О критиках и рецензентах варшавских (Мицкевич; Полевой)/ДО

О критикахъ и рецензентахъ Варшавскихъ^[1]
авторъ Адамъ Мицкевичъ, пер. Петръ Николаевичъ Полевой

Оригинал: польск. O krytykach i recenzentach warszawskich. — Перевод созд.: 1828. Источникъ: Мицкевичъ А. Сочиненія А. Мицкевича. — СПб.: Типографія М. О. Вольфа, 1883. — Т. II. — С. 236.

Крикнули: Не позволяю! Удрали въ Прагу.Возвращеніе посла.^[2]

Стихотворенія, заключающіяся въ нынѣшнемъ изданіи, почти всѣ уже ранѣе знакомые публикѣ, при первомъ ихъ обнародованіи обратили вниманіе рецензентовъ и стали предметомъ многочисленныхъ порицаній и похвалъ. Я читалъ съ одинаковымъ чувствомъ и тѣ и другія и молчалъ. Причины моего молчанія легко отгадаетъ каждый, кто знаетъ теперешнее состояніе критики въ Польшѣ и имѣетъ понятіе о людяхъ, вылѣзающихъ въ должность критиковъ. Однакоже, повторяя изданіе произведеній, столько разъ и столькими перьями разобранныхъ, и выпуская эти произведенія въ свѣтъ почти безъ всякихъ перемѣнъ, въ состояніи ихъ родимой несостоятельности, я боюсь чтобы мои читатели не подумали, что я изъ зачерствѣлости сердца, свойственной критикованнымъ авторамъ, болѣзни, упрямо рѣшился не пользоваться замѣчаніями, что еще ужаснѣе, замѣчаніями, напечатанными въ газетахъ, да еще вдобавокъ въ Варшавѣ. Если я и согрѣшилъ, то не хочу оправдываться передъ рецензентами невѣдѣньемъ, да и къ тому же я обязанъ изъ вѣжливости объяснить имъ причины моего упрямаго коснѣнія въ заблужденіяхъ, потому что рецензенты, каково бы не было ихъ мнѣніе, почти всегда принадлежатъ къ классу людей, читающихъ книжки по крайней мѣрѣ польскія, а этотъ классъ немногочисленный въ нашей странѣ имѣетъ неоспоримое право на особую авторскую вѣжливость.

Первый, на сколько мнѣ извѣстно, разборъ моихъ стихотвореній былъ шесть лѣтъ тому назадъ помѣщенъ въ «Астреи», періодическомъ изданіи варшавскомъ. Редакторъ Францискъ Гжимала выразилъ лестное для поэта мнѣніе: признаетъ за нимъ талантъ, не скупится на отмѣнныя предостереженія о необходимости трудиться, остерегаться самолюбія, о послушаніи по отношенію къ критикѣ и т. п. Что же касается до достоинства и недостатковъ произведенія по отношенію къ искусству, Францискъ Гжимала, по призванію публицистъ и статистикъ, не отваживается вступить въ литературныя разсужденія и, не зная самъ, должны ли мои стихотворенія нравиться ему или нѣтъ, допрашиваетъ объ этомъ ученыхъ варшавскихъ, ожидая отъ нихъ серьезной должностной рецензіи. Впослѣдствіи появились краткія объясненія или замѣтки въ другихъ изданіяхъ, пока наконецъ не явился ожидаемый Францискомъ Гжималой критикъ въ лицѣ Франциска Салезія Дмоховскаго.

Редакторъ «Библіотеки Польской» одинаково признаетъ за авторомъ талантъ и съ одинаковой щедростью надѣляетъ его общими совѣтами нравственно-литературными. Къ несчастью, художнику трудно воспользоваться общими замѣчаніями. Напр., живописцу, выставляющему свою картину на судъ критики, немного услужатъ гости, хотя они постоянно будутъ повторять, съ видомъ знатоковъ, что слѣдуетъ работать, учиться рисунку, усовершенствовать колоритъ и т. п. Однакоже были и частные упреки: меня обвиняли преимущественно въ порчѣ польскаго стиля введеніемъ провинціонализмовъ и выраженій иностранныхъ. Признаюсь, что не только не остерегаюсь провинціонализмовъ, но, можетъ быть, умышленно ихъ употребляю. Я просилъ бы обратить вниманіе на различные роды поэзіи въ моихъ произведеніяхъ и судить о каждомъ изъ нихъ согласно различнымъ правиламъ.

Въ балладахъ, пѣсняхъ и вообще во всѣхъ стихотвореніяхъ, основанныхъ на народномъ преданіи и носящихъ своеобразный мѣстный характеръ, великіе поэты древніе и новѣйшіе употребляли и употребляютъ провинціонализмы, т. е. слова и выраженія, отличающіяся отъ общепринятаго книжнаго стиля. Минуя прежнія греческія нарѣчія, достаточно бросить взглядъ на произведенія Бернса, Гердера, Гете, Скотта, Карпинскаго, Богдана Залѣскаго. Нашъ Трембецкій, будучи смѣлѣе ихъ, въ родѣ дидактическомъ описательномъ, наиболѣе удаленномъ отъ поэзіи народной, употребилъ выраженія пукъ (chwost), соха (socha) и т. п., вѣроятно не по незнанію языка. Тутъ все зависитъ отъ удачнаго употребленія. Я не оспариваю, что я могъ чрезмѣрно, неумѣстно или несоотвѣтственно вводить провинціонализмы — въ этомъ каждый можетъ обвинять меня, и я не имѣю права оправдываться. Основательное и глубокое знаніе языка и вкусъ изощрившихся знатоковъ произносятъ приговоры надъ грамматическими нововведеніями; эти приговоры публика со временемъ подтверждаетъ или же отбрасываетъ. Судъ въ подобномъ дѣлѣ гораздо труднѣе, нежели это кажется рецензентамъ. Тутъ, для того, чтобы высказать свое мнѣніе, нужно литературное значеніе. Панъ Ордынецъ, теоретикъ, имѣющій за собой словарь и грамматику, подчеркиваетъ провинціонализмы или неизящныя выраженія Трембецкаго, мы, прихожане, въ спорахъ, которые разрѣшаетъ только вкусъ, болѣе склоняемся на сторону автора Софіовки. Единогласный приговоръ рецензентовъ противъ провинціонализмовъ есть слѣдствіе метода, заимствованнаго отъ старыхъ французскихъ газетныхъ писакъ. Они-то, считая себя за стражей языка, на каждомъ шагу ссылаются на академическій словарь. Дѣйствительно, рецензентамъ и извѣстнымъ читателямъ пріятно думать, что добывши словарь, они имѣютъ въ карманѣ трибуналъ, готовый разрѣшать самые щекотливые споры, касающіеся поэтическаго изложенія.

