Однажды, когда я, по обыкновенію, пришелъ передъ вечеромъ въ избушку на курьихъ ножкахъ, мнѣ сразу бросилось въ глаза удрученное настроеніе духа ея обитательницъ. Старуха сидѣла съ ногами на постели и, сгорбившись, обхвативъ голову руками, качалась взадъ и впередъ и что-то невнятно бормотала. На мое привѣтствіе она не обратила никакого вниманія. Олеся поздоровалась со мной, какъ и всегда, ласково, но разговоръ у насъ не вязался. Повидимому, она слушала меня разсѣянно и отвѣчала невпопадъ. На ея красивомъ лицѣ лежала тѣнь какой-то безпрестанной внутренней заботы.
— Я вижу, у васъ случилось что-то нехорошее, Олеся,—сказалъ я, осторожно прикасаясь рукой къ ея рукѣ, лежавшей на скамейкѣ.
Олеся быстро отвернулась къ окну, точно разглядывая тамъ что̀. Она старалась казаться спокойной, но ея брови сдвинулись и задрожали, а зубы крѣпко прикусили нижнюю губу.
— Нѣтъ… что̀ же у насъ могло случиться особеннаго?—произнесла она глухимъ голосомъ.—Все какъ было, такъ и осталось.
— Олеся, зачѣмъ ты говоришь мнѣ неправду? Это нехорошо съ твоей стороны… А я было-думалъ, что мы съ тобой совсѣмъ друзьями стали.
— Право же, ничего нѣтъ… Такъ… свои заботы… пустячныя…
— Нѣтъ, Олеся, должно-быть, не пустячныя. Посмотри—ты сама на себя непохожа сдѣлалась.
— Это вамъ такъ кажется только.
— Будь же со мной откровенна, Олеся. Не знаю, смогу ли я тебѣ помочь, но, можетъ-быть, хоть совѣтъ какой-нибудь дамъ… Ну, наконецъ, просто тебѣ легче станетъ, когда подѣлишься горемъ.
— Ахъ, да, правда, не сто̀итъ и говорить объ этомъ,—съ нетерпѣніемъ возразила Олеся.—Ничѣмъ вы тутъ намъ не можете пособить.
Старуха вдругъ съ небывалой горячностью вмѣшалась въ нашъ разговоръ:
— Чего ты фордыбачишься, дурочка! Тебѣ дѣло говорятъ, а ты носъ дерешь. Точно умнѣе тебя и на свѣтѣ-то нѣтъ никого. Позвольте, господинъ, я вамъ всю эту исторію разскажу по порядку,—повернулась она въ мою сторону.
Размѣры непріятности оказались гораздо значительнѣе, чѣмъ я могъ предположить изъ словъ гордой Олеси. Вчера вечеромъ въ избушку на курьихъ ножкахъ заѣзжалъ мѣстный урядникъ.
— Сначала-то онъ честь-честью сѣлъ и водки потребовалъ,—говорила Мануйлиха:—а потомъ и пошелъ, и пошелъ. Выбирайся, говоритъ, изъ хаты въ двадцать четыре часа со всѣми своими потрохами. Если говоритъ, я въ слѣдующій разъ пріѣду и застану тебя здѣсь, такъ и знай, не миновать тебѣ этапнаго порядка. При двухъ, говоритъ, солдатахъ отправлю тебя, анаѳему, на родину. А моя родина, батюшка, далекая, городъ Амченскъ… У меня тамъ теперь и души знакомой нѣтъ, да и пачпорта наши просрочены-распросрочены, да еще къ тому неисправные. Ахъ, Ты, Господи, несчастье мое!
— Почему же онъ раньше позволялъ тебѣ жить, а только теперь надумался?—спросилъ я.
— Да вотъ поди жъ ты… Брехалъ онъ что-то такое, да я, признаться, не поняла. Видишь, какое дѣло: хибарка эта, вотъ въ которой мы живемъ, не наша, а помѣщичья. Вѣдь мы раньше съ Олесей на селѣ жили, а потомъ…
— Знаю, знаю, бабушка, слышалъ объ этомъ… Мужики на тебя разсердились…
— Ну вотъ, вотъ это самое. Я тогда у стараго помѣщика, господина Абросимова, эту халупу выпросила. Ну, а теперь будто бы купилъ лѣсъ новый помѣщикъ, и будто бы, хочетъ онъ какія-то болота, что ли, сушить. Только чего же я-то имъ помѣшала?
— Бабушка, а можетъ-быть, все это вранье одно?—замѣтилъ я.—Просто-напросто уряднику «красненькую» захотѣлось получить.
— Давала, родной, давала. Не бере-етъ! Вотъ исторія… Четвертной билетъ давала, не беретъ… Куд-да тебѣ! Такъ на меня вызвѣрился, что я ужъ не знала, гдѣ стою. Заладилъ въ одну душу: «вонъ да вонъ!» Что̀ жъ мы теперь дѣлать будемъ, сироты мы несчастныя! Батюшка родимый, хоть бы ты намъ чѣмъ помогъ, усовѣстилъ бы его, утробу ненасытную. Вѣкъ бы, кажется, была тебѣ благодарна.
— Бабушка!—укоризненно, съ разстановкой произнесла Олеся.
— Чего тамъ—бабушка!—разсердилась старуха.—Я тебѣ уже двадцать пятый годъ—бабушка. Что̀ же, по-твоему, съ сумой лучше итти? Нѣтъ, господинъ, вы ея не слушайте. Ужъ будьте милостивы, если что можете сдѣлать, то сдѣлайте.
Я въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ обѣщалъ похлопотать, хотя, по правдѣ сказать, надежды было мало. Если ужъ нашъ урядникъ отказывался «взять», значитъ, дѣло было слишкомъ серьезное. Въ этотъ вечеръ Олеся простилась со мной холодно и, противъ обыкновенія, не пошла меня провожать. Я видѣлъ, что самолюбивая дѣвушка сердится на меня за мое вмѣшательство и немного стыдится бабушкиной плаксивости.
