Приговоръ Пантагрюэля былъ немедленно обнародованъ, напечатанъ въ большомъ числѣ экземпляровъ и занесенъ въ судебные архивы, такъ что всѣ заговорили:
— Самъ Соломонъ, вернувшій по догадкѣ ребенка его матери, не выказывалъ такой совершенной премудрости, какъ добрый Пантагрюэль, и мы счастливы, что онъ пребываетъ въ нашей странѣ.
И дѣйствительно, его хотѣли произвести въ рекетмейстеры и президенты судебной палаты; но онъ отъ всего отказался, вѣжливо поблагодаривъ.
— Эти должности, — говорилъ онъ, — слишкомъ порабощаютъ, и слишкомъ трудно тѣмъ, кто ихъ отправляетъ, не развратиться, въ виду порочности людской. И я думаю, что если бы свободныя мѣста ангеловъ были заняты такого рода людьми, то и черезъ тридцать семь юбилейныхъ лѣтъ не наступитъ страшный судъ, и Куза[1] ошибется въ своихъ предположеніяхъ. Я заранѣе предупреждаю васъ. Но если у васъ есть нѣсколько бочекъ добраго вина, то я съ удовольствіемъ приму его въ подарокъ.
Они охотно исполнили его желаніе и прислали ему лучшаго вина, какое только было въ городѣ; и онъ выпилъ изрядно. Но бѣдный Панургъ пилъ безъ устали, потому что былъ худъ, какъ копченая селедка. И ковылялъ, какъ тощая кошка. И кто-то поддразнилъ его, указывая на большой кубокъ, наполненный краснымъ виномъ, и говоря:
— Эге, куманекъ, вы не дуракъ выпить.
— А ты думалъ, чортъ побери, что я въ родѣ твоихъ парижскихъ пѣтуховъ, которые пьютъ точно зяблики и глотаютъ кормъ только тогда, когда ихъ похлопаютъ по хвосту, какъ воробьевъ. Охъ, кумъ, если бы я такъ же хорошо карабкался вверхъ, какъ глотаю, я бы уже поднялся въ надлунный міръ вмѣстѣ съ Эмпедокломъ. Но не знаю, что бы это такое, чорта съ два, значило: это вино прекрасно и вкусно, но чѣмъ больше я его пью, тѣмъ больше мнѣ пить хочется. Я думаю, что тѣнь господина Пантагрюэля вызываетъ жажду, подобно тому, какъ луна производитъ катарры.
При этихъ словахъ присутствующіе разсмѣялись.
Видя это, Пантагрюэль спросилъ: — Панургъ, что это такое? Чему вы смѣетесь?
— Господинъ, — отвѣчалъ онъ, — я имъ разсказывалъ, какъ эти черти турки несчастны, что не могутъ пить вина, И если бы, кромѣ этого, не было ничего худого въ коранѣ Магомета, я бы изъ-за одного запрещенія пить вино никогда бы не принялъ его вѣры.
— Но разскажите мнѣ, — сказалъ Пантагрюэль, — какимъ образомъ вы ушли отъ турокъ?