Если о моихъ прежнихъ стихотвореніяхъ были высказаны только общіе отзывы, зато сонеты были обсуждены до малѣйшихъ подробностей до отдѣльныхъ словъ и выраженій, и даже формъ и окончаній, грамматически, риторически и эстетически. Я прочелъ болѣе двадцати рецензій, не считая сатиръ и пародій. Вотъ содержаніе этихъ общихъ отзывовъ. «Поэзія польская, — говоритъ г-нъ М. М., — до-нынѣ ограничивалась переводами и подражаніями французской; Мицкевичъ первый придалъ ей отпечатокъ народности, онъ сдѣлался творцомъ поэзіи оригинальной». — «Поэзія польская, — отвѣчаетъ г-нъ Франц. Салезій Дмоховскій, — до-нынѣ была народной, постоянно шествовала къ совершенству, а величайшимъ ея созданіемъ, основой и квинтэссенціей народности должна была быть поэзія о крестьянствѣ, уже десятки лѣтъ ожидаемая въ Варшавѣ. Мицкевичъ первый срываетъ и уничтожаетъ этотъ отпечатокъ народности, потрясаетъ основы вкуса, искажаетъ стиль и угрожаетъ литературѣ польской вторичнымъ паденіемъ». — «Мы радуемся, — воскликнулъ Львовскій, издатель моихъ сонетовъ, — что Мицкевичъ пренебрегъ балладами, которыя самъ народъ лучше всего слагаетъ, а ввелъ въ нашу литературу родъ совершенно новый. Сонеты даютъ ему неоспоримое право на безсмертіе». — «Мы сожалѣемъ, — восклицаетъ другой рецензентъ, — что Мицкевичъ, до-нынѣ разработавшій народную поэзію — баллады и повѣсти — пренебрегъ ею и избралъ сонеты, родъ совершенно чуждый нашей литературѣ». Форма сонета, по мнѣнію десятаго рецензента, свободна, благородна и прекрасна. Одиннадцатому она кажется рабской, трудной и неблагодарной; пятнадцатый пренебрегаетъ сонетами какъ выдумкой варварскихъ среднихъ вѣковъ; двадцатый доказываетъ, что даже Горацій писалъ нѣчто въ родѣ сонетовъ.

Въ частныхъ замѣчаніяхъ то же разнообразіе мнѣній. Обороты и выраженія, удивляющія однихъ возвышенностью и гармоніей рѣчи, оскорбляютъ другихъ обыденностью мнѣній и дерущимъ слухъ стихомъ. Тотъ же самый сонетъ однихъ трогаетъ, для другихъ становится предметомъ веселой пародіи; одни его не понимаютъ, другіе объясняютъ длиннымъ комментаріемъ, третьи понимаютъ автора, но жалуются на неясность комментатора.

При такомъ разнообразіи мнѣній, насъ остановилъ особенно одинъ укоръ; его повторило единогласно много рецензентовъ, а болѣе всего надъ нимъ распространяется г-нъ Францискъ Салезій Дмоховскій. Этотъ упрекъ относится къ употребленію выраженій чужеземныхъ, восточныхъ. Редакторъ «Бібліотеки польской» начинаетъ по обыкновенію своему съ замѣчаній общихъ, справедливыхъ, но уже немного извѣстныхъ до обнародованія его рецензіи; напр., что поэзіи восточной подражать трудно, очень трудно. Тотъ, кто не знаетъ тактики рецензентовъ, любящихъ о незнакомыхъ имъ предметахъ разсуждать общими мѣстами, которыя употребляются въ литературѣ вмѣсто знака x, можетъ подумать, что г-нъ Дмоховскій великій оріенталистъ. Однако, мы недолго остаемся въ заблужденіи, мы тотчасъ видимъ, что тотъ же г-нъ Дмоховскій не только не знаетъ настоящихъ названій горъ и рѣкъ, что доказываетъ плохое знакомство съ географіей сосѣднихъ странъ, но и не понимаетъ выраженій: Аллахъ, драгоманъ, минаретъ, намазъ, изанъ. Намъ кажется, что даже въ Варшавѣ, гдѣ насчитывается мало лицъ, изучившихъ восточную литературу, такое невѣжество рецензентовъ должно удивлять публику. Приведенныя выраженія, арабскія или персидскія, столько разъ употреблены и объяснены въ произведеніяхъ Гете, Байрона, Мура, что европейскому читателю стыдно не знать ихъ, тѣмъ болѣе издателю періодическаго изданія. Въ поэтическомъ описаніи нашихъ городовъ кто же не вспоминалъ о храмахъ и башняхъ. Какъ же въ описаніи восточнаго города обойти минареты? Какъ перевести ихъ на польскій языкъ, или, выражаясь словами рецензентовъ, на языкъ Сарбевскихъ, Кохановскихъ, Снядецкихъ, Твардовскихъ?^[3]

Правда, Францискъ Салезій Дмоховскій далъ удивительный примѣръ ополяченья чужеземныхъ представленій и выраженій, когда въ стихахъ своихъ, говоря о Пелеѣ, отцѣ Ахилла, онъ называетъ его владѣльцемъ небольшаго уѣзда въ Ѳессаліи и такимъ образомъ дѣлаетъ одного изъ могущественнѣйшихъ королей героической Греціи нашимъ уѣзднымъ предводителемъ дворянства. Но я такого нововведенія, свойственнаго величественнымъ классикамъ, какъ начинающій романтическій писатель, употребить не смѣлъ.

