[156]
Лошадь императора удостоилась золотыхъ подковъ, по одной на каждую ногу.
За что?
Она была чудо какъ красива, съ тонкими ногами, умными глазами и шелковистою гривою, ниспадавшей на ея шею длинною мантіей. Она носила своего господина въ пороховомъ дыму, подъ градомъ пуль, слышала ихъ свистъ и жужжаніе, и сама отбивалась отъ наступавшихъ непріятелей. Она защищалась отъ нихъ на жизнь и смерть, однимъ прыжкомъ перескочила со своимъ всадникомъ черезъ упавшую лошадь врага и тѣмъ спасла золотую корону императора и самую жизнь его, что́ подороже золотой короны. Вотъ за что она и удостоилась золотыхъ подковъ, по одной на каждую ногу.
А навозный жукъ тутъ какъ тутъ.—Сперва великіе міра
[157]сего, потомъ ужъ малые!—сказалъ онъ.—Хотя и не въ величинѣ собственно тутъ дѣло!—И онъ протянулъ свои тощія ножки.
— Что тебѣ?—спросилъ кузнецъ.
— Золотыя подковы!—отвѣтилъ жукъ.
— Ты, видно, не въ умѣ!—сказалъ кузнецъ.—И ты золотыхъ подковъ захотѣлъ?
— Да!—отвѣтилъ жукъ.—Чѣмъ я хуже этой огромной скотины, за которою еще надо ухаживать? Чисть ее, корми да пои! Развѣ я-то не изъ царской конюшни?
— Да за что лошади даютъ золотыя подковы?—спросилъ кузнецъ.—Въ домекъ-ли тебѣ?
— Въ домекъ? Мнѣ въ домекъ, что меня хотятъ оскорбить!—сказалъ навозный жукъ.—Это прямая обида мнѣ! Я не стерплю, уйду куда глаза глядятъ!
— Проваливай!—сказалъ кузнецъ.
— Невѣжа!—отвѣтилъ навозный жукъ, выползъ изъ конюшни, отлетѣлъ немножко и очутился въ красивомъ цвѣтникѣ, гдѣ благоухали розы и лаванды.
— Правда, вѣдь, здѣсь чудо, какъ хорошо?—спросила жука жесткокрылая Божья коровка, вся въ черныхъ крапинкахъ.—Какъ тутъ сладко пахнетъ, какъ все красиво!
— Ну, я привыкъ къ лучшему!—отвѣтилъ навозный жукъ.—По вашему, тутъ прекрасно!? Даже ни одной навозной кучи!..
И онъ отправился дальше, подъ сѣнь большого левкоя; по стеблю ползла гусеница.
— Какъ хорошъ Божій міръ!—сказала она.—Солнышко грѣетъ! Какъ весело, пріятно! А послѣ того, какъ я, наконецъ, засну или умру, какъ это говорится, я проснусь уже бабочкой!
— Да, да, воображай!—сказалъ навозный жукъ.—Такъ вотъ мы и полетимъ бабочками! Я изъ царской конюшни, но и тамъ никто, даже любимая лошадь императора, которая донашиваетъ теперь мои золотыя подковы, не воображаетъ себѣ ничего такого. Получить крылья, полетѣть!? Да, вотъ мы такъ сейчасъ улетимъ!—И онъ улетѣлъ.—Не хотѣлось бы сердиться, да поневолѣ разсердишься!
Тутъ онъ бухнулся на большую лужайку, полежалъ, полежалъ, да и заснулъ.
Батюшки мои, какой припустился лить дождь! Навозный
[158]жукъ проснулся отъ этого шума и хотѣлъ было поскорѣе уползти въ землю, да не тутъ-то было. Онъ барахтался, барахтался, пробовалъ уплыть и на спинѣ и на брюшкѣ—улетѣть нечего было и думать—но все напрасно. Нѣтъ, право, онъ не выберется отсюда живымъ! Онъ и остался лежать, гдѣ лежалъ.
Дождь пріостановился немножко; жукъ отмигалъ воду съ глазъ и увидалъ невдалекѣ что-то бѣлое; это былъ холстъ, что разложили бабы бѣлить; жукъ добрался до него и заползъ въ складку мокраго холста. Конечно, это было не то, что зарыться въ теплый навозъ въ конюшнѣ, но лучшаго ничего здѣсь не представлялось, и онъ остался лежать тутъ весь день и всю ночь,—дождь все лилъ. Утромъ навозный жукъ выползъ; ужасно онъ сердитъ былъ на климатъ.
На холстѣ сидѣли двѣ лягушки; глаза ихъ такъ и блестѣли отъ удовольствія.
— Славная погода—сказала одна.—Какая свѣжесть! Этотъ холстъ чудесно задерживаетъ воду! У меня даже заднія ноги зачесались: такъ бы вотъ и поплыла!
— Хотѣла бы я знать,—сказала другая:—нашла-ли гдѣ-нибудь ласточка, что летаетъ такъ далеко, лучшій климатъ, чѣмъ у насъ? Этакіе дожди, сырость—чудо! Право, словно сидишь въ сырой канавѣ! Кто не радуется такой погодѣ, тотъ не сынъ своего отечества!
— Вы, значитъ, не бывали въ царской конюшнѣ?—спросилъ ихъ навозный жукъ.—Тамъ и сыро и тепло, и пахнетъ чудесно! Вотъ къ чему я привыкъ! Тамъ климатъ по мнѣ, да его не возьмешь съ собою въ дорогу! Нѣтъ-ли здѣсь въ саду хоть парника, гдѣ бы знатныя особы, вродѣ меня, могли найти пріютъ и чувствовать себя какъ дома?
Но лягушки не поняли его, или не хотѣли понять.
— Я никогда не спрашиваю два раза!—заявилъ навозный жукъ, повторивъ свой вопросъ три раза и все-таки не добившись отвѣта.
Жукъ отправился дальше и наткнулся на черепокъ отъ горшка. Ему не слѣдовало бы лежать тутъ, но разъ онъ лежалъ, подъ нимъ можно было найти пріютъ. Подъ нимъ и жило нѣсколько семействъ клещей. Имъ простора не требовалось,—было-бы общество. Клещихи отличаются материнскою нѣжностью, и у нихъ поэтому каждый малютка былъ чудомъ ума и красоты.
— Нашъ сынокъ помолвленъ!—сказала одна мамаша:—
[159]Милая невинность! Его завѣтнѣйшая мечта—заползти въ ухо къ священнику. Онъ совсѣмъ еще дитя; помолвка удержитъ его отъ сумасбродствъ. Ахъ, какая это радость для матери!
— А нашъ сынъ,—сказала другая:—едва вылупился, а ужъ сейчасъ за шалости! Такой живчикъ! Ну, да надо же молодежи перебѣситься! Это большая радость для матери! Не правда-ли, господинъ навозный жукъ?—Онѣ узнали пришельца по фигурѣ.
— Вы обѣ правы!—сказалъ жукъ, и клещихи пригласили его проползти къ нимъ, насколько онъ могъ подлѣзть подъ черепокъ.
— Надо вамъ взглянуть и на моихъ малютокъ!—сказала третья, а потомъ и четвертая мамаша.—Ахъ, это милѣйшія малютки и такія забавныя! Онѣ всегда ведутъ себя хорошо, если только у нихъ не болитъ животикъ—а отъ этого въ ихъ возрастѣ не убережешься!
И каждая мамаша разсказывала о своихъ дѣткахъ; дѣтки тоже вмѣшивались въ разговоръ и пускали въ ходъ свои клещи на хвостикахъ—дергали ими навознаго жука за усы.
— Чего только ни выдумаютъ эти шалунишки!—сказали мамаши, потѣя отъ умиленія; но все это уже надоѣло навозному жуку, и онъ спросилъ, далеко-ли еще до парника.
— О, далеко, далеко! Онъ по ту сторону канавы!—сказали въ одинъ голосъ клещихи.—Надѣюсь, что ни одинъ изъ моихъ дѣтей не вздумаетъ отправится въ такую даль, а то я умру!
— Ну, а я попробую добраться туда!—сказалъ навозный жукъ и ушелъ, не прощаясь,—это самый высшій тонъ.
У канавы онъ встрѣтилъ своихъ сродниковъ, такихъ же навозныхъ жуковъ.
— А мы тутъ живемъ!—сказали они. У насъ преуютно! Милости просимъ въ наше сочное мѣстечко! Вы, вѣрно, утомились въ пути?
— Да!—отвѣтилъ жукъ.—Пока дождь лилъ, я все лежалъ на холстѣ, а такая чистоплотность хоть кого уходитъ, не то, что меня. Пришлось постоять и подъ глинянымъ черепкомъ на сквознякѣ, ну и схватилъ ревматизмъ въ предкрыльѣ! Хорошо, наконецъ, очутиться среди своихъ!
— Вы, можетъ быть, изъ парника?—спросилъ старшій изъ навозныхъ жуковъ.
— Подымай выше!—сказалъ жукъ.—Я изъ царской конюшни; тамъ я родился съ золотыми подковами на ногахъ. И
[160]путешествую я по секретному порученію. Но вы не разспрашивайте меня, я все равно ничего не скажу.
И навозный жукъ уползъ вмѣстѣ съ ними въ жирную грязь. Тамъ сидѣли три молодыя барышни ихъ же породы и хихикали, не зная, что сказать.
— Онѣ еще не просватаны!—сказала мать, и тѣ опять захихикали, на этотъ разъ отъ смущенія.
— Прекраснѣе барышень я не встрѣчалъ даже въ царской конюшнѣ!—сказалъ жукъ-путешественникъ.
— Ахъ, не испортьте мнѣ моихъ дѣвочекъ! И не заговаривайте съ ними, если у васъ нѣтъ серьезныхъ намѣреній!.. Впрочемъ, они у васъ, конечно, есть, и я даю вамъ свое благословеніе!
— Ура!—закричали остальные, и жукъ сталъ женихомъ. За помолвкою послѣдовала и свадьба,—зачѣмъ откладывать?
Слѣдующій день прошелъ хорошо, второй—такъ себѣ, а на третій уже приходилось подумать о пропитаніи жены а, можетъ быть, и дѣтокъ.
„Вотъ-то поддѣли меня!“ сказалъ онъ себѣ. „Такъ и я-жъ ихъ поддѣну!“
Такъ и сдѣлалъ—ушелъ. День нѣтъ его, ночь нѣтъ его—жена осталась вдовою. Другіе навозные жуки объявили, что приняли въ семью настоящаго бродягу. Еще бы! Жена теперь осталась у нихъ на шеѣ!
— Такъ пусть она опять считается барышней!—сказала мамаша.—Пусть живетъ у меня попрежнему. Плюнемъ на этого негодяя, что бросилъ ее!
А онъ себѣ переплылъ канаву на капустномъ листкѣ. Утромъ явилось двое людей, увидали жука, взяли его и принялись вертѣть въ рукахъ. Оба были страсть какіе ученые, особенно мальчикъ.
— „Аллахъ видитъ чернаго жука на черномъ камнѣ черной скалы“ такъ, вѣдь, сказано въ Коранѣ?—спросилъ онъ и, назвавъ навознаго жука по латыни, сказалъ, къ какому классу насѣкомыхъ онъ принадлежитъ. Старшій ученый не совѣтовалъ мальчику брать жука съ собою домой,—не стоило, у нихъ уже имѣлись такіе же хорошіе экземпляры. Жуку такая рѣчь показалась невѣжливою, онъ взялъ да и вылетѣлъ изъ рукъ ученыхъ. Теперь крылья у него высохли, и онъ могъ отлетѣть довольно далеко, долетѣлъ до самой теплицы и очень удобно
[161]проскользнулъ въ нее,—одно окно стояло открытымъ. Забравшись туда, жукъ поспѣшилъ зарыться въ свѣжій навозъ.
— Ахъ, какъ славно!—сказалъ онъ.
Скоро онъ заснулъ и видѣлъ во снѣ, что царская лошадь пала, а самъ господинъ навозный жукъ получилъ ея золотыя подковы, причемъ ему пообѣщали дать и еще двѣ. То-то было пріятно! Проснувшись, жукъ выползъ и оглядѣлся. Какая роскошь! Огромныя пальмы вѣерами раскинули въ вышинѣ свои листья, сквозь которыя просвѣчивало солнце; внизу же всюду зеленѣла травка, кишмя кишѣли цвѣты, огненно-красные, янтарно-желтые и бѣлые, какъ свѣже-выпавшій снѣгъ.
— Вотъ-то безподобная растительность! То-то будетъ вкусно, когда все это сгніетъ!—сказалъ навозный жукъ.—Знатная кладовая! Здѣсь, вѣрно, живетъ кто-нибудь изъ моихъ родственниковъ. Надо отправиться на поиски, найти кого-нибудь, съ кѣмъ можно свести знакомство. Я, вѣдь, гордъ и горжусь этимъ!—И жукъ поползъ, думая о своемъ снѣ, о павшей лошади и о золотыхъ подковахъ.
Вдругъ его схватила чья-то рука, стиснула, принялась вертѣть и поворачивать…
Въ теплицу пришелъ сынишка садовника съ товарищемъ; они увидали навознаго жука и вздумали позабавиться съ нимъ. Жука завернули въ виноградный листокъ и положили въ теплый карманъ панталонъ. Онъ было принялся тамъ вертѣться, карабкаться, но мальчикъ притиснулъ его рукой и побѣжалъ вмѣстѣ съ товарищемъ въ конецъ сада, къ большому озеру. Тамъ они посадили жука въ старый сломанный деревянный башмакъ, укрѣпили въ серединѣ его щепочку, вмѣсто мачты, привязали къ ней жука шерстинкой и спустили башмакъ на воду. Теперь жукъ попалъ въ шкипера и долженъ былъ отправиться въ плаваніе.
Озеро было большое-пребольшое; навозному жуку казалось, что онъ плыветъ по океану, и это до того его поразило, что онъ упалъ навзничь и задрыгалъ ножками.
Башмакъ относило отъ берега теченіемъ, но какъ только онъ отплывалъ чуть подальше, одинъ изъ мальчугановъ засучивалъ штанишки, шлепалъ по водѣ и притягивалъ его обратно. Но вотъ башмакъ отплылъ опять, и какъ разъ въ эту минуту мальчугановъ такъ настойчиво позвали домой, что они въ попыхахъ забыли и думать о башмакѣ. Башмакъ же уносило все
[162]дальше и дальше. Какой ужасъ! Улетѣть жукъ не могъ,—онъ былъ привязанъ къ мачтѣ.
Въ гости къ нему прилетѣла муха.
— Какая славная погода!—сказала она.—У васъ тутъ можно отдохнуть, погрѣться на солнышкѣ! Вамъ тутъ очень хорошо.
— Болтаете, сами не знаете, что! Не видите что-ли—я привязанъ?
— А я нѣтъ!—сказала муха и улетѣла.
— Вотъ когда я узналъ свѣтъ!—сказалъ навозный жукъ.—Какъ онъ низокъ! Я одинъ только порядочный! Сначала меня обходятъ золотыми подковами, потомъ мнѣ приходится лежать на мокромъ холстѣ, стоять на сквознякѣ, и, наконецъ, мнѣ навязываютъ жену! Едва же я дѣлаю смѣлый шагъ въ свѣтъ, осматриваюсь и приглядываюсь, является мальчишка и пускаетъ меня связаннаго въ дикое море! А царская лошадь щеголяетъ себѣ въ золотыхъ подковахъ! Вотъ, что меня больше всего мучитъ! Но на этомъ свѣтѣ справедливости не жди! Исторія моя очень интересна, а что толку, если ея никто не знаетъ! Да свѣтъ и не достоинъ знать ее, иначе онъ далъ бы золотыя подковы мнѣ, когда царская лошадь протянула за ними ноги. Получи я золотыя подковы, я бы сталъ украшеніемъ конюшни, а теперь я погибъ для нихъ, свѣтъ лишился меня, и всему конецъ!
Но конецъ всему, видно, еще не наступилъ: на озерѣ появилась лодка, а въ ней сидѣло нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ.
— Вонъ плыветъ деревянный башмакъ!—сказала одна.
— И бѣдное насѣкомое привязано крѣпко-накрѣпко!—сказала другая.
Онѣ поровнялись съ башмакомъ, поймали его, одна изъ дѣвушекъ достала ножницы и осторожно обрѣзала шерстинку, не причинивъ жуку ни малѣйшаго вреда. Выйдя же на берегъ, она посадила его на траву.
— Ползи, ползи, лети, лети, коли можешь!—сказала она ему.—Свобода—славное дѣло!
И навозный жукъ полетѣлъ прямо въ открытое окно какого-то большого строенія, а тамъ устало опустился на тонкую, мягкую, длинную гриву любимой царской лошади, стоявшей въ конюшнѣ, родной конюшнѣ жука. Жукъ крѣпко вцѣпился въ гриву лошади, стараясь отдышаться и придти въ себя отъ усталости.
— Ну вотъ я и сижу на любимой царской лошади, какъ
[163]всадникъ! Что я говорю?! Теперь мнѣ все ясно! Вотъ это мысль! И вѣрная! „За что лошадь удостоилась золотыхъ подковъ?“ спросилъ меня тогда кузнецъ. Теперь-то я понимаю! Она удостоилась ихъ изъ за меня!
И жукъ опять повеселѣлъ.
— Путешествіе проясняетъ мысли!—сказалъ онъ. Солнышко свѣтило прямо на него и свѣтило такъ красиво!—Свѣтъ въ сущности не такъ-то ужъ дуренъ!—продолжалъ разсуждать навозный жукъ.—Надо только умѣть за него взяться!
Да и какъ не быть свѣту хорошимъ, если любимая лошадь императора удостоилась золотыхъ подковъ ради того только, что на ней ѣздилъ верхомъ навозный жукъ?
— Теперь я поползу къ другимъ жукамъ и разскажу, что́ для меня сдѣлали! Разскажу и обо всѣхъ прелестяхъ заграничнаго путешествія и скажу, что отнынѣ буду сидѣть дома, пока лошадь не износитъ своихъ золотыхъ подковъ.
