Было сѣренькое теплое утро. Уже нѣсколько разъ принимался итти крупный, короткій, благодатный дождь, послѣ котораго на глазахъ растетъ молодая трава и вытягиваются новые побѣги. Послѣ дождя на минутку выглядывало солнце, обливая радостнымъ сверканіемъ облитую дождемъ молодую, еще нѣжную зелень сиреней, сплошь наполнявшихъ мой палисадникъ; громче становился задорный крикъ воробьевъ на рыхлыхъ огородныхъ грядкахъ; сильнѣе благоухали клейкія коричневыя почки тополя. Я сидѣлъ у стола и чертилъ планъ лѣсной дачи, когда въ комнату вошелъ Ярмола.
— Есть врядникъ,—проговорилъ онъ мрачно.
У меня въ эту минуту совсѣмъ вылетѣло изъ головы отданное мною два дня тому назадъ приказаніе увѣдомить меня въ случаѣ пріѣзда урядника, и я никакъ не могъ сразу сообразить, какое отношеніе имѣетъ въ настоящую минуту ко мнѣ этотъ представитель власти.
— Что̀ такое?—спросилъ я въ недоумѣніи.
— Говорю, что врядникъ пріѣхалъ,—повторилъ Ярмола тѣмъ же враждебнымъ тономъ, который онъ вообще принялъ со мною за послѣдніе дни.—Сейчасъ я видѣлъ его на плотинѣ. Сюда ѣдетъ.
На улицѣ послышалось тарахтѣніе колесъ. Я поспѣшно бросился къ окну и отворилъ его. Длинный, худой, шоколаднаго цвѣта меринъ, съ отвислой нижней губой и обиженной мордой, степенной рысцой влекъ высокую тряскую плетушку, съ которой онъ былъ соединенъ при помощи одной лишь оглобли,—другую оглоблю замѣняла толстая веревка (злые уѣздные языки увѣряли, что урядникъ нарочно завелъ этотъ печальный «выѣздъ» для пресѣченія всевозможныхъ нежелательныхъ толкованій). Урядникъ самъ правилъ лошадью, занимая своимъ чудовищнымъ тѣломъ, облеченнымъ въ сѣрую шинель щегольского офицерскаго сукна, оба сидѣнья.
— Мое почтеніе, Евпсихій Африкановичъ!—крикнулъ я, высовываясь изъ окошка.
— А-а, мое почтенье-съ! Какъ здоровьице?—отозвался онъ любезнымъ, раскатистымъ начальническимъ баритономъ.
Онъ сдержалъ мерина и, прикоснувшись выпрямленной ладонью къ козырьку, съ тяжеловѣсной граціей наклонилъ впередъ туловище.
— Зайдите на минуточку. У меня къ вамъ дѣлишко одно есть.
Урядникъ широко развелъ руками и затрясъ головой.
— Не могу-съ! При исполненіи служебныхъ обязанностей. Ѣду въ Волошу на мертвое тѣло—утопленникъ-съ.
Но я уже зналъ слабыя стороны Евпсихія Африкановича и потому сказалъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ:
— Жаль, жаль… А я изъ экономіи графа Ворцеля добылъ пару такихъ бутылочекъ…
— Не могу-съ. Долгъ службы…
— Мнѣ буфетчикъ по знакомству продалъ. Онъ ихъ въ погребѣ какъ дѣтей родныхъ воспитывалъ… Зашли бы… А я вашему коньку овса прикажу дать.
— Вѣдь вотъ вы какой, право,—съ упрекомъ сказалъ урядникъ.—Развѣ не знаете, что служба прежде всего?… А они съ чѣмъ, эти бутылки-то? Сливянка?
— Какое сливянка!—махнулъ я рукой.—Старка, батюшка, вотъ что̀!
— Мы, признаться, ужъ подзакусили,—съ сожалѣніемъ почесалъ щеку урядникъ, невѣроятно сморщивъ при этомъ лицо.
Я продолжалъ съ прежнимъ спокойствіемъ:
— Не знаю, правда ли, но буфетчикъ божился, что ей двѣсти лѣтъ. Запахъ прямо какъ коньякъ и самой янтарной желтизны.
— Эхъ! Что̀ вы со мной дѣлаете!—воскликнулъ въ комическомъ отчаяніи урядникъ.—Кто же у меня лошадь-то приметъ?
Старки у меня дѣйствительно оказалось нѣсколько бутылокъ, хотя и не такой древней, какъ я хвастался, но я разсчитывалъ, что сила внушенія прибавитъ ей нѣсколько десятковъ лѣтъ… Во всякомъ случаѣ это была подлинная домашняя, ошеломляющая старка, гордость погреба разорившагося магната (Евпсихій Африкановичъ, который происходилъ изъ духовныхъ, немедленно выпросилъ у меня бутылку на случай, какъ онъ выразился, могущаго произойти простуднаго заболѣванія…). И закуска у меня нашлась гастрономическая: молодая редиска со свѣжимъ, только-что сбитымъ масломъ.