Провинціонализмы и чужеземщина, a сверхъ того и неправильность стиха, главнымъ образомъ поразили рецензентовъ. Отсюда повсемѣстная тревога, чтобы мы снова не погрузились въ варварство вѣка іезуитской литературы. Мы позволяемъ, восклицаютъ наконецъ рецензенты, подражать писателямъ англійскимъ и нѣмецкимъ по отношенію къ свободѣ формы, но пусть же писатели наши подражаютъ ихъ стилю чистому и правильному. Байрона, Гете, Скотта, никто не обвинялъ въ искаженіи языка, отзывается согласно со всѣмъ хоромъ Салезій Дмоховскій. Если бы критики потрудились заглянуть когда-нибудь въ прежнія нѣмецкія и новѣйшія англійскія рецензіи, они убѣдились бы, что всѣ произведенныя ими поэмы подвергались тѣмъ же самымъ упрекамъ. Упомянутыя рецензіи уже переведены и на французскій; посмотримъ, что говоритъ «Mercure du XIX siècle»: «Les poètes anglais les plus renommés parmi nous, Walter Scott, Southey, More ne daignent pas corriger leurs vers; ils bravent non seulement les règles de la mesure, mais encore celles de la grammaire; ils font de la langue anglaise une véritable polyglotte, où sont admis les mots de tous les idiomes parlés. Byron jette au hasard ses inspirations sténographiées sur le papier, sans daigner ensuite y rattacher son attention, mettant les négligences au rang des licences; système qui est sans doute celui du vrai poète; car c’est avec ce dédain que chez nous, M. de Lamartine a modulé ses méditations, que ses amis et M. Tastu son libraire sont obligés de revoir». (Journal de Saint-Pétersbourg^[4], 1828). («Меркурій XIX столѣтія»: «англійскіе поэты наиболѣе знаменитые у насъ: Вальтеръ Скоттъ, Соути, Муръ, не удостоиваютъ исправлять своихъ стиховъ; они пренебрегаютъ не только правилами стихосложенія, но и правилами грамматики; они дѣлаютъ изъ англійскаго языка настоящую смѣсь всѣхъ языковъ, гдѣ допущены всѣ существующія нарѣчія. Байронъ небрежно набрасываетъ на бумагу свои стенографированныя вдохновенія, не удостоивая обратить на нихъ вниманія, признавая небрежность поэтическою вольностью, — система, которой вѣроятно придерживаются всѣ истинные поэты, потому-что съ такой же небрежностью у насъ написалъ г. де-Ламартинъ свои „Размышленія“, которыя приходится пересматривать его друзьямъ и его издателю, г. Тастю». (Journal de Saint-Pétersbourg^[4], 1828).

Подобныя придирки не должны никого удивлять. Риторы, школяры, со временъ Данта до Ламартина, всегда отличались однообразіемъ характера и мнѣній; читая поэтовъ, они всегда съ добродушнымъ вздохомъ жаловались на то, что поэты, имѣющіе талантъ, не обладаютъ ихъ ученостью. Крики риторовъ-алярмистовъ усиливаются періодически въ эпохи великихъ литературныхъ перемѣнъ. Въ Германіи, въ первой половинѣ прошлаго столѣтія, литература была чуть ли не такъ же убога, какъ у насъ. Готшедъ, славный въ то время лейпцигскій грамматикъ, гладкій риѳмоплетъ, безъ таланта, близорукій и узкоумный риторъ, признавалъ подражательную школу силезійскихъ поэтовъ классической; вирши же самого Готшеда были высшимъ созданіемъ классицизма и нѣмецкой народности. По духу его школы, Лессингъ, Клопштокъ, Гете принадлежали къ неумѣлымъ и дерзкимъ новаторамъ. Эта борьба мнѣній спасла отъ забвенія имя Готшеда, о произведеніяхъ котораго уже не слышно. Ареной подобныхъ споровъ была гораздо раньше Испанія, когда итальянская школа ввела въ эту страну новую поэзію. Такіе же споры окончились передъ нашими глазами въ Англіи, и до сихъ поръ ведутся во Франціи. Итакъ, предвѣщанія о близкомъ паденіи литературы и вкуса въ Польшѣ, повидимому, являются неосновательными: по крайней мѣрѣ опасность грозитъ не со стороны романтической. Исторія всеобщей литературы убѣждаетъ насъ, что упадокъ вкуса и недостатокъ талантовъ вездѣ происходилъ отъ одной причины, т. е. оттого, что литература замыкалась въ извѣстномъ количествѣ правилъ мысли и мнѣній, по истощенію которыхъ и недостатку новой пищи являются голодъ и смерть. Такъ пала византійская литература, богатѣйшая наслѣдница памятниковъ Греціи, потому-что одинаково оградившись отъ франковъ и арабовъ, не хотѣла усвоить новыхъ формъ съ прогрессомъ вѣка. Такому же истощенію подверглась въ прошедшемъ столѣтіи литература французская. У насъ, во времена іезуитовъ, дурной вкусъ распространяли именно люди, лучше другихъ знакомые съ правилами риторики, а именно профессора риторики и проповѣдники. Всеобщее невѣжество происходило не отъ введенія чужеземныхъ наукъ, а отъ тщательнаго обереганія отъ нихъ. Когда Конарскій доказывалъ необходимость французскаго языка, ученики и приверженцы іезуитовъ вознегодовали на это нововведеніе точно такъ же, какъ нынѣ ученики и приверженцы школы варшавской на литературы нѣмецкую и англійскую.

Читатель видитъ, что изъ многочисленныхъ недостатковъ, указанныхъ мнѣ, я хотѣлъ оправдаться только въ двухъ, т. е. въ употребленіи провинціонализмовъ и выраженій иностранныхъ. Мнѣнія рецензентовъ о красотѣ или нелѣпости моихъ мыслей, плохомъ или удачномъ выборѣ формъ, о гармоніи или жесткости стиха, я предоставляю безъ отвѣта суду публики. Далекій отъ арены литературныхъ споровъ, не принадлежащій ни къ одному кружку, я читаю рецензіи нѣсколько лѣтъ спустя послѣ ихъ напечатанія и привелъ ихъ только съ той цѣлью, чтобы показать читателямъ, что не такъ легко, какъ кажется, исправлять произведенія по указаніямъ газетныхъ писакъ. Правда, нѣкоторые рецензенты хотѣли избавить автора отъ работы и взялись сами исправлять слова, выраженія и даже и цѣлые куплеты. Такое великодушіе рецензентовъ, нынѣ безпримѣрное въ европейской періодической прессѣ, принадлежитъ къ добродѣтелямъ древнихъ, наслѣдственнымъ въ газетной варшавской прессѣ. Къ несчастію, я расхожусь съ рецензентами во мнѣніяхъ относительно поправокъ. Привожу нѣкоторыя изъ нихъ, предоставляя свободный выборъ читателю. Г-нъ С. въ сонетѣ «Утро и Вечеръ» вмѣсто: «блеснула въ окнѣ, я преклонилъ колѣни» совѣтуетъ писать «стоялъ какъ вкопанный». Г-нъ Францискъ Салезій Дмоховскій вмѣсто «холодныхъ окраинъ», желалъ бы видѣть «береговыя равнины», или же «песчаныя равнины». Жаль, что въ описанной мною землѣ не было песчаныхъ равнинъ. П. и К. вмѣсто: «а когда сердце спокойно, въ него вонзаются когти», исправляютъ: «и когда чувства спокойны, въ сердце вонзаются когти». Эту послѣднюю поправку я долженъ былъ бы принять; необходимость ея рецензентъ достаточно оправдываетъ сначала тѣмъ, что гидра воспоминаній или дѣятельность души, вслѣдствіе пробудившихся въ ней непріятныхъ воспоминаній, затѣмъ дѣятельность ея по отношенію собственно къ чувству, является непріятной въ организаціи нашей нравственной жизни; это вещь неоспоримая… Избави Боже, чтобы авторъ сонетовъ противорѣчилъ такой ясной истинѣ, доказанной въ четырехъ одинаково ясныхъ категоріяхъ и въ длинномъ разсужденіи о гидрѣ воспоминаній; все это любопытный читатель найдетъ въ газетѣ польской за 1827 г.

