакторовъ Викитеки
- ↑ ланиты — устар., поэт. щёки.
- ↑ ковы — книжн., устар. козни.
- ↑ арапник — охотничий кнут.
- ↑ макинтош — плащ из непромокаемой прорезиненной ткани, а также летнее мужское пальто по типу такого плаща.
- ↑ Примас Польши — титул верховного архиепископа.
- ↑ Цуг — вид упряжки.
- ↑ В оригинале: I trzystu ich kreskami rządził wedle woli. Вольный перевод: его поддерживали триста голосов.
- ↑ Токай — белое венгерское десертное вино.
- ↑ В оригинале: неудачливому жениху Соплице подали чернину — европейский густой суп из свиной, гусиной или утиной крови и требухи.
- ↑ Kaszkiet — кепи, фуражка.
- ↑ попушой — початки кукурузы в молдавской кулинарии; здесь — кукуруза.
- ↑ салтан — соцветия.
- ↑ Фольварок — хутор, мыза, усадьба.
- ↑ Веревка до 15-20 м, см. ТСД2/Свора, ЭСБЕ/Дрессировка подружейных охотничьих собак.
- ↑ Два ошейника, соединенные короткой цепью, для смычки гончих собак, см. ЭСБЕ/Смычок, для гончих собак.