— Ну-съ, а дѣльце-то ваше какого сорта?—спросилъ послѣ пятой рюмки урядникъ, откинувшись на спинку затрещавшаго подъ нимъ стараго кресла.
Я принялся излагать ему положеніе бѣдной старухи, упомянулъ про ея безпомощность и отчаяніе, вскользь прошелся насчетъ ненужнаго формализма. Урядникъ слушалъ меня съ опущенной внизъ головой, методически очищая отъ корешковъ красную, упругую, ядреную редиску и пережевывая ее съ аппетитнымъ хрустѣніемъ. Изрѣдка онъ быстро вскидывалъ на меня равнодушные, мутные, до смѣшного маленькіе и голубые глаза, но на его красной огромной физіономіи я не могъ ничего прочесть: ни сочувствія ни сопротивленія. Когда я наконецъ замолчалъ, онъ только спросилъ:
— Ну, такъ чего же вы отъ меня хотите?
— Какъ чего?—заволновался я.—Вникните же, пожалуйста, въ ихъ положеніе. Живутъ двѣ бѣдныя, беззащитный женщины…
— И одна, изъ нихъ прямо бутонъ садовый!—ехидно вставилъ урядникъ.
— Ну ужъ тамъ бутонъ или не бутонъ—это дѣло девятое. Но почему, скажите, вамъ и не принять въ нихъ участія? Будто бы вамъ ужъ такъ къ спѣху требуется ихъ выселить? Ну хоть подождите немного, покамѣстъ я самъ у помѣщика похлопочу. Чѣмъ вы рискуете, если подождете съ мѣсяцъ?
— Какъ, чѣмъ я рискую-съ?!—взвился съ кресла урядникъ.—Помилуйте, да всѣмъ рискую и прежде всего службой-съ. Богъ его знаетъ, каковъ этотъ господинъ Ильяшевичъ, новый помѣщикъ. А, можетъ-быть, каверзникъ-съ… изъ такихъ, которые, чуть что̀, сейчасъ бумажку, перышко и доносикъ въ Петербургъ-съ? У насъ вѣдь бываютъ и такіе-съ!
Я попробовалъ успокоить расходившагося урядника.
— Ну полноте, Евпсихій Африкановичъ. Вы преувеличиваете все это дѣло. Наконецъ, что̀ же? Вѣдь рискъ рискомъ, а благодарность все-таки благодарностью.
— Фью-ю-ю!—протяжно свистнулъ урядникъ и глубоко засунулъ руки въ карманы шароваръ.—Тоже благодарность называется! Что̀ же вы думаете, я изъ-за какихъ-нибудь двадцати пяти рублей поставлю на карту свое служебное положеніе? Нѣтъ-съ, это вы обо мнѣ плохо понимаете.
— Да что̀ вы горячитесь, Евпсихій Африкановичъ. Здѣсь вовсе не въ суммѣ дѣло, а просто такъ… Ну хоть по человѣчеству…
— По че-ло-вѣ-че-ству?—иронически отчеканилъ онъ каждый слогъ.—Извольте-съ, да у меня эти человѣки вотъ гдѣ сидятъ-съ!
Онъ энергично ударилъ себя по могучему бронзовому затылку, который свѣшивался на воротникъ жирной безволосой складкой.
— Ну, ужъ это вы, кажется, слишкомъ, Евпсихій Африкановичъ.
— Ни капельки не слишкомъ-съ. «Это—язва здѣшнихъ мѣстъ», по выраженію знаменитаго баснописца, господина Крылова. Вотъ кто эти двѣ дамы-съ! Вы не изволили читать прекрасное сочиненіе его сіятельства, князя Урусова, подъ заглавіемъ «Полицейскій урядникъ»?
— Нѣтъ, не приходилось.
— И очень напрасно-съ. Прекрасное и высоконравственное произведеніе. Совѣтую на досугѣ ознакомиться…
— Хорошо, хорошо, я съ удовольствіемъ ознакомлюсь. Но я все-таки не понимаю, какое отношеніе имѣетъ эта книжка къ двумъ бѣднымъ женщинамъ?
— Какое? Очень прямое-съ. Пунктъ первый (Евпсихій Африкановичъ загнулъ толстый, волосатый указательный палецъ на лѣвой рукѣ): «Урядникъ имѣетъ неослабное наблюденіе, чтобы всѣ ходили въ храмъ Божій съ усердіемъ, пребывая, однако, въ ономъ безъ усилія…» Позвольте узнать, ходитъ ли эта… какъ ее… Мануйлиха, что ли?.. Ходитъ ли она когда-нибудь въ церковь?