Кончая настоящее предисловіе, когда я бросилъ еще разъ взглядъ на вышеприведенные разборы и замѣтки — рѣшительный тонъ варшавскихъ рецензентовъ, глубокое ихъ убѣжденіе въ собственной учености и въ значеніи всего того, что они высказываютъ значеніе, которое до-нынѣ имѣютъ во мнѣніи нѣкоторыхъ читателей слова: его похвалили въ газетѣ, его разругали въ газетѣ, — безъ отношенія къ тому, кто хвалилъ или ругалъ, — все это показало мнѣ всю разницу между нашимъ унизительнымъ положеніемъ провинціальныхъ писателей и величественной іерархіей варшавскихъ рецензентовъ. Къ счастію я припомнилъ, что я имѣю нѣкоторое право на привеллегіи служащихъ въ этомъ капитулѣ. За десять лѣтъ съ небольшимъ тому назадъ, когда я былъ студентомъ, я тоже напечаталъ въ «Варшавскомъ Памятникѣ», дышащую классицизмомъ, рецензію, приводилъ въ изобиліи письмо къ Пизонамъ и курсъ Лагарпа, что въ этомъ капитулѣ до сихъ поръ считается необыкновенной эрудиціей и достаточной классификаціей для должности критика. Итакъ, я рѣшился, забывъ на минуту, что я сдѣлался только поэтомъ, принять мой прежній характеръ рецензента и моимъ сотоварищамъ, по крайней мѣрѣ, за общія мнѣнія и нравственныя предостереженія, отплатить такой же монетой, т. е. общими замѣчаніями и духовной пищей.

Поэтъ, безъ обширной, всесторонней учености, если и не создаетъ образцовыхъ произведеній первой величины, составляющихъ эпоху въ литературѣ, можетъ все-таки проявить удачно свои силы въ отдѣльныхъ, мелкихъ родахъ; если и не пріобрѣтетъ европейской славы, то можетъ найти въ своемъ отечествѣ, въ своей провинціи читателей и поклонниковъ. Дѣло другое теоретики: тѣ должны быть учеными по призванію, чѣмъ больше произведеній искусства создается и чѣмъ обширнѣе горизонтъ, открывающійся въ теоріи, съ тѣмъ большимъ стараніемъ они должны усовершенствовать свой критическій талантъ и постоянно идти наравнѣ съ вѣкомъ. Чѣмъ запутаннѣе общественныя отношенія, тѣмъ больше законовъ и обычаевъ, тѣмъ ученѣе должны быть юристы по профессіи и судьи. По странному противорѣчію мы имѣли въ нашей литературѣ ученыхъ поэтовъ и ораторовъ; но наши теоретики, начиная съ грамматиковъ вплоть до эстетиковъ, питались только сборниками правилъ, вынесенныхъ изъ школы, въ остальномъ же были невѣжественны и преисполнены предразсудковъ, соединенныхъ съ невѣдѣніемъ. Исторія литературы нашей имѣетъ тутъ нѣкоторое сходство съ политической. У насъ были хорошіе солдаты, честные граждане, но, особенно въ послѣднія времена, въ законодатели и въ предводители войскъ вылѣзали люди безъ всякихъ познаній и опытности; въ такомъ же жалкомъ состояніи было правовѣдѣніе и литературная администрація. Уже Мрозинскій основательно оцѣнилъ прославленныхъ въ Варшавѣ грамматиковъ; риторы ожидаютъ еще этой печальной похоронной услуги. Сравнимъ ихъ по крайней мѣрѣ въ нѣсколькихъ словахъ съ авторами. Тренбецкій для поэта былъ ученымъ, зналъ филологически древнюю литературу, изучилъ французскую, прочиталъ отечественную Сигизмундовскаго періода и сумѣлъ ее оцѣнить. Произведенія Красицкаго показываютъ разностороннее воспитаніе на образцахъ латинскихъ, итальянскихъ и французскихъ. Нѣмцевичъ въ первыхъ же своихъ трудахъ не ограничивался подражаньемъ: создалъ самъ новыя формы исторической драмы, политической комедіи и историческихъ пѣсенъ^[5] не по риторикѣ Деколонія, но сообразно потребностямъ времени. Ораторы, жившіе во времена Станислава Августа, старались сравняться съ чужеземцами въ политическомъ и гражданскомъ образованіи чтобы постоянно не отставать отъ вѣка. Наоборотъ, теоретики съ состраданіемъ взывали къ ораторамъ: «Isti homines, me hercule, habent talentum, sed non docti, rhetoricam non frequentaverunt, non illuminant orationem figuris; ubi est hipotyposis, oposic peis, prosopocia, sustentatio, praetermissio?»^[6] У позднѣйшихъ остались тѣ же формы, тѣ же правила, которыя царили въ Польшѣ во время упадка просвѣщенія.

Болѣе ученые примѣшали къ нимъ только кое-что, заимствованное изъ французскихъ элементарныхъ книжекъ. Пирамовичъ, одинъ изъ ученѣйшихъ въ то время, когда Европу занимали возвышенныя мысли объ искусствѣ Лессинга, Юма, Гутчесона, Смита, Пирамовичъ не можетъ взглянуть за предѣлы школьной риторики. Ксендзъ Голанскій и Францискъ Дмоховскій въ прозаическихъ и риѳмованныхъ теоріяхъ подсмѣиваются себѣ надъ Шекспиромъ, какимъ-то англичанишкой, театръ котораго, какъ легко можно доказать, не былъ знакомъ имъ ни въ оригиналѣ, ни въ переводѣ; потѣшаются надъ Кальдерономъ, какимъ-то риѳмоплетомъ изъ снѣжныхъ Пиренеевъ и надъ Лопе де-Вега, хотя они даже и въ глаза не видали ихъ произведеній. Такая самоувѣренность происходитъ отъ до-нынѣ уцѣлѣвшаго у насъ предразсудка, что можно неизвѣстныя произведенія безъ критики судить на основаніи мнѣній Буало, а Шекспира — на основаніи сужденій Вольтера.