_p._35.png)
— Богомъ клянусь, господинъ, — отвѣчалъ Панургъ, — что словечка не совру. Негодяи турки посадили меня на вертелъ, нашпиговавъ саломъ, какъ кролика, потому что я былъ такъ худъ, что мясо мое было бы очень невкусно, и поджаривали живымъ. И въ то время какъ они меня поджаривали, я взывалъ къ Божьему милосердію, памятуя о добромъ святомъ Лаврентіи, и неизмѣнно надѣялся на Бога, что Онъ спасетъ меня отъ этой пытки; такъ оно и случилось и самымъ необыкновеннымъ образомъ. Въ то время какъ я отъ всего сердца взывалъ къ Богу: «Господи Боже мой, помоги мнѣ! Господи Боже мой, избавь меня отъ пытки, которой меня подвергаютъ эти невѣрныя собаки за приверженность къ Твоему закону!», жарившій меня человѣкъ заснулъ по Божьему произволенію или по милости добраго Меркурія, хитро усыпившаго стоглазаго Аргуса. Когда я увидѣлъ, что онъ пересталъ вертѣть вертелъ, потому что заснулъ, я взялъ зубами головешку тѣмъ концомъ, который еще не загорѣлся, и бросилъ ее на колѣни моего мучителя, а другую бросилъ, какъ умѣлъ, подъ складную кровать, стоявшую около камина, гдѣ лежалъ соломенный тюфякъ господина мучителя. Огонь немедленно охватилъ солому и сообщился постели, а отъ постели перешелъ къ полу, сдѣланному изъ еловыхъ досокъ. Но всего лучше то, что головешка, которою я бросилъ въ негодяя-мучителя, обожгла ему ноги и онъ какъ полоумный вскочилъ и, бросившись къ окну,
_p._36.png)
закричалъ во весь голосъ: «Dal baroth! dal baroth!», что значитъ все равно, что: «Пожаръ! пожаръ!», и уже перерѣзалъ веревки, которыми мнѣ связали рука и ноги. Но хозяинъ дома, услышавъ крикъ о пожарѣ и чувствуя, что пахнетъ гарью, прибѣжалъ со всѣхъ ногъ съ улицы, — гдѣ гулялъ съ нѣсколькими пашами и муфтіями, — чтобы помогать тушить пожаръ и выносить пожитки. Не успѣлъ онъ прибѣжать, какъ схватилъ вертелъ, на который я былъ посаженъ, и убилъ на мѣстѣ моего мучителя, и тотъ тутъ же испустилъ духъ отъ дурного обращенія или по иной причинѣ: онъ проткнулъ его вертеломъ немного повыше пупка къ правому боку и пробилъ ему третью лопасть печени, и вертелъ проникъ дальше въ діафрагму, а оттуда черезъ сердечную сумку вышелъ наружу черезъ плечо, между позвонкомъ и лѣвой лопаткой. Когда онъ вытащилъ вертелъ изъ моего туловища, я упалъ на полъ около тагана и ушибся, но слегка, потому что сало, которымъ я былъ нашпигованъ, смягчило ударъ. Послѣ того мой паша, видя, что дѣло безнадежно и домъ его сгоритъ безъ остатка, а все имущество погибнетъ, сталъ призывать всѣхъ чертей, называя по девяти разъ Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля. Видя это, я здорово испугался и подумалъ, что если черти явятся сюда за нимъ, что не унесутъ ли, чего добраго, и меня! Я уже на половину изжаренъ; сало можетъ повредить мнѣ, потому что черти — охотники до сала, какъ о томъ свидѣтельствуютъ философъ Ямбликъ[2] и Мюрлю[3] въ апологіи De Bossultis et contrefactis pro magistros nostros; но я перекрестился, воскликнувъ: «Agios, atlianatos, о Theos»[4], и никто не явился. Видя это, мой скверный паша хотѣлъ убиться моимъ вертеломъ и проткнуть себѣ сердце; но не смогъ, потому что вертелъ былъ недостаточно остеръ, и сколько онъ его ни пихалъ, ничего не выходило. Тогда я подошелъ къ нему и сказалъ: «Господинъ еретикъ, ты даромъ теряешь время; потому что такъ ты никогда себя не убьешь; развѣ только поранишь себя и всю жизнь будешь потомъ мучиться отъ цирюльниковъ; но если ты хочешь, я отлично убью тебя, да такъ, что ты и не почувствуешь, повѣрь мнѣ; я уже многихъ такъ убивалъ, которымъ это было пріятно.» — «Ахъ, другъ мой, отвѣчалъ онъ, — прошу тебя и за это дарю тебѣ клапанъ отъ моихъ штановъ; въ немъ шестьсотъ египетскихъ золотыхъ и нѣсколько превосходныхъ брилліантовъ и рубиновъ.»
— А гдѣ же они? — спросилъ Эпистемонъ.
— Клянусь св. Іоанномъ, отвѣчалъ Панургъ, — они далеко отъѣхали, если все еще ѣдутъ.
Mais où sont les neiges d’antan?[5] это было главной заботой Виллона, парижскаго поэта.
— Кончай, прошу тебя, — сказалъ Пантагрюэль, — чтобы мы знали, какъ ты укокошилъ своего пашу.