Я молчалъ, удивленный неожиданнымъ оборотомъ рѣчи. Онъ поглядѣлъ на меня съ торжествомъ и загнулъ второй палецъ.
— Пунктъ вторый: «Запрещаются повсемѣстно лжепредсказанія и лжепредзнаменованія…» Чувствуете-съ? Затѣмъ пунктъ третій-съ: «Запрещается выдавать себя за колдуна или чародѣя и употреблять подобные обманы-съ». Что̀ вы на это скажете? А вдругъ все это обнаружится или стороной дойдетъ до начальства? Кто въ отвѣтѣ?—Я. Кого изъ службы по шапкѣ?—Меня. Видите, какая штукенція.
Онъ опять усѣлся въ кресло. Глаза его, поднятые кверху, разсѣянно бродили по стѣнамъ комнаты, а пальцы громко барабанили по столу.
— Ну, а если я васъ попрошу, Евпсихій Африкановичъ,—началъ я опять умильнымъ тономъ.—Конечно, ваши обязанности сложныя и хлопотливыя, но вѣдь сердце у васъ, я знаю, предоброе, золотое сердце. Что̀ вамъ сто̀итъ пообѣщать мнѣ не трогать этихъ женщинъ?
Глаза урядника вдругъ остановились поверхъ моей головы.
— Хорошенькое у васъ ружьишко,—небрежно уронилъ онъ, не переставая барабанить.—Славное ружьишко. Прошлый разъ, когда я къ вамъ заѣзжалъ и не засталъ дома, я все на него любовался… Чудное ружьецо!
Я тоже повернулъ голову назадъ и поглядѣлъ на ружье.
— Да, ружье недурное,—похвалилъ я.—Вѣдь оно старинное, фабрики Гастинъ-Реннета, я его только въ прошломъ году на центральное передѣлалъ. Вы обратите вниманіе на стволы.
— Какъ-же-съ, какъ-же-съ… я на стволы-то главнымъ образомъ и любовался. Великолѣпная вещь… Просто, можно сказать, сокровище.
Наши глаза встрѣтились, и я увидѣлъ, какъ въ углахъ губъ урядника дрогнула легкая, но многозначительная улыбка. Я поднялся съ мѣста, снялъ со стѣны ружье и подошелъ съ нимъ къ Евпсихію Африкановичу.
— У черкесовъ есть очень милый обычай дарить гостю все, что онъ похвалитъ,—сказалъ я любезно.—Мы съ вами хотя и не черкесы, Евпсихій Африкановичъ, но я прошу васъ принять отъ меня эту вещь на память.
Урядникъ для виду застыдился.
— Помилуйте, такую прелесть! Нѣтъ, нѣтъ, это уже черезчуръ щедрый обычай!
Однако мнѣ не пришлось долго его уговаривать. Урядникъ принялъ ружье, бережно поставилъ его между своихъ колѣнъ и любовно отеръ чистымъ носовымъ платкомъ пыль, осѣвшую на спусковой скобѣ. Я немного успокоился, увидѣвъ, что ружье по крайней мѣрѣ перешло въ руки любителя и знатока. Почти тотчасъ Евпсихій Африкановичъ всталъ и заторопился ѣхать.
— Дѣло не ждетъ, а я тутъ съ вами забалакался,—говорилъ онъ, громко стуча о полъ неналѣзавшими калошами.—Когда будете въ нашихъ краяхъ, милости просимъ ко мнѣ.
— Ну, а какъ же насчетъ Мануйлихи, господинъ начальство?—деликатно напомнилъ я.
— Посмотримъ, увидимъ…—неопредѣленно буркнулъ Евпсихій Африкановичъ.—Я вотъ васъ еще о чемъ хотѣлъ попросить… Редисъ у васъ замѣчательный…
— Самъ вырастилъ.
— Уд-дивительный редисъ! А у меня, знаете ли, моя благовѣрная страшная обожательница всякой овощи. Такъ если бы, знаете, того… пучочекъ одинъ.
— Съ наслажденіемъ, Евпсихій Африкановичъ. Сочту долгомъ… Сегодня же съ нарочнымъ отправлю корзиночку. И маслица ужъ позвольте заодно… Масло у меня на рѣдкость.
— Ну, и маслица…—милостиво разрѣшилъ урядникъ.—А этимъ бабамъ вы дайте ужъ знакъ, что я ихъ пока-что не трону. Только пусть онѣ вѣдаютъ,—вдругъ возвысилъ онъ голосъ:—что однимъ спасибо отъ меня не отдѣлаются. А засимъ желаю здравствовать. Еще разъ мерси вамъ за подарочекъ и за угощеніе.
Онъ по-военному пристукнулъ каблуками и грузной походкой сытаго важнаго человѣка пошелъ къ своему экипажу, около котораго въ почтительныхъ позахъ безъ шапокъ уже стояли сотскій, сельскій староста и Ярмола.