Не мало смѣлости, говоритъ ученый Мрозинскій, нужно для того, что бы посягнуть на грамматическое значеніе Копчинскаго. Не менѣе мужества, хотя можетъ быть не столько учености нужно для того, что бы оцѣнить критическое значеніе и дѣятельность Франциска Дмоховскаго. Это патріархъ варшавскихъ критиковъ и образецъ ихъ школы. Какъ нѣкогда въ Парижѣ называли Лагарпа Квинтиліаномъ французскимъ, а въ Варшавѣ Копчинскаго Ломондомъ (для чествованія), такъ Дмоховскій былъ прозванъ Лагарпомъ^[7], а въ Вильнѣ Словацкій — Дмоховскимъ. Унаслѣдованіе титуловъ по прямой и боковой линіи было въ большой модѣ.

Возстать противъ критики Франциска Дмоховскаго въ Варшавѣ, это то же, что, скажу словами Байрона, разсуждать въ Константинополѣ, въ Софійской мечети, о нелѣпости Алькорана, полагаясь на просвѣщеніе и терпимость улемовъ. Конечно, какъ переводчикъ Дмоховскій имѣетъ не мало литературныхъ заслугъ. Онъ принадлежитъ еще ко времени Станислава Августа, и собственно характеризируетъ эпоху перехода отъ оригинальной поэзіи къ трусливому, рабскому подражанію. Талантъ переводчика «Иліады», хотя лишенный оригинальной силы, сохранилъ извѣстную смѣлость и жизненность, по крайней мѣрѣ въ переводахъ пускается на обширныя и великія предпріятія. При посредственномъ знакомствѣ съ латынью и французской литературой, Дмоховскій, по обычаю Августовскихъ писателей, зналъ еще прежнюю отечественную литературу Сигизмундовской эпохи; хотя онъ болѣе, нежели слѣдуетъ, прилагалъ къ поэтическому языку правила французской грамматики, не вполнѣ еще ослѣпленный, онъ чувствовалъ богатство и разнообразіе стиля Сигизмундовской эпохи, удивлялся новымъ выраженіямъ Тренбецкаго и, несмотря на небольшія погрѣшности, отдавалъ справедливость великимъ и многочисленнымъ заслугамъ Карпинскаго. Въ собственныхъ сочиненіяхъ, онъ, трудомъ и стараньемъ, усовершенствовалъ свой стиль, сначала небрежный, тяжелый, жесткій. Въ этомъ отношеніи большая разница между «искусствомъ стихосложенія» и переводомъ Гомера. Въ особенности, въ послѣднихъ пѣсняхъ «Иліады», гармоническіе стихи, точные въ выраженіяхъ и хотя лишенные всякой поэтической смѣлости, не замѣняются риѳмованной прозой^[8]. Тотъ же Дмоховскій, какъ ученый, какъ критикъ, занимаетъ даже въ нашей литературѣ очень низкое мѣсто, а смѣлость, которая его побуждала въ поэтическихъ трудахъ къ высшимъ предпріятіямъ, въ критикѣ дала пагубный примѣръ все болѣе и болѣе дерзкимъ преемникамъ. Дмоховскій работалъ надъ переводомъ «Иліады» въ эпоху, когда предисловіе Вольфа о Гомеридахъ обратило всеобщее вниманіе филологовъ. Великій литературный міръ, можетъ быть важнѣйшій въ исторіи новѣйшей критики, раздѣлялъ ученыхъ нѣмецкихъ и англійскихъ, занялъ даже Францію, гдѣ классическія науки были въ жалкомъ состояніи. Нашъ переводчикъ «Иліады», великаго, стоющаго многихъ лѣтъ труда, произведенія, сумѣлъ сказать въ своемъ предисловіи о Гомерѣ только то, что онъ вычиталъ въ путешествіяхъ Анахарсиса. Про всѣхъ ученыхъ, писавшихъ о Гомерѣ, начиная съ Вольфа до Бенджамена Констана, никто еще не ссылался на значеніе Бартелеми. Что же сказать о прибавленіяхъ къ «Иліадѣ», гдѣ Гомеръ сравнивается съ Виргиліемъ, Тассомъ и также съ Вольтеромъ, и то какимъ способомъ? Это отдѣльные отрывки или стихи, вырванные, переведенные и поставленные бокъ-о-бокъ. Если дозволено отгадать намѣреніе переводчика, то онъ хотѣлъ дать понятіе о различіи таланта или стиля этихъ поэтовъ, преподнося, какъ нѣкій архитекторъ, кирпичики изъ святынь «Иліады» и «Освобожденнаго Іерусалима». Намъ кажется, что мы въ девятнадцатомъ вѣкѣ читаемъ разсужденія педантской памяти Воссія и его ребяческія мнѣнія, опирающіяся на подобныхъ основахъ. Поэтическая школа Дмоховскаго, т. е. подражателей и переводчиковъ съ французскаго, тогдашнихъ и позднѣйшихъ, насколько она размножилась въ количествѣ, настолько утратила свою ученость и мельчала въ талантахъ. Латынь окончательно вышла изъ моды, о греческомъ перестали говорить, и чѣмъ больше защищали классиковъ, тѣмъ болѣе заброшены были классическіе языки. Наконецъ французская литература, частица литературы всеобщей, сдѣлалась альфой и омегой нашихъ ученыхъ, Вмѣсто «Иліады», «Энеиды», «Потеряннаго Рая» переводили десятилѣтніе труды Делиля, Легуве, Колардо, наконецъ различныя оды, посланія, трагедіи и комедіи, расхваленныя парижскими газетами. По истеченіи долгаго времени, когда въ Парижѣ уже забыли объ этихъ произведеніяхъ, они выходили у насъ и возбуждали восторгъ критиковъ. Что же касается до стиля, то почти всѣ переводчики долгимъ упражненіемъ дошли до того, что всѣ они хорошо пишутъ стихи, одинаково правильные, одинаково свободные отъ провинціонализмовъ и новыхъ выраженій. Эти стихи, странно похожіе другъ на друга, повидимому всѣ изъ одного металла и одного чекана. Оправдалась философская поговорка, что желая сдѣлать двѣ вещи вполнѣ похожими другъ на друга, нужно сначала отнять у нихъ жизнь. Переводы ли это Мольера, или «Иліады», Мильтона, Легуве, вездѣ мы встрѣчаемъ одинаковый строй стиха, стиль, чуть ли не одинаковыя риѳмы. Францискъ Салезій Дмоховскій называетъ это постояннымъ прогрессомъ народной поэзіи. Мы не уменьшаемъ заслугъ послѣднихъ переводчиковъ, они всѣ вмѣстѣ чуть не довершили въ Польшѣ того, что сдѣлалъ одинъ Дефоконпре для Франціи, хотя Дефоконпре перевелъ и болѣе серьезныя произведенія и въ большемъ количествѣ.

