кой-нибудь дамъ… Ну, наконецъ, просто тебѣ легче станетъ, когда подѣлишься горемъ.
— Ахъ, да, правда, не сто̀итъ и говорить объ этомъ,—съ нетерпѣніемъ возразила Олеся.—Ничѣмъ вы тутъ намъ не можете пособить.
Старуха вдругъ съ небывалой горячностью вмѣшалась въ нашъ разговоръ:
— Чего ты фордыбачишься, дурочка! Тебѣ дѣло говорятъ, а ты носъ дерешь. Точно умнѣе тебя и на свѣтѣ-то нѣтъ никого. Позвольте, господинъ, я вамъ всю эту исторію разскажу по порядку,—повернулась она въ мою сторону.
Размѣры непріятности оказались гораздо значительнѣе, чѣмъ я могъ предположить изъ словъ гордой Олеси. Вчера вечеромъ въ избушку на курьихъ ножкахъ заѣзжалъ мѣстный урядникъ.
— Сначала-то онъ честь-честью сѣлъ и водки потребовалъ,—говорила Мануйлиха:—а потомъ и пошелъ, и пошелъ. Выбирайся, говоритъ, изъ хаты въ двадцать четыре часа со всѣми своими потрохами. Если говоритъ, я въ слѣдующій разъ пріѣду и застану тебя здѣсь, такъ и знай, не миновать тебѣ этапнаго порядка. При двухъ, говоритъ, солдатахъ отправлю тебя, анаѳему, на родину. А моя родина, батюшка, далекая, городъ Амченскъ… У меня тамъ теперь и души знакомой нѣтъ, да и пачпорта наши просрочены-распросрочены, да еще къ тому неисправные. Ахъ, Ты, Господи, несчастье мое!
— Почему же онъ раньше позволялъ тебѣ жить, а только теперь надумался?—спросилъ я.
— Да вотъ поди жъ ты… Брехалъ онъ что-то такое, да я, признаться, не поняла. Видишь, какое дѣло: хибарка эта, вотъ въ которой мы живемъ, не наша, а помѣщичья. Вѣдь мы раньше съ Олесей на селѣ жили, а потомъ…
