Приговор Пантагрюэля был немедленно обнародован, напечатан в большом числе экземпляров и занесен в судебные архивы, так что все заговорили:
— Сам Соломон, вернувший по догадке ребенка его матери, не выказывал такой совершенной премудрости, как добрый Пантагрюэль, и мы счастливы, что он пребывает в нашей стране.
И действительно, его хотели произвести в рекетмейстеры и президенты судебной палаты; но он от всего отказался, вежливо поблагодарив.
— Эти должности, — говорил он, — слишком порабощают, и слишком трудно тем, кто их отправляет, не развратиться, в виду порочности людской. И я думаю, что если бы свободные места ангелов были заняты такого рода людьми, то и через тридцать семь юбилейных лет не наступит страшный суд, и Куза[1] ошибется в своих предположениях. Я заранее предупреждаю вас. Но если у вас есть несколько бочек доброго вина, то я с удовольствием приму его в подарок.
Они охотно исполнили его желание и прислали ему лучшего вина, какое только было в городе; и он выпил изрядно. Но бедный Панург пил без устали, потому что был худ, как копченая селедка. И ковылял, как тощая кошка. И кто-то поддразнил его, указывая на большой кубок, наполненный красным вином, и говоря:
— Эге, куманек, вы не дурак выпить.
— А ты думал, чёрт побери, что я в роде твоих парижских петухов, которые пьют точно зяблики и глотают корм только тогда, когда их похлопают по хвосту, как воробьев. Ох, кум, если бы я так же хорошо карабкался вверх, как глотаю, я бы уже поднялся в надлунный мир вместе с Эмпедоклом. Но не знаю, что бы это такое, чёрта с два, значило: это вино прекрасно и вкусно, но чем больше я его пью, тем больше мне пить хочется. Я думаю, что тень господина Пантагрюэля вызывает жажду, подобно тому, как луна производит катары.
При этих словах присутствующие рассмеялись.
Видя это, Пантагрюэль спросил: — Панург, что это такое? Чему вы смеетесь?
— Господин, — отвечал он, — я им рассказывал, как эти черти турки несчастны, что не могут пить вина, И если бы, кроме этого, не было ничего худого в коране Магомета, я бы из-за одного запрещения пить вино никогда бы не принял его веры.
— Но расскажите мне, — сказал Пантагрюэль, — каким образом вы ушли от турок?
_p._35.png)
— Богом клянусь, господин, — отвечал Панург, — что словечка не совру. Негодяи турки посадили меня на вертел, нашпиговав салом, как кролика, потому что я был так худ, что мясо мое было бы очень невкусно, и поджаривали живым. И в то время как они меня поджаривали, я взывал к Божьему милосердию, памятуя о добром святом Лаврентии, и неизменно надеялся на Бога, что Он спасет меня от этой пытки; так оно и случилось и самым необыкновенным образом. В то время как я от всего сердца взывал к Богу: «Господи Боже мой, помоги мне! Господи Боже мой, избавь меня от пытки, которой меня подвергают эти неверные собаки за приверженность к Твоему закону!», жаривший меня человек заснул по Божьему произволению или по милости доброго Меркурия, хитро усыпившего стоглазого Аргуса. Когда я увидел, что он перестал вертеть вертел, потому что заснул, я взял зубами головешку тем концом, который еще не загорелся, и бросил ее на колени моего мучителя, а другую бросил, как умел, под складную кровать, стоявшую около камина, где лежал соломенный тюфяк господина мучителя. Огонь немедленно охватил солому и сообщился постели, а от постели перешел к полу, сделанному из еловых досок. Но всего лучше то, что головешка, которою я бросил в негодяя-мучителя, обожгла ему ноги и он как полоумный вскочил и, бросившись к окну,
_p._36.png)
закричал во весь голос: «Dal baroth! dal baroth!», что значит всё равно, что: «Пожар! пожар!», и уже перерезал веревки, которыми мне связали рука и ноги. Но хозяин дома, услышав крик о пожаре и чувствуя, что пахнет гарью, прибежал со всех ног с улицы, — где гулял с несколькими пашами и муфтиями, — чтобы помогать тушить пожар и выносить пожитки. Не успел он прибежать, как схватил вертел, на который я был посажен, и убил на месте моего мучителя, и тот тут же испустил дух от дурного обращения или по иной причине: он проткнул его вертелом немного повыше пупка к правому боку и пробил ему третью лопасть печени, и вертел проник дальше в диафрагму, а оттуда через сердечную сумку вышел наружу через плечо, между позвонком и левой лопаткой. Когда он вытащил вертел из моего туловища, я упал на пол около тагана и ушибся, но слегка, потому что сало, которым я был нашпигован, смягчило удар. После того мой паша, видя, что дело безнадежно и дом его сгорит без остатка, а всё имущество погибнет, стал призывать всех чертей, называя по девяти раз Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля. Видя это, я здорово испугался и подумал, что если черти явятся сюда за ним, что не унесут ли, чего доброго, и меня! Я уже на половину изжарен; сало может повредить мне, потому что черти — охотники до сала, как о том свидетельствуют философ Ямблик[2] и Мюрлю[3] в апологии De Bossultis et contrefactis pro magistros nostros; но я перекрестился, воскликнув: «Agios, atlianatos, о Theos»[4], и никто не явился. Видя это, мой скверный паша хотел убиться моим вертелом и проткнуть себе сердце; но не смог, потому что вертел был недостаточно остер, и сколько он его ни пихал, ничего не выходило. Тогда я подошел к нему и сказал: «Господин еретик, ты даром теряешь время; потому что так ты никогда себя не убьешь; разве только поранишь себя и всю жизнь будешь потом мучиться от цирюльников; но если ты хочешь, я отлично убью тебя, да так, что ты и не почувствуешь, поверь мне; я уже многих так убивал, которым это было приятно.» — «Ах, друг мой, отвечал он, — прошу тебя и за это дарю тебе клапан от моих штанов; в нём шестьсот египетских золотых и несколько превосходных бриллиантов и рубинов.»