Еще болѣе печальное зрѣлище, если только таковое можетъ существовать, представляетъ критическая школа въ эту эпоху. Ея corpus juris^[9] составляли курсы литературы, употребляемые тогда въ лицеяхъ французскихъ, предисловія, находящіяся во главѣ произведеній Корнеля, Расина и Вольтера, разборы, Examen du Cid, du Polyeucte etc. (разборъ Сида, Поліэкта и т. д.) и комментаріи, упоминающіе еще о спорахъ со Скюдери и Шапленомъ, риторическія и грамматическія замѣчанія о французскихъ стихахъ. Снабженные такими богатыми свѣдѣніями, критики начинали обыкновенно съ того, что придавали авторамъ извѣстные титулы, называя одного польскимъ Корнелемъ, другаго Пиндаромъ, третьяго же царемъ ораторовъ или поэтовъ. Счастливѣйшимъ доставалось разомъ нѣсколько даровъ и титуловъ. Кто-то изъ молодыхъ варшавскихъ рецензентовъ остроумно назвалъ это литературнымъ маскарадомъ. Въ подробной и сравнительной оцѣнкѣ авторовъ вѣчно повторялись общія школьныя мѣста, напримѣръ этотъ авторъ легкій, остроумный, забавный, тотъ унылый, печальный, выспренный и т. п. Если кто-нибудь изъ иксовъ, останавливаясь надъ трагедіей, возвышался до высшихъ размышленій, до разсужденій о трехъ единствахъ, и показывалъ, что въ пьесѣ не хватаетъ одного изъ нихъ, если онъ подмѣчалъ, что между одной сценой и другой театръ оставался пустымъ, если же онъ, къ тому-же еще доказалъ, что въ той или другой сценѣ, слѣдуетъ воображать себѣ, вмѣсто сѣней, боковую горенку, то удивлялись таланту и познаніямъ такого икса. Въ сужденіи о стиляхъ, или же скорѣе о стилѣ, потому что знали только одинъ стиль, стремились только къ одному, исключительное значенье имѣли риторическія и грамматическія предписанія, относящіяся къ французскимъ стихамъ. Болѣе всего предпочитали также критику мелочную, потому-что послѣ болтовни о трехъ единствахъ, о поэтикахъ Горація и Буало, уже не хватило общихъ замѣчаній. Итакъ, отрывки, отдѣльные стихи, выраженія, заняли все вниманье. Забавно было видѣть рецензентовъ, переворачивающихъ общими силами одно выраженіе или стихъ, часто не заслуживающій вниманья, тащущихъ его съ трудомъ на критическій форумъ, какъ муравьи Карпинскаго тушу мухи или четверть червяка, и чуть не падающихъ подъ такой громадной тяжестью^[10].

При такомъ состояніи критики достойно вниманія и назидательно то доброе сосѣдское согласіе^[11], въ какомъ критики жили между собою и съ авторами, уваженіе, съ которымъ они выслушивали взаимные приговоры, и щепетильность, съ которой они ихъ дословно, изъ устъ въ уста, съ пера на перо переливали. Мнѣніе ксендза Голанскаго приводитъ Францискъ Дмоховскій, Франциска Дмоховскаго приводитъ Людвигъ Осинскій, всѣхъ приводитъ Станиславъ Потоцкій, всѣ приводятъ Станислава Потоцкаго. Мнѣнія эти на минуту сосредоточиваются въ «Исторіи литературы» Бентковскаго, откуда, приводимыя въ разныхъ газетахъ, предисловіяхъ и похвальныхъ рѣчахъ, возвращаются къ своимъ источникамъ. Такимъ образомъ, въ Варшавѣ удерживается въ постоянномъ круговоротѣ извѣстное количество мнѣній, не имѣющихъ нигдѣ никакой цѣнности, точно какъ въ Жмуди до сихъ поръ въ ходу старые голландскіе талеры и забои.

Въ Варшавѣ до сихъ поръ существуютъ приверженцы этой критической школы, находясь все болѣе и болѣе въ непріятномъ и смѣшномъ положеніи по отношенію къ Европѣ. Все вокругъ нихъ измѣнилось въ литературѣ отъ Гибралтара до Бѣлаго моря: они же стоятъ на своей школьной поэтикѣ, какъ на якорѣ, неподвижно. Слабѣющую рѣшимость они подкрѣпляютъ чтеніемъ брошюръ и нѣсколькихъ французскихъ газетъ, менѣе всего читаемыхъ во Франціи. Ихъ можно было бы сравнить съ тѣми законодателями нашими, которые, на основаніи конституціи, не понятой ими, защищали гетманскую власть и liberum veto^[12], и не смотря на принятую въ сосѣднихъ странахъ новую тактику, сопротивлялись заграничному уставу и были убѣждены, что за исключеніемъ народной каваллеріи — все остальное суетная нѣмецкая выдумка. Напрасно къ нимъ Красицкій, а мы съ Красицкимъ взываемъ къ такъ называемымъ классикамъ:

— Нужно учиться, улетѣло золотое время!

Уже историческая критика освѣтила нашу исторію, уже въ правовѣдѣніи историческій методъ изгналъ прежній догматизмъ; литературная же критика осталась вполнѣ схоластической. Въ настоящее время, не говоря уже о Востокѣ, въ самой Европѣ открыто столько богатыхъ литературъ, сколько народовъ. Сами французы, отрекшись отъ вколоченной имъ школой Вольтера исключительной цивилизаціи, учатся, переводятъ, создаютъ новые роды. Наши ученые, кромѣ литературы французской первой половины восемнадцатаго вѣка, не находятъ ничего достойнаго изученія. Они разсуждаютъ, что или всѣ иностранныя литературы согласны съ поэтикой Буало и въ такомъ случаѣ онѣ не нужны, или же онѣ несогласны, и тогда вредны. Они какъ бы защищаютъ древность, классицизмъ; но какъ недобросовѣстно злоупотребляютъ они этими выраженіями! Не умѣя по-латыни, не имѣя понятія о греческомъ языкѣ, они хотятъ учить англичанъ и нѣмцевъ какъ цѣнить и понимать древнее искусство, насколько дозволено подражать его формамъ! Нынѣ, когда на столькихъ языкахъ, столько различныхъ образцовыхъ произведеній занимаютъ вниманіе Европы, чтобы судить о нихъ, чтобы высказать общія сужденія объ искусствѣ, нужны таланты и разносторонняя ученость Шлегелей, Тика, Симонда, Газлита, Гизо, Вилльмена и редакторовъ «Globe» (Глобуса). Но какъ же къ этому стремятся рецензенты изъ школы ксендза Голанского и Франциска Дмоховскаго? Одни смѣются надъ Гете, произведенія котораго читались, переводились и цѣнились во всемъ цивилизованомъ мірѣ до рогатокъ Варшавскихъ; другіе утѣшаются тѣмъ, что не знаютъ по-голландски' и не читаютъ Лессинга; третьи совѣтуютъ даже протянуть санитарный кордонъ, чтобы наука случайно не прокралась изъ заграницы. Этой блокады разума, хотя и необходимой для удержанія въ цѣнѣ варшавскихъ продуктовъ, не признаетъ публика. Противъ нея въ самой Варшавѣ высказывались нѣкоторые поэты и теоретики. Зараза иностранныхъ наукъ распространяется такъ далеко, что даже правовѣрные классики приводятъ имена Гете, Байрона, Мура; къ этимъ великимъ именамъ не слѣдовало бы взывать понапрасну, когда произведенія ихъ еще такъ мало извѣстны, такъ рѣдко пробираются за классическій кордонъ. Разсуждать же объ этихъ произведеніяхъ, а сверхъ того объ искусствахъ и поэзіи вообще съ запасомъ только школьныхъ правилъ и Лагарпомъ, можно за столомъ или въ салонѣ; но съ перомъ и въ литературной газетѣ уже не годится. Классическіе варшавскіе рецензенты, судящіе смѣло и самоувѣренно о важныхъ вопросахъ литературы, похожи на тѣхъ провинціальныхъ политиковъ, которые, не читая даже заграничныхъ газетъ, судятъ о тайнахъ кабинетовъ и дѣяніяхъ вождей. Счастливцы!..

