это было главной заботой Виллона, парижскаго поэта.
— Кончай, прошу тебя, — сказалъ Пантагрюэль, — чтобы мы знали, какъ ты укокошилъ своего пашу.
— Честное слово, — сказалъ Панургъ, — я ни словечка не привираю. Я обернулъ его фалдами, полуобгорѣлыми штанами, валявшимися на полу, и крѣпко связалъ ему, чтобы онъ не могъ бороться, руки и ноги веревками, которыми самъ былъ передъ тѣмъ связанъ, потомъ проткнулъ ему моимъ вертеломъ горло и повѣсилъ его, прицѣпивъ вертелъ къ двумъ толстымъ крюкамъ, на которые ставили алебарды. Послѣ того развелъ подъ нимъ славный огонекъ и сталъ поджаривать моего милорда, точно копченую селедку въ каминѣ. Затѣмъ взялъ его кошелекъ и небольшой дротикъ, висѣвшій на крюкахъ, и убѣжалъ со всѣхъ ногъ. И Богу извѣстно, какой шелъ чадъ отъ жаркого. Когда я выбѣжалъ на улицу, я увидѣлъ, что весь народъ сбѣжался на пожаръ, чтобы заливать ого водой. И, видя меня полуобгорѣвшимъ, они натурально сжалились надо мной и вылили всю свою воду на меня и пріятно освѣжили меня, отъ чего мнѣ стало гораздо легче, и накормили меня; но я плохо ѣлъ, потому что они давали мнѣ пить только воду, по своему обычаю. Другого худа они мнѣ не причинили; развѣ только, что какой-то скверный горбатый турченокъ потихоньку таскалъ сало, которымъ я былъ нашпигованъ; но я такъ шибко ударилъ его дротикомъ по пальцамъ, что онъ унялся. А одна молодая коринѳянка принесла мнѣ горшокъ варенья изъ ароматичныхъ орѣховъ, какое тамъ въ употребленіи, и не спускала глазъ съ моей обгорѣлой рубашки, не доходившей мнѣ и до колѣнъ. Но замѣтьте, что такое поджариванье исцѣлило меня отъ ломоты въ бедрѣ, отъ которой я страдалъ цѣлыхъ семь лѣтъ, и какъ разъ съ того боку, который мой мучитель, засыпая, оставилъ на огнѣ. Но пока они занимались мною, огонь бушевалъ, и уже болѣе двухъ тысячъ домовъ было объято пламенемъ, прежде нежели кто-то изъ толпы замѣтилъ это и воскликнулъ: «Клянусь бородой пророка! Весь городъ горитъ, а мы здѣсь прохлаждаемся!» И всѣ разошлись по домамъ, а я направился къ городскимъ воротамъ. Когда я взошелъ на небольшой холмъ, находившійся за городомъ, я оглянулся, какъ жена Лота, и увидѣлъ весь городъ въ огнѣ, чему обрадовался до потери всякой сдержанности. Но Богъ меня за это наказалъ.
— Какимъ образомъ? — спросилъ Пантагрюэль.
_p._37.png)
— А вотъ какъ, — отвѣчалъ Панургъ, — пока я съ великимъ веселіемъ глядѣлъ на этотъ славный пожаръ, восклицая: «Ага, жалкія блохи! Ага, несчастныя мыши! Вамъ достанется трудная зима, потому что всѣ ваши соломенные тюфяки сгорятъ!», изъ города выбѣжало болѣе шестисотъ и даже тысячи триста одиннадцати собакъ,
это было главной заботой Виллона, парижского поэта.
— Кончай, прошу тебя, — сказал Пантагрюэль, — чтобы мы знали, как ты укокошил своего пашу.
— Честное слово, — сказал Панург, — я ни словечка не привираю. Я обернул его фалдами, полуобгорелыми штанами, валявшимися на полу, и крепко связал ему, чтобы он не мог бороться, руки и ноги веревками, которыми сам был перед тем связан, потом проткнул ему моим вертелом горло и повесил его, прицепив вертел к двум толстым крюкам, на которые ставили алебарды. После того развел под ним славный огонек и стал поджаривать моего милорда, точно копченую селедку в камине. Затем взял его кошелек и небольшой дротик, висевший на крюках, и убежал со всех ног. И Богу известно, какой шел чад от жаркого. Когда я выбежал на улицу, я увидел, что весь народ сбежался на пожар, чтобы заливать ого водой. И, видя меня полуобгоревшим, они натурально сжалились надо мной и вылили всю свою воду на меня и приятно освежили меня, от чего мне стало гораздо легче, и накормили меня; но я плохо ел, потому что они давали мне пить только воду, по своему обычаю. Другого худа они мне не причинили; разве только, что какой-то скверный горбатый турчонок потихоньку таскал сало, которым я был нашпигован; но я так шибко ударил его дротиком по пальцам, что он унялся. А одна молодая коринфянка принесла мне горшок варенья из ароматичных орехов, какое там в употреблении, и не спускала глаз с моей обгорелой рубашки, не доходившей мне и до колен. Но заметьте, что такое поджариванье исцелило меня от ломоты в бедре, от которой я страдал целых семь лет, и как раз с того боку, который мой мучитель, засыпая, оставил на огне. Но пока они занимались мною, огонь бушевал, и уже более двух тысяч домов было объято пламенем, прежде нежели кто-то из толпы заметил это и воскликнул: «Клянусь бородой пророка! Весь город горит, а мы здесь прохлаждаемся!» И все разошлись по домам, а я направился к городским воротам. Когда я взошел на небольшой холм, находившийся за городом, я оглянулся, как жена Лота, и увидел весь город в огне, чему обрадовался до потери всякой сдержанности. Но Бог меня за это наказал.
— Каким образом? — спросил Пантагрюэль.
— А вот как, — отвечал Панург, — пока я с великим веселием глядел на этот славный пожар, восклицая: «Ага, жалкие блохи! Ага, несчастные мыши! Вам достанется трудная зима, потому что все ваши соломенные тюфяки сгорят!», из города выбежало более шестисот и даже тысячи триста одиннадцати собак,