— А где же они? — спросил Эпистемон.
— Клянусь св. Иоанном, отвечал Панург, — они далеко отъехали, если всё еще едут.
Mais où sont les neiges d’antan?[5] это было главной заботой Виллона, парижского поэта.
— Кончай, прошу тебя, — сказал Пантагрюэль, — чтобы мы знали, как ты укокошил своего пашу.
— Честное слово, — сказал Панург, — я ни словечка не привираю. Я обернул его фалдами, полуобгорелыми штанами, валявшимися на полу, и крепко связал ему, чтобы он не мог бороться, руки и ноги веревками, которыми сам был перед тем связан, потом проткнул ему моим вертелом горло и повесил его, прицепив вертел к двум толстым крюкам, на которые ставили алебарды. После того развел под ним славный огонек и стал поджаривать моего милорда, точно копченую селедку в камине. Затем взял его кошелек и небольшой дротик, висевший на крюках, и убежал со всех ног. И Богу известно, какой шел чад от жаркого. Когда я выбежал на улицу, я увидел, что весь народ сбежался на пожар, чтобы заливать ого водой. И, видя меня полуобгоревшим, они натурально сжалились надо мной и вылили всю свою воду на меня и приятно освежили меня, от чего мне стало гораздо легче, и накормили меня; но я плохо ел, потому что они давали мне пить только воду, по своему обычаю. Другого худа они мне не причинили; разве только, что какой-то скверный горбатый турчонок потихоньку таскал сало, которым я был нашпигован; но я так шибко ударил его дротиком по пальцам, что он унялся. А одна молодая коринфянка принесла мне горшок варенья из ароматичных орехов, какое там в употреблении, и не спускала глаз с моей обгорелой рубашки, не доходившей мне и до колен. Но заметьте, что такое поджариванье исцелило меня от ломоты в бедре, от которой я страдал целых семь лет, и как раз с того боку, который мой мучитель, засыпая, оставил на огне. Но пока они занимались мною, огонь бушевал, и уже более двух тысяч домов было объято пламенем, прежде нежели кто-то из толпы заметил это и воскликнул: «Клянусь бородой пророка! Весь город горит, а мы здесь прохлаждаемся!» И все разошлись по домам, а я направился к городским воротам. Когда я взошел на небольшой холм, находившийся за городом, я оглянулся, как жена Лота, и увидел весь город в огне, чему обрадовался до потери всякой сдержанности. Но Бог меня за это наказал.
— Каким образом? — спросил Пантагрюэль.
_p._37.png)
— А вот как, — отвечал Панург, — пока я с великим веселием глядел на этот славный пожар, восклицая: «Ага, жалкие блохи! Ага, несчастные мыши! Вам достанется трудная зима, потому что все ваши соломенные тюфяки сгорят!», из города выбежало более шестисот и даже тысячи триста одиннадцати собак, больших и малых, которые спасались от огня. Они прямо бросились на меня, зачуяв запах моего обгорелого тела, и сожрали бы меня на месте, если бы мой ангел-хранитель не наставил меня, внушив мне средство, хорошо помогающее от зубной боли.
— А с какой стати, — спросил Пантагрюэль, — опасался ты зубной боли?
_p._38.png)
Ведь ты вылечился от своих ревматизмов?
— Pasques de soles![6] — отвечал Панург, — какая зубная боль хуже того, что вас собаки хватают за ноги? Но вдруг я вспомнил про свой шпиг и бросил его собакам: тогда они бросились на него и стали грызться. Этим способом я отделался от них и предоставил им грызть друг друга. А сам убрался по добру, по здорову и да здравствует искусство жаренья!