Примѣчанія

1. Настоящая статья была предисловіемъ къ петербургскому изданію стихотвореній 1829 года.
2. Необходим источник цитаты
3. Сарбевскій и не писалъ по-польски, Снядецкіе не писали стихотвореній, а въ произведеніяхъ Твардовскаго болѣе иностранныхъ выраженій, нежели во всѣхъ сонетахъ.
4. фр.
5. Въ началѣ XVI-го вѣка, а можетъ быть и раньше, у насъ разыгрывали діалоги, мистеріи, т е. исторіи, заимствованныя изъ священнаго Писанія и миѳологіи. Итакъ, существовала готовая популярная форма драмы. Еслибы въ то время какой-нибудь талантливый поэтъ взялся за подобные сюжеты, выбралъ наиболѣе драматическіе изъ нихъ, усовершенствовалъ бы форму представленія и облагородилъ слогъ, то можетъ быть у насъ создалось постепенно народное драматическое искусство, какимъ гордятся испанцы и англичане. Янъ Кохановскій, воспитанный въ Италіи, пренебрегъ такимъ безформеннымъ зрѣлищемъ и написалъ драмы по образцу греческому, не интересныя для народа, а благодаря дурному выбору формъ даже неблагодарныя для поэзіи. Однакоже за Кохановскимъ остается та большая заслуга, что, зная греческую древность лучше познѣйшихъ классиковъ, онъ старался вѣрнѣе изобразить ее. Греки Кохановскаго напоминаютъ героевъ Гомера. Греки нашихъ классиковъ — существа вымышленныя. Ни одинъ изъ отечественныхъ критиковъ не обратилъ на то вниманія. Радовались только тому, что «Выѣздъ пословъ» пьеса правильная. При возрожденіи наукъ, литература процвѣтала только въ одной Варшавѣ, а тамъ уже было не время воскрешать діалоги. Юліанъ Нѣмцевичъ глубокимъ размышленіемъ надъ искусствомъ или же инстинктомъ, свойственнымъ таланту, предчувствовалъ потребность вѣка и напалъ на счастливую мысль изображенія лицъ историческихъ, сохраняя мѣстный колоритъ и черты той эпохи, въ которую они жили, говоритъ даже, что для увеличенія иллюзіи, онъ придалъ древній характеръ Сигизмундовской эпохѣ (драма «Казиміръ Великій»). Съ такимъ же убѣжденіемъ написалъ Гете драму «Гёцъ фонъ-Берлихингенъ» и создалъ эпоху въ литературѣ. Теперь во Франціи историческія сцены предвѣщаютъ новый для Европы драматическій родъ, отличающійся отъ формы греческой, шекспировской и кальдеронской. Нѣмцевичъ не могъ ни такъ удачно развить своей идеи, ни вызвать такихъ результатовъ, потому-что Гете уже проложили путь Лессингъ и Гердеръ, а во Франціи вліяніе нѣмцевъ, возвышеніе исторической науки, вліяніе романовъ Вальтеръ Скотта и огромное количество мемуаровъ облегчили вступленіе этому новому драматическому роду. У насъ же теперь, даже послѣ трудовъ самого Нѣмцевича, Чацкаго, Лелевеля, Бандтковъ, большое историческое сочиненіе, эпопея или драма еще на долго останется предпріятіемъ свыше силъ поэтовъ, когда еще такъ не развиты болѣе мелкіе роды народной поэзіи. Объ этихъ родахъ нѣкоторые теоретики и читатели до-нынѣ имѣютъ еще странное понятіе. Они думаютъ напримѣръ, что обыкновенныя мѣста, правила и мораль, декламируемыя съ одинаковой напыщенностью на французскомъ театрѣ греками, римлянами, турками и американцами, переведенныя на польскій языкъ гладкими стихами, если они начинаются со словъ: «Какой восторгъ меня увлекаетъ», «Муза, поддерживай мой полетъ» и т. п., то изъ этого создается народная ода; если же они раздроблены на діалоги и вложены въ уста Самборамъ, Яксамъ, то создаются народныя драмы, если же наконецъ они выходятъ въ свѣтъ въ видѣ поэмы, носящей заглавіе, оканчивающееся на «яда» и начинающееся словами «я воспѣваю» съ прибавленіемъ необходимыхъ аллегорій и такъ называемыхъ машинъ, тогда создается народная эпопея.
6. лат.
7. Собственныя мнѣнія Лагарпа о древней литературѣ не имѣли никогда значенія у ученыхъ, мнѣнія его о французской литературѣ — поверхностныя и часто ложныя — указываютъ сами французы, особенно Вильменъ.
8. Стиль Гомеровской поэзіи, тонъ разсказа, свойственный «Иліадѣ», исчезъ или совершенно измѣнился въ переводѣ. Дмоховскій не понималъ ни критически, ни миѳически, поэзіи Гомера.
9. лат.
10. См. въ газетѣ Польской 1827 года, семь статей о переводѣ одного оборота изъ Лефранъ де-Помпиньяна. Лефранъ де-Помпиньянъ, со всѣми своими произведеніями, едва удостоился быть упомянутымъ во французской литературѣ.
11. Авторъ исторіи литературы не отваживается оцѣнивать произведенія. «Неужели же я, — говоритъ онъ, — долженъ забыть обо всемъ уваженіи, въ особенности къ живымъ людямъ? Я, ради справедливости и сношеній, общежитейскихъ не рѣшился это сдѣлать. Вмѣсто этого привожу только въ точности общее мнѣніе, въ особенности такихъ компетентныхъ судей, какъ Людвигъ Осинскій. Станиславъ Потоцкій, Францъ Дмоховскій». Выберемъ на удачу нѣкоторыя. Станиславъ Потоцкій о переводѣ «Иліады» говоритъ: «Дмоховскій перелилъ мысли автора (Гомера) очень гладко на отечественный языкъ. Еще мнѣ не случалось прочесть подъ рядъ двухъ-трехъ пѣсенъ „Илліады“ въ прежнихъ переводахъ (и такъ до этого онъ не читалъ Иліады!) безъ какой-то тоски. Я прочиталъ Дмоховскаго подъ рядъ и съ удовольствіемъ». Читалъ-ли кто-нибудь подобное мнѣніе въ какой бы то ни было исторіи литературы? Вѣдь именно одно изъ характеристическихъ свойствъ и прелестей «Иліады», что въ ней авторъ нигдѣ не выступаетъ на сцену и не высказываетъ собственныхъ мыслей. Можно ли провозгласить, что пѣсни этой чудной эпопеи суть мысли автора (Гомера) о троянской войнѣ? Ксендзъ Бака писалъ стихами замѣчанія о неминуемой смерти; его біографъ шутливо объясняетъ, что Мильтонъ точно также стихами писалъ замѣтки о «Потерянномъ Раѣ». Я не хочу оскорблять этой замѣткой почтенной тѣни Станислава Потоцкаго. Великій ораторъ и заслуженный патріотъ не утратитъ черезъ то славы, что онъ болѣе чѣмъ слѣдуетъ вдавался въ риторику и критику. Мы уважили бы слабость заслуженнаго мужа и покрыли бы молчаніемъ его прегрѣшенія; но какъ же могъ профессоръ литературы въ Варшавѣ, Осинскій, приводить это мнѣніе какъ очень важное, а профессоръ исторіи повторять его какъ весьма важное. Стр. 306: «Тренбецкій выказалъ истинный стихотворный талантъ, потому что онъ соединяетъ въ своихъ произведеніяхъ смѣлость Пиндара со вкусомъ Горація и сладостью Сафо». Если бы кто-нибудь сказалъ о музыкальномъ композиторѣ, что онъ, въ одно и тоже время, Моцартъ, Россини, Гуммель и Орфей, или о живописцѣ, что онъ обладаетъ стилемъ Рафаэля, Рембранта, Давида и Апелеса! О характерѣ поэзіи Сафо мы знаемъ только по преданію, потому что изъ ея произведеній уцѣлѣли только мелкіе отрывки (Odaria duo iotegriora et cetera carminum frustula: Grodeck). Выяснять достоинства Тренбецкаго, сравнивая характеръ его пѣсенъ съ пѣснями Сафо — это прибѣгать къ довольно запутаннымъ объясненіямъ. Прибавимъ, что сладость никогда не была особеннымъ и главнымъ свойствомъ произведеній Сафо, за ней признавали vim, gratiam и наконецъ dulcedinem. Мнѣніе о Тренбецкомъ заслуживаетъ вниманія: трудно въ меньшемъ количествѣ выраженій вмѣстить больше нелѣпостей. Стр. 303: «Княжнинъ въ писаніи пѣсенъ занимаетъ не послѣднее мѣсто. Живое воображеніе, остроумныя (?) картины, еще болѣе своей пестротой нежели смѣлостью, возбуждаютъ въ читателѣ извѣстное удивленіе, сверхъ того, раздражительная чувствительность характеризуютъ поэзію Княжнина». Бентковскій не поименовалъ, который изъ компетентныхъ судей произнесъ такой глубоко-обдуманный приговоръ. Объ Іосифѣ Липинскомъ слова С. Потоцкаго: «онъ довѣрилъ публикѣ немного стиховъ своихъ; но это немногое такъ хорошо обработано, что перестаетъ быть немногимъ». Мы не знаемъ хорошо языка математическаго; но намъ кажется, что то, что перестаетъ быть малымъ, переходитъ въ меньшее или ничтожество. Іосифъ Липинскій неудачно выработывалъ переводы Виргилія и Тасса. Прежде Симоновичъ подражалъ и частями переводилъ буколики, а Петръ Кохановскій — Іерусалимъ. Сравнивая прежніе переводы, менѣе правильные, но полные жизни, смѣлые и богатые выраженіями, съ сухимъ и прозаическимъ стихомъ Липинскаго, можно было бы лучше всего показать манеру новой школы и доказать какъ много вреда принесли наши переводчики, воспитанные только на франузщинѣ, отечественному языку. Его лишили почти всѣхъ украшеній стиля, сняли, такъ сказать, одежду, и даже и тѣло съ мыслей и чувствъ, а стихи замѣнили рядомъ силлогизмовъ. — Другія мнѣнія лаконичнѣе, напр., на стр. 312: «Осинскій Людвигъ выказалъ себя настоящимъ лирикомъ (?)». Тамъ же. «Козміанъ оказался истиннымъ лирическимъ поэтомъ».
12. лат. liberum veto — свободное вето. Прим. ред.