— Честное слово, — сказалъ Панургъ, — я ни словечка не привираю. Я обернулъ его фалдами, полуобгорѣлыми штанами, валявшимися на полу, и крѣпко связалъ ему, чтобы онъ не могъ бороться, руки и ноги веревками, которыми самъ былъ передъ тѣмъ связанъ, потомъ проткнулъ ему моимъ вертеломъ горло и повѣсилъ его, прицѣпивъ вертелъ къ двумъ толстымъ крюкамъ, на которые ставили алебарды. Послѣ того развелъ подъ нимъ славный огонекъ и сталъ поджаривать моего милорда, точно копченую селедку въ каминѣ. Затѣмъ взялъ его кошелекъ и небольшой дротикъ, висѣвшій на крюкахъ, и убѣжалъ со всѣхъ ногъ. И Богу извѣстно, какой шелъ чадъ отъ жаркого. Когда я выбѣжалъ на улицу, я увидѣлъ, что весь народъ сбѣжался на пожаръ, чтобы заливать ого водой. И, видя меня полуобгорѣвшимъ, они натурально сжалились надо мной и вылили всю свою воду на меня и пріятно освѣжили меня, отъ чего мнѣ стало гораздо легче, и накормили меня; но я плохо ѣлъ, потому что они давали мнѣ пить только воду, по своему обычаю. Другого худа они мнѣ не причинили; развѣ только, что какой-то скверный горбатый турченокъ потихоньку таскалъ сало, которымъ я былъ нашпигованъ; но я такъ шибко ударилъ его дротикомъ по пальцамъ, что онъ унялся. А одна молодая коринѳянка принесла мнѣ горшокъ варенья изъ ароматичныхъ орѣховъ, какое тамъ въ употребленіи, и не спускала глазъ съ моей обгорѣлой рубашки, не доходившей мнѣ и до колѣнъ. Но замѣтьте, что такое поджариванье исцѣлило меня отъ ломоты въ бедрѣ, отъ которой я страдалъ цѣлыхъ семь лѣтъ, и какъ разъ съ того боку, который мой мучитель, засыпая, оставилъ на огнѣ. Но пока они занимались мною, огонь бушевалъ, и уже болѣе двухъ тысячъ домовъ было объято пламенемъ, прежде нежели кто-то изъ толпы замѣтилъ это и воскликнулъ: «Клянусь бородой пророка! Весь городъ горитъ, а мы здѣсь прохлаждаемся!» И всѣ разошлись по домамъ, а я направился къ городскимъ воротамъ. Когда я взошелъ на небольшой холмъ, находившійся за городомъ, я оглянулся, какъ жена Лота, и увидѣлъ весь городъ въ огнѣ, чему обрадовался до потери всякой сдержанности. Но Богъ меня за это наказалъ.
— Какимъ образомъ? — спросилъ Пантагрюэль.
_p._37.png)
— А вотъ какъ, — отвѣчалъ Панургъ, — пока я съ великимъ веселіемъ глядѣлъ на этотъ славный пожаръ, восклицая: «Ага, жалкія блохи! Ага, несчастныя мыши! Вамъ достанется трудная зима, потому что всѣ ваши соломенные тюфяки сгорятъ!», изъ города выбѣжало болѣе шестисотъ и даже тысячи триста одиннадцати собакъ, большихъ и малыхъ, которыя спасались отъ огня. Онѣ прямо бросились на меня, зачуявъ запахъ моего обгорѣлаго тѣла, и сожрали бы меня на мѣстѣ, если бы мой ангелъ-хранитель не наставилъ меня, внушивъ мнѣ средство, хорошо помогающее отъ зубной боли.
— А съ какой стати, — спросилъ Пантагрюэль, — опасался ты зубной боли?
_p._38.png)
Вѣдь ты вылѣчился отъ своихъ ревматизмовъ?
— Pasques de soles![6] — отвѣчалъ Панургъ, — какая зубная боль хуже того, что васъ собаки хватаютъ за ноги? Но вдругъ я вспомнилъ про свой шпигъ и бросилъ его собакамъ: тогда онѣ бросились на него и стали грызться. Этимъ способомъ я отдѣлался отъ нихъ и предоставилъ имъ грызть другъ друга. А самъ убрался по добру, по здорову и да здравствуетъ искусство жаренья!
- ↑ Николай де-Куза, авторъ многихъ математическихъ сочиненій.
- ↑ ) Философъ IV вѣка.
- ↑ 2) Професоръ словесн. наукъ, умеръ въ 1617 г.
- ↑ 3) Святый Боже! Боже безсмертный!
- ↑ «Но гдѣ прошлогодній снѣгъ?» Изъ знаменитаго стихотворенія поэта Виллона.
- ↑ Pâques de soleil! — божба, къ которой прибѣгалъ Людовикъ